Академик Фролов Иван Тимофеевич

V Чтения (2005)

V Фроловские чтения

 Естествознание в XXI веке:

философские, социальные и этические проблемы

ПРОГРАММА

1.     В.С. Степин – Наука и тенденции ее развития

2.     Б.Г. Юдин – Новейшие проблемы биоэтики

3.     А.Л. Журавлев, А.Б. Купрейченко – Психологические

проблемы гуманизации управленческих отношений

в современной организации

4.     А.В. Яблоков – Экологические корни социальных проблем

5.     Е.А. Мамчур – Наука и этика

6.     Ю.В. Сачков – Вероятность и пути познания сложности

7.     В.Г. Борзенков – Был ли Дарвин телеологистом?

8.     И.К. Лисеев – Природа в современном философском дискурсе

9.     А.В. Козенко – Методологические проблемы геологии

10. В.В. Казютинский – Человек и Вселенная

11.  Р.А. Гарковенко – Индивидуальность вещества

12. Э.Н. Мирзоян – Теория биологии XXI в. (взгляд со стороны истории естествознания)

13. Е.Б. Музрукова – Эволюция концептуальных идей генетики XX в.

14.  Д.Б. Соколов – Рождение нового биологического дискурса в науке XX в.

15. Р.А. Фандо – Интеграция гуманитарного и естественнонаучного знаний в отечественной евгенике в XX в.

16. Т.В. Наумова – Методологические проблемы генетики

17.  Ю.М. Резник – Человек как проблема комплексного изучения

18. В.Д. Жирнов – Методологические проблемы медицины

19.  С.А. Пастушный – Проблемы здоровья

20.  И.И. Ащмарин, Г.Б. Степанова  – Человеческий потенциал: опыт комплексного исследования

21.  С.Н. Корсаков – О статусе энциклопедического знания

ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ В XXI ВЕКЕ: ФИЛОСОФСКИЕ, СОЦИАЛЬНЫЕ И ЭТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ

         Таким было название конференции, прошедшей в рамках ежегодных «Фроловских чтений» 15 ноября 2005 г. в Институте философии РАН.

         Открывая работу конференции, директор Института философии Ран академик B.C. Степин отметил выдающийся вклад, внесенный академиком И.Т. Фроловым в развитие отечественной философии и методологии естествознания, его роль организатора отечественной науки, долгое время возглавлявшею Научный совет по философским и социальным проблемам науки. Завершая вступительную часть своего доклада, академик B.C. Степин выразил надежду на то, что идеи, сформулированные академиком И.Т. Фроловым в этой области, получат свое дальнейшее развитие в работах современных исследователей. Продолжая свой доклад на тему «Наука и тенденции ее развития», академик B.C. Степин остановился на анализе проблем специфики научною знания, проблемах этоса науки.

         Член-корреспондент РАН Л.В. Яблоков в своем докладе «Экологические корни некоторых социальных проблем» остановился на анализе экологической составляющей проблем здоровья, демографических проблем, проблемы пьянства и алкоголизма.

         Затем перед участниками конференции выступил зам. Главного редактора энциклопедии «Лучшие люди России» к.филос.н. Ю.Д. Бoрисов, представивший седьмой выпуск ежегодною издания энциклопедии (Москва, изд-во «Спец-Адрес», 2005) с опубликованной в нем статьей, посвященной академику И.Т. Фролову. Как отметил выступающий, в энциклопедии «рассказывается о людях, которые внесли в социально-экономическое развитие России, в ее культуру вклад самой высокой пробы», а потому редакция не могла пройти мимо личности академика И.Т. Фролова и не поместить о нем статью. Затем Ю.Д. Борисов вручил двухтомный выпуск энциклопедии и памятную медаль вдове ученого Г.Л. Белкиной.

         В перерыве работы конференции участникам конференции была продемонстрирована чудом сохранившаяся запись одной из телевизионных трансляций из серии «Философские беседы», организатором и ведущим которых был И.Т. Фролов. Беседа, носившая название «Жизнь и познание», была посвящена социально-экологическим и этическим проблемам развития современной науки.

         Работа конференции была продолжена выступлениями д.психол.н. А.Л. Журавлева («Психологические проблемы гуманизации управленческих отношений в современной организации»), д.филос.н. И.К. Лисеева («Природа в современном философском дискурсе»), д.филос.н. Е.А. Мамчур («Наука и этика»), д.филос.н. Ю.В. Сачкова («Вероятность и пути познания сложности»), д.филос.н. Р.А. Гарковенко («Индивидуальность вещества»), д.биол.н. Э.Н. Мирзояна («Теория биологии в XXI в.»), д.филос.н. В.Л. Рабиновича («Алхимия в XXI в.?»), д.филос.н. Ю.М. Резника («Человек как проблема комплексною изучения»), к.филос.н. С.Н. Корсакова («О статусе энциклопедическою знания») и др.

к.ф.н. Игнатьев В.Н.

И.Т. Фролов

СОЦИАЛЬНО-ЭТИЧЕСКИЕ И ГУМАНИСТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ.[1]

   Мы переживаем трудный и опасный период истории нашей цивилизации, когда под угрозой находится само ее существование. Человек может оказаться и неразумным и негуманным, хотя и всемогущим, если силу его измерять в «единицах разрушения», а не созидания… Не потому ли сегодня чаще, чем когда-либо в прошлом, человечество обращается к первоосновным проблемам своего существования и развития, к тому, что с таким трудом создало современную цивилизацию и может так легко ее уничтожить. И так бывало всегда в истории человечества, когда над ним нависала угроза: локальная или, как теперь, глобальная.

  В числе других важнейших факторов нашей современной жизни на нравственный суд человечества выносится и наука. Гуманистическая, нравственная оценка роли и значения науки в жизни человека и человечества – одна из примет того острого и напряженного беспокойства, с которым мы приближаемся к рубежу III тысячелетия.

  «Наука и гуманизм», «человек-наука-этика», «наука и нравственность» — сочетания этих понятий в философских трактатах и политических речах, религиозных проповедях и литературных сочинениях, в монологах и диалогах на сцене, в кино, по телевидению, наконец, в публичных декларациях самих ученых стали привычными, и уже не вызывает сомнений, что все это отражает некоторые особенности современной науки в ее взаимосвязи с человеком и обществом. Однако что здесь действительно связано с самой наукой и что привносится в нее (успешно или нет – это уже другой вопрос) в результате усилившегося воздействия других сфер культуры, условий и факторов ее существования и функционирования в современном мире? Следовательно, возникает фундаментальной важности вопрос: являются ли, в частности, социально-этические и гуманистические проблемы науки, о которых так много говорят сегодня, насущными проблемами самой современной науки или это проблемы современного общества, обеспокоенного возможными катастрофическими последствиями применения некоторых открытий науки, если они выпадают из-под социально-этического и гуманистического контроля? Допустимо ли сегодня такое разделение целей и устремлений науки и общества и в каких формах может быть реализовано их действительное единство? Если попытаться непредвзято исследовать уже имеющиеся и возможные ответы на эти вопросы, то мы увидим, что они обладают сложной, диалектически противоречивой природой и скорее стимулируют новые исследования, чем завершают то, что уже достигнуто.[2]

   Наука в современном мире и современный мир науки; новые тенденции в ее социальных и мировоззренческих основаниях и ориентациях; человек как субъект и объект научного познания, «социологизация» и «гуманизация» науки.

   Едва ли есть смысл напомнить здесь о вещах общеизвестных – о колоссальном возрастании роли науки в жизни современного общества , прежде всего в сфере производства. Общепризнано, что в результате научно-технической революции наших дней наука превращается в главную производительную силу общества. Будучи и сама по себе особым социальным институтом, она оказалась в весьма существенной зависимости от того, в какой форме исторически реализуется ее функционирование. Наука стала массовой и коллективной силой как по типу своей организации, так и по способам исследования, предполагающим зачастую концентрацию огромных материальных и людских ресурсов.

  Но дело не только в этом. Для наших целей больше, пожалуй имеет значение то, что современная наука, вызывая ощутимые изменения в сфере материального производства, становится одним из решающих факторов социальных преобразований, роста образования и культуры. И в этом смысле в принципе она оказывается силой, способствующей развитию самого человека, его творческих задатков и дарований. Однако еще Маркс отметил, что в классово-антагонистическом общества даже чистый свет науки не может сиять иначе, как на фоне невежества. И это находит свое выражение еще и в том, что современная наука не имеет большого (а порой и вообще никакого) значения в жизни большинства людей, включая и население многих развитых в промышленном отношении стран… Обращаясь же к интересующим нас проблемам, мы не можем не видеть, что современная наука во многих случаях не только не сокращает, но, напротив, углубляет «человеческий разрыв». Известно ведь, что только в 1979 г. в мире 50 млн. человек умерло от голода, 900 млн. людей на Земле неграмотны. Способствуя росту знаний, наука приводит к еще большему отчуждению человека, которое и без того достигло угрожающих форм при капитализме (так называемый «кризис идентичности»[3] и пр.). Это находит свое выражение и в том, что массовое «научное производство» порождает такого же «частичного работника», как и крупное промышленное производство. В результате применения достижений современной науки на традиционных технологиях обостряется весь комплекс глобальных проблем современности, и прежде всего во взаимодействии общества и природы. Но самое главное состоит в том, что наука, будучи поставленной на службу милитаризму, способствует убийственной гонке вооружений, ведущей мир к бездне термоядерной катастрофы. Поэтому невозможно всерьез рассуждать о социально-этических и гуманистических проблемах современной науки, не учитывая, в частности, то, что по данным ООН, сегодня в мире в военной сфере занято более 25% общего числа научных работников; на нее приходится около 40% всех расходов на научные исследования и опытно-конструкторские разработки.

  Этим объясняется не просто разочарование в науке, но и страх перед ней как некоторой «угрозой»: на Западе она изображается порой в виде «ящика Пандоры», который таит в себе не только блага, но и неисчислимые бедствия для человека. Леворадикальная «критика науки», оформившаяся как новое направление мысли и требование «контркультуры», получает все большее распространение на Западе и становится одним из существенных атрибутов антисциентистски ориентированного массового сознания.

  Создается ситуация, которая интерпретируется зачастую как «кризис науки», затрагивающий ее социальные и мировоззренческие основания и ориентации. И здесь мы видим по крайней мере два резко обозначившихся явления, которые как тенденции прокладывают себе путь в социальных и мировоззренческих установках самой науки и указывают пути преодоления этого кризиса.

  Во-первых, наука как особая форма человеческой деятельности стремится к воссоединению с непосредственным субъектом этой деятельности – человеком, и это проявляется в том, что она из общественно отчужденной все больше становится «человечески измеримой», т.е. соотносимой с человеческими качествами и потребностями, выражаемыми не только, так сказать, в конечном счете в виде социальных целей и результатов, но и непосредственно. Достигается это на пути все большего усиления роли человека как субъекта научной деятельности (могущество технических средств познания хотя и возрастает, но уже теряет то, как казалось, «демоническое» значение, которое придавалось ему на первых этапах научно-технической революции). Кроме того, наука все более властно вторгается не только в социальную, но и в индивидуальную (порой интимную) жизнь человека, существенно преобразуя ее, подчиняя новым стандартам и структурам, которые не были известны ранее. Большое значение в этом процессе имеет также и то, что человек в единстве его социальных и биологических качеств становится одним из основных объектов научного познания – естествознания и социальных наук. И требование человеческих особенностей и условий исследования, выражаемое в необходимости ряда специфических правил и запретов, существенно деформирует даже такие нейтральные орудия познания, как эксперимент, в направлении учета многих факторов, не лежащих непосредственно в самом исследовании, но активно вторгающихся в него и выступающих как объективно необходимые. Это делает науку в еще более сильной степени зависимой от общества, т.е. «социологизированной», но вместе с тем эта связь как бы индивидуализируется, приобретает личностный характер, во многом теряет свои анонимно-отчужденные формы.

  Во-вторых (и в связи с первым), тенденция к более четкой и непосредственной «социологизации» и «гуманизации» современной науки отражает более общие процессы, связанные с необходимостью социально-этического и гуманистического регулирования науки, управления ею в национальных, региональных и – что очень важно- глобальных масштабах. Речь идет при этом, разумеется, не только об институционно осуществляемом регулировании и управлении, но и об общественно значимом действии социально-этических и гуманистических принципов, выполняющих регулятивную  роль в науке на уровне сознания и самосознания ученых, их нравственности. Философски это обозначается как мировоззренческая – научная и ценностная – ориентация науки и ученых, и здесь именно наблюдается нечто новое, выражающееся порой как радикально противоположное тому, что наука и общество знали до сих пор.

  Как правило, эта новая ситуация связывается прежде всего с рядом внутренних изменений (в частности, в сфере методологии науки это выражается в отказе от обедняющих возможности научного познания неопозитивистских установок и ориентаций), а также с новым пониманием места и роли науки в системе современной культуры. Последняя тенденция наиболее отчетливо обозначается сегодня в ходе критики так называемого сциентизма, абсолютизации научно-технического подхода в решении основных человеческих проблем, противопоставляемого социальному и гуманистическому.

  Известно, что Ч. Сноу выразил это в свое время как альтернативу «двух культур» — научно-технической и художественно-гуманитарной. Дискуссии по этим вопросам, получившие у нас распространение в споре между «физиками» и «лириками», показали как несостоятельность неумеренных притязаний сциентизма и его крайней формы – техницизма, так и необходимость более органического развития культуры в целом, включая гуманитарные ее сферы, взаимодействие науки и искусства и т.п., а главное, науки о человеке в его социальных и индивидуальных параметрах. Последнее становится главным потому, что не только сциентизм, но и грубый техницизм теперь вполне «уживаются» внешне, например, с интересом к искусству или политике как «хобби», и, однако, они высокомерно отвергают гуманитарную науку и культуру в целом, и в этом их опасная антигуманистическая, антикультурная роль, которая усиливается тем более, чем более высоким становится  в обществе авторитет науки и техники.

  Сложный, неоднозначный характер связей и отношений, господствующих в человеческом обществе, сегодня, как никогда в прошлом, накладывает свой отпечаток и на многие естественнонаучные проблемы, приобретающие не только новые параметры и масштабы, но и новое качество. Об этом свидетельствуют, например, так называемые глобальные проблемы, которые в своем развитии резко обозначили недостаточность любого научно-технического решения, взятого вне широкого мировоззренческого контекста, отвлекающегося от социальных и гуманистических аспектов и сторон этих проблем.

  Но если марксистская мысль с самого начала обратила внимание на это и, опираясь на соответствующие классические традиции, стала – в особенности в 60-е и 70-е годы – интенсивно развивать комплексные подходы, в том числе и в анализе глобальных проблем, то находившиеся вне этих традиций направления мысли либо до сих пор игнорируют их, либо в весьма противоречивой форме приходят к ним путем «проб и ошибок». Чтобы убедиться в этом достаточно обратиться, например, к той эволюции взглядов и методологической ориентации, которую можно наблюдать в интерпретации глобальных проблем современности и способов их решений, предлагаемых «Римским клубом».

  Известно, что если в первых докладах «Римскому клубу» преобладающее значение придавалось научно-техническим аспектам, то в дальнейшем все большее внимание обращалось на социальные и человеческие факторы, которые трактовались, правда, в весьма абстрактной форме. Что же касается известной книги президента «Римского клуба» А. Печчеи «Человеческие качества» и доклада, называющегося «Нет пределов обучению»[4], то в них уже, напротив, заметен явный антропологический крен и в противовес сциентизму акцент делается на изменении человека как предпосылке и основе всех других (включая социальные) изменений. Конечно, это также односторонность, которая делает весьма нереалистичной программу, предлагаемую авторами «Римского клуба».

  Нельзя не обратить внимание, однако, на многие верные с марксисткой точки зрения идеи, идущие как раз в том антисциентистском и антитехницистском направлении, о котором было упомянуто выше. Так авторы видят необходимость срочно заняться «человеческим элементом» глобальной проблематики, отмечая в связи с этим разочарование во всемогуществе техники и все больший и больший скептицизм, который вызывают решения, делающие главный упор на науке и технике и не учитывающие их воздействия на человека. Необходимо по их мнению, поставить технику на службу людям, а не людей на службу технике.

  Как этого достичь? К сожалению, авторы доклада «Нет пределов обучению» видят только один, в сущности своей просветительский путь: обучение (в широком смысле слова, включая не только образование, но и воспитание), в частности «инновационное», прививающее индивидууму «способность к предвидению событий» (главным образом трудностей, которые нас ожидают в будущем), и призывают следовать «принципу участия», т.е. некоторой установке на сотрудничество в принятии решений, диалог и «эмоциональную вовлеченность». В связи с этим авторы приходят к выводу, что самым важным элементом «инновационного обучения» являются ценности. Ссылаясь на результаты ХVI Всемирного философского конгресса в Дюссельдорфе (1978 г.), они выступают против неопозитивистских попыток отделить ценности от науки; по их мнению, научную рациональность надо рассматривать в тесной связи с ценностями, и это относится также к политике, к любой стратегии, программе или цели.

  Обращаясь к проблеме ценностей в связи с научным познанием, мы, однако, уже в несколько иных аспектах будем характеризовать социально-этические и гуманистические проблемы современной науки, и это требует отдельного рассмотрения.

  Познание и ценности: принцип объективности в науке и ценностные аспекты истины; ценность науки, лженаука и антинаука

Мы оставляем в стороне рассмотрение различных (а иногда и противоположных) философских определений понятия ценности, истории возникновения и развития этого понятия. Будем исходить из того более или менее признанного среди марксистов определения, согласно которому ценность – это своеобразная форма проявления отношения между субъектом и объектом, при котором свойства объекта подвергаются оценке в соответствии с тем, как они удовлетворяют потребности субъекта.[5] При этом последние, будучи потребностями общественного субъекта, порождаются обществом, а следовательно, и оценка тех или иных материальных или идеальных явлений действительности выступает как общественно значимая, позволяющая человеку свободно (на основе познанных закономерностей) ориентироваться в окружающем мире и преобразовывать его в процессе творческой деятельности. Поскольку же деятельность человека имеет целенаправленный характер, она также обладает некоторыми аксиологическими свойствами, так как в ходе нее осуществляется то, что еще должно стать соответствующим цели. Оценка того или иного становящегося явления через цель (отношение целесообразности) ближе всего, может быть, показывает единство – при всем их различии – ценностного подхода с научным, где целевой подход является одним из эффективных методов познания.

  Так, заранее поставленная цель, как закон, определяет способ и характер действий человека. «Практическое созидание предметного мира, — писал Маркс, — переработка неорганической природы есть самоутверждение человека как сознательного родового существа… Человек производит даже будучи свободен от физической потребности, и в истинном смысле слова только тогда и производит, когда он свободен от нее… Человек умеет производить по меркам любого вида и всюду он умеет прилагать к предмету соответствующую мерку; в силу этого человек формирует материю также и по законам красоты»[6].

  Такой подход распространяется и на научную деятельность. Соответственно в марксистской аксиологии ценности не только не отделяются от научного познания, но рассматриваются в неразрывной связи и взаимодействии с ним. Основной принцип научного познания – его объективной истинности – органически сочетается с наличием ценностных отношений как внутри самого научного познания, являющегося достижением определенной цели – истины – соответствующими ей средствами, так и со стороны общества, соотносящего науку в целом, понимаемую в качестве специфически человеческого средства ориентации человека в мире, со своими целями, выступающими как утилитарно-практические и нормативные или идеальные критерии достигаемой в итоге оценки.

  Рассматривая научное познание и науку в целом под таким углом зрения, мы ставим ее в объект-субъектные отношения и включаем прежде всего в сферу методологического анализа в ходе которого устанавливается соответствие знания действительности. Было бы излишним напоминать здесь все то, что относится к характеристике истины, рассматриваемой в этом плане. И все же: «Что есть истина?». Этот вопрос возникает не только в его евагелической интерпретации – она также имеет известное основание, — но и в том смысле, который мы связываем с аксиологическим отношением. Вспомним Гегеля, который так поэтично говорил о «дерзновении искания истины», о вере в могущество разума как первом условии научных (для него – философских) занятий. «Человек, — подчеркивал Гегель, — должен уважать самого себя и признать себя достойным наивысочайшего… Скрытая сущность вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания, она должна перед ним открыться, разверзнуть перед его глазами богатства и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими»[7]. Как видим,  познание и ценности органически взаимодействуют здесь, поскольку и то и другое выражается через творческую, деятельную сущность человека [8].

  Ценностные суждения в науке, касающиеся логической структуры знания, аксиологического базиса методологических норм и отношений внутри научного сообщества, по крайней мере в одной из этих сфер, в равной мере присущи не только социальным и гуманитарным наукам, где они попросту неустранимы, но и естествознанию, поскольку они проникают в него также через философскую ориентацию и методологический базис. И в этом смысле можно сказать, что нет науки, свободной от ценностей. С другой стороны, тот факт, что познавательная деятельность является аксиологически ориентированной, не выражается в содержании знания как нечто лишающее его атрибута объективности. Это не означает, конечно, что в каждом отдельном случае ценностный подход, в частности в логической структуре знания и в сфере его методологии, выступает только в своей конструктивной функции. Его деструктивная роль в науке приводила и приводит, как мы знаем, к порождению всякого рода лженаучных и антинаучных построений. Это и дало основание К. Марксу сказать в свое время, что «человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке внешними для нее интересами, — такого человека я называю «низким»[9].

  Как видим Маркс выносит определенную оценку поведения внутри научного сообщества, исходя из того, как соблюдаются (или нарушаются) в познавательной деятельности ученого методологические нормы, выступающие в форме определенных ценностей, среди которых главным является поиск истины, отклоняющий не просто внешние для науки интересы и потому только, что они внешние, а именно чуждые ей, а потому и внешние. Подчеркнуть это тем более необходимо, что ценностная ориентация научного познания, если она мотивирована объективно, т.е. и сама оказывается результатом научного познания, уже не выступает по отношению к нему как нечто чуждое, а потому и внешнее, способное лишь искажать истину.

  В интересующем нас аспекте важно отметить, что критерий объективной ценности распространяется в известном смысле и на ценностные суждения в науке, касающиеся не только логической структуры знания и аксиологического базиса его методологических норм, но и философской, мировоззренческой направленности, понимания общих целей и соответствующих им средств научного познания. И в этом плане, конечно, не могут не вызвать возражения не только сциентистские утверждения о том, что истинное, объективное знание противоположно ценностному подходу, включающему мировоззренческие, гуманистические и социально-этические оценки (Ж. Моно и др.), но и постпозитивистские концепции «философии науки» (Т. Кун, П. Фейерабенд и др.), в которых вообще проблема объективной истины в науке считается чуть ли не бессмысленной и то или иное понимание истинности научных суждений ставится в зависимость лишь от характера принятой «парадигмы»[10].

  Отвергая релятивистские подходы, мы ориентируемся на такое понимание объективной истины, в котором учитывается соотношение в ней относительных и абсолютных сторон, причем она выступает для нас и в виде своеобразной мерки или модели, к которой приближается наше относительное познание.

  Исходя из сказанного, можно, по-видимому, не стирая качественного различия между познанием истины и ценностным подходом, распространить и дальше на последний некоторые характеристики объективной истины, относящиеся, в частности, к диалектике ее относительных и абсолютных сторон. Тем самым мы приходим к признанию не только относительных ценностей, но и абсолютных, универсальных, существующих в качестве своеобразных «мерок», «моделей» и пр. В интересующем нас аспекте, т.е. при рассмотрении ценностных отношений в их методологическом значении, это может дать, как я думаю, надежные критерии, отличающие истинную науку от лженаучных и антинаучных построений.

  Наука опирается на ряд методолого-нормативных ценностей, имеющих во многих случаях именно абсолютное, универсальное значение (общие принципы, законы познавательной деятельности – наблюдения, эксперимента, умозаключений и пр.), и всякий релятивизм может лишь размывать критерий объективной истинности знания, приводить к субъективизму. С  другой стороны, развивающееся познание вносит элементы относительности в самое истину как процесс, и здесь всякое нарушение принципа относительности может приводить к закостенению мысли, догматизму, авторитаризму, подменяющему исследование простой апелляцией к мнению той или иной выдающейся личности, признаваемой в данный момент истории ее вершителем. На этих именно отклонениях от гармоничного единства познания и ценностей основываются лженаука и антинаука, которые соответственно всегда означают нарушения принципа объективной истинности знания и вместе с тем либо доминирование ложно понятых ценностей, либо отрицание вообще каких-либо ценностей. Правда, в наш век это никогда не провозглашается открыто, и мы можем судить о ложности тех или иных ценностных установок, лишь объективно соотнося их с конечным результатом процесса, в общей ориентации которого они принимают участие.

  Такое положение наблюдалось многократно в истории науки. Вспомним хотя бы не такие уж далекие от нас лженаучные и антинаучные попытки, исходя из ложно интерпретируемых философских установок, по видимости соответствующих диалектико-материалистическим мировоззренческим и методологическим принципам, отвергнуть теорию относительности, кибернетику, а в отношении генетики еще и создать особую науку о наследственности и ее изменчивости – «материалистическо-диалектическую» в противовес «идеалистическо-метафизической». Все это сопровождалось не только попытками размыть границы между истиной и ложью в самой науке, но и поменять их местами, причем философски ориентирующие, ценностные установки подвергались такому же искажению и выступали уже как лжедиалектические, априористические и догматические, что создавало питательную почву для антидиалектических выводов.

  Как видим, искажение ценностных отношений в той или иной науке ведет к общей деформации самих этих ценностей и ценности науки как таковой. Последнее ведь связано не только с ее социальным статусом, но определяется и внутренней структурой. Ценность науки проявляется в общем контексте человеческой деятельности как средство достижения социально значимых целей этой деятельности. С этим связана принципиальная оценка науки в ее отношении к обществу и человеческой личности, но это определяет и более конкретное понимание смысла и ориентирующего значения социально-этических и гуманистических принципов (регулятивов) научного познания.

  Социально-этические и гуманистические принципы (регулятивы) современного научного познания; этика науки, этический кодекс ученого и общие этические ценности человечества.

   Здесь прежде всего следует отметить, что в предшествующем изложении, призванном создать и некоторые общие предпосылки для анализа вопросов, к которым мы теперь подошли, речь постоянно велась о науке вообще, без подразделения ее, как это обычно делается, на так называемые «чистые», фундаментальные и прикладные дисциплины. В интересующих нас аспектах различие между этими научными дисциплинами (или науками) определяется зачастую тем, что в отношении первых в качестве высшей ценности выступает истина, тогда как во вторых она служит лишь средством достижения некоторой практической цели. Иначе говоря, в фундаментальных науках истина является самодостаточной ценностью, а в прикладных – инструментальной. Это различие существенно; оно связывается также с различием степени внутрисоциальной автономности этих наук и доводится даже до того, что для них предполагается наличие двух особых качественно отличающихся друг от друга систем ценностных отношений – социальных критериев, мировоззренческих ориентаций, этических или гуманистических принципов.

  Конечно, исходя из этого легко объяснить, например, причины сциентистско-техницистских, прагматически-утилитарных взглядов  Однако, мне кажется, тем самым мы уходим от анализа и во многом попросту снимаем проблему. На самом же деле во всей своей полноте она только и возникает как острая современная проблема именно тогда, когда мы перестаем абсолютизировать различия между фундаментальными и прикладными науками в их отношении к истине и ценности и начинаем рассматривать их как нечто единое (не отрицая известных различий между ними).

  В самом деле, именно наука в целом, как особый социальный институт общества, определяет свою ценность в качестве средства достижения практических целей человечества, и это относится, следовательно, не только к прикладным наукам, но и к фундаментальным ( по принципу – «нет ничего практичнее, чем хорошая теория»). Именно наука в целом (а не только фундаментальная) может выполнять эту свою основную социальную функцию лишь тогда, когда она непосредственно ориентируется на поиск истины как свою цель, исходит из объективности знания как высшей ценности, а не руководствуется некоторым «оптимумом» достижимого в данных условиях, на что главным образом должны быть ориентированы якобы прикладные науки, включая политические. Конечно, в фундаментальных и прикладных науках эти акценты расставляются по-разному, но тем не менее главным остается то общее, что их объединяет и вообще характеризует науку как поиск истины и средство ориентации человеческой деятельности.

  И это приобретает особое значение, когда мы обращаемся к социально-этическим и гуманистическим принципам научного познания, выполняющим важную регулятивную роль в современных условиях. Наука для человека – только такая общая социально-этическая, гуманистическая ориентация дает, как я думаю, универсальную основу для оценки науки под углом зрения ее способности к обслуживанию человека, подчинения ее имманентных целей общей цели социального развития человечества, в силу чего реализация сущностных сил человека становится самоцелью. И не случайно К. Маркс говорил: «… Общество, то есть сам человек в его общественных отношениях»[11]. По Ф.М. Достоевскому же, и «закон я сливается с законом гуманизма». Конечно, мы знаем, что тот же Ф.М. Достоевский (а сегодня эти взгляды разделяют многие «критики науки») склонен был, как и Л.Н. Толстой, представлять зачастую научное знание (противопоставляя его «мудрости» в евангелическом духе) как силу, чуждую человеку, за которую он должен был заплатить непомерно дорогой ценой[12].

  Значит, возникает вопрос не только о ценности истины, но и о ее цене, причем «точкой отсчета» выступает здесь человек, его благо. Последнее, правда, никогда не определялось точно и всегда имело относительный характер, наполняясь конкретно-историческим содержанием в зависимости от разнообразного комплекса условий (в том числе социально-классовых и т.д.); однако оно тем не менее реально выступало как некоторая универсальная ценность, и так оно трактуется и сегодня. Вот почему в этом исходном пункте недопустим какой бы то ни было релятивизм, поскольку он подрывает самую основу гуманистической этики. Выбор не может быть между этическим (гуманным) и относительно этическим (целесообразным, необходимым). Это, как хорошо подчеркнул А. Швейцер, во всех случаях должно ясно осознаваться как по крайней мере частичное нарушение каких-то исходных принципов этики и гуманизма[13].

  Это на первый взгляд, может быть, несколько общие рассуждения имеют вполне конкретное содержание, определяемое, в частности, той ситуацией, которая существует в современной науке в ее связи с человеком и обществом. Именно сегодня, как никогда, вероятно, в прошлом, остро стоит вопрос о цене, которую должно (или не должно) заплатить человечество за ту или иную истину, открываемую, в частности, в ядерной физике, молекулярной биологии и т.п. – науках фундаментальных, а не прикладных, на которые (как и на технику) легче переложить весь груз моральной ответственности, а им, в свою очередь, еще легче возложить его на общество, потребности которого они, как считается, удовлетворяют, руководствуясь лишь принципами необходимого, целесообразного, «оптимального» (эффективного) и пр. в данных условиях. Никто не может уйти от проблемы этического выбора, и оценка тех или иных необходимых решений – в случае их несовпадения с этическими, гуманистическими нормами даже в малейшей степени – как нарушение этих норм (и значит – как неизбежное, может быть, но все же зло) позволяет удерживать развитие негативных процессов на строго определенном уровне, бороться с ними, имея ясную перспективу. Этим отличается отстаиваемая здесь позиция не только от этического релятивизма и нигилизма (сциентизма), но и от той «критики науки», которая выступает с руссоистских позиций, предлагает затормозить, в частности, научно-технический прогресс (концепции «контркультуры», «нулевого роста» и пр.). Для нас ясно, что именно более глубокое и всестороннее, гармоничное развитие научно-технического прогресса на благо человека только и может привести к «снятию» негативных последствий науки и ее применений, но достичь этого можно лишь в социальных условиях, которые также ориентированы на благо человека как свою высшую цель.

  Дискуссии по этим вопросам ведутся в современной науке и философии в основном в связи с решением кокретных проблем о допустимости или недопустимости тех или иных исследований, которые либо сами по себе, либо в результате их технических применений могут угрожать человеку и человечеству. Речь идет теперь не только об исследованиях в ядерной физике; в существенной степени затрагиваются также молекулярная биология, генетика, медицина, психология и др. Мне уже приходилось не раз писать об этом[14], а потому я не буду подробно рассматривать относящиеся сюда факты, ставшие, как я думаю, достоянием широкой общественности. К тому, что уже сказано о социально-этических и гуманистических принципах (регулятивах) современного научного познания[15], я хочу добавить ряд мыслей, которые касаются в основном двух вопросов: во-первых, так называемой дилеммы науки и морали, а во-вторых, этических кодексов ученых в их взаимосвязи с общими этическими ценностями человечества.

  Известно, что в ходе дискуссий о допустимости и недопустимости (по морально-этическим и гуманистическим соображениям) тех или иных медицинских экспериментов на человеке, об этических принципах генетического контроля, генно-инженерных работ, ряда психологических исследований, экспериментов и их применений в поведенческих науках, содержащих возможность манипулирования личностью, и пр. высказывалась в общем-то обоснованная мысль о том, что мы не можем и дальше продолжать размахивать «флагом Галилея», исходить из принципа «ничего, кроме…» (имеется в виду – кроме «чистого» исследования) и т.п. Полагается при этом, что здесь современная наука порывает с просветительским пониманием социального и человеческого значения знания и начинает следовать кантовской «модели», в которой отсутствует прямая, однозначная связь между знанием и моралью. Более того, выдвигается некоторая, присущая якобы именно европейской традиции дилемма науки и морали, являющихся, как считает, например Г. Стент, «парадоксальными аспектами разума», комплиментарность которых (как следствие разрыва между объектом и субъектом) можно устранить, лишь обратившись к восточной философии, где нет такого разделения субъекта и объекта, как в европейской[16].

  К тому, что мне уже приходилось говорить об этом, возражая, в частности, Г. Стенту, я хочу добавить, что по-видимому, и мы сами порой слишком резко отделяем себя от традиций науки, называемых «просветительскими», и слишком резко подчеркиваем, что-де наука сама по себе не является «ни добром, ни злом», что все исключительно определяется социальными условиями ее функционирования и т.п. Конечно, между наукой и моралью есть не только различия, но и известные противоречия, так как они являются разными формами общественного сознания. Однако эти противоречия не носят характера антиномий. Разумеется, прав был Монтень, когда говорил, что человек добрых нравов может иметь ложные взгляды, истина же порой исходит из уст злодея, который сам в нее не верит. Однако признавать полный «этический нейтрализм» науки значит отказываться от понимания первоосновной, так сказать, принципиальной ее сущности как силы, служащей человеку, его благу, а следовательно, моральной и гуманной по природе своей, которая может либо адекватно проявляться в определенных условиях, либо извращаться в других, неблагоприятных для нее обстоятельствах.

  Такой подход, утверждающий некоторый идеал науки как ее цель, выполняет, я думаю, важную регулятивную роль, и он может быть распространен и на понимание социально-этических и гуманистических принципов (регулятивов) современной науки, которые поэтому, я полагаю, нельзя трактовать как нечто внешнее для нее, действующее лишь на уровне научного сообщества или общества в целом. Здесь, видимо, как и в исследованиях истории науки, недопустимы крайности «интернализма» и «экстернализма». Этика науки, следовательно, не может быть построена, не только исходя из самого научного познания (т.е. норм, на которые оно опирается в своем движении к объективной истине), но и как такая регламентация поведения ученого, которая учитывает его исключительно в качестве члена научного сообщества и общества в целом. С другой стороны, было бы неправильным изолировать, а тем более противопоставлять эти подходы, исходя из некоей дилеммы науки и морали. Этика науки должна органично соединять их, и основой здесь выступает понимание единства научного познания и ценностных подходов в науке как социальном институте, сущностное предназначение которого определяется гуманистическими идеалами, оказывающимися, следовательно доминирующими и в отношении «чистого» исследования.

  В этой связи возникает еще один важный вопрос: является ли наука самодостаточной, может ли она выполнять функции главного регулятива научного познания?

  Вопрос этот отнюдь не надуманный. Ведь известно, в дискуссиях, в частности, по этическим аспектам проблем, связанных с генной инженерией (в особенности тогда, когда речь шла о моратории на ряд исследований в этой области), многими западными учеными акцент делался именно на саморегулировании науки, ограничиваемом в основном уровнем моральных обязательств и оценок, исключающем «внешний контроль», под которым имелись в виду всякого рода государственные и общественные регламентации научных исследований.

  По-видимому, следует ясно определить, что, хотя этика науки утверждается как жизненно необходимое условие функционирования гуманистически ориентированного научного познания и альтернативы этому не существует ни для науки, ни для человечества, однако наука не может регулироваться лишь на этическом уровне, ее способность к этическому самоконтролю не решает все. Этические принципы науки не могут рассматриваться изолированно от других форм ее ценностной ориентации, прежде всего от социальных факторов. Их нельзя отрывать от общих этических и гуманистических ценностей. Поэтому в более точном смысле речь может идти не просто об этике науки, а о социологии и этике науки как о едином комплексе и, может быть, специальной научной дисциплине.

  Это определяет и наше отношение к возможности и необходимости создания единых этических кодексов, призванных регулировать научное познание в областях, затрагивающих жизненные интересы современных и будущих поколений людей. Хотя сегодня ведутся интенсивные исследования в этой области и уже предложено немало интересных проектов, их роль я оцениваю в основном как стимулирующую, каталитическую. В настоящее время главная проблема заключается, на мой взгляд, в том, чтобы осуществлять более эффективный контроль за исполнением уже принятых социально-этических и правовых установлений, кодексов и соглашений.

   Обобщение и выводы: на пути к новому типу науки; глобализация научных проблем и их решения; необходимость мыслить и действовать по-новому; новый этос науки и новый гуманизм.

  По-видимому, мы сегодня, обращаясь к социально-этическим и гуманистическим проблемам науки, можем довольно четко определить не только поляризацию сциентистских и антисциентистских подходов, но и внутри последних выделить научные, лженаучные и антинаучные концепции, реалистические установки и многообразные варианты пессимизма, алармизма, конформизма и утопического оптимизма. Конечно, и с позиций реализма мы обязаны видеть не только трудности и опасности, создающие угрозу будущему человека и человечества, но и ясно обозначенные позитивные тенденции, вселяющие оптимизм и надежду. Эти объективные тенденции стихийно охватывают современную науку в общемировом, глобальном масштабе. В мировой науке все больше проявляются сознание ответственности за будущее человека и человеческой цивилизации, критический подход ко всему, что может привести ее к катастрофе. Ведь, как говорил еще А.П. Чехов, «сколько погибло цивилизаций… потому что в свое время не было хороших критиков».

  Надо надеяться, что минует это трудное и опасное время и, несмотря на все несовершенство наше и цивилизации, созданной с помощью науки, человечество устремится вперед – к истине и добру, которые для нас сливаются с коммунистической перспективой. Конечно, одной надежды мало, нужны соответствующие действия, вдохновляемые новыми идеями, новым пониманием науки и гуманизма, которое дает марксизм, его философия – любовь к мудрости и к человеку как носителю ее, выполняющая свою интегративную, критическую и ценностно-регулятивную, аксиологическую функцию в современной науке. И в этом, тоже, кстати говоря, научная и практическая ценность философии (хотя она в принципе и является самоценной и как самодостаточный элемент культуры не нуждается в утилитарном определении своего значения).

  В историческом манифесте Рассела-Эйнштейна говорилось в свое время: чтобы сохранить жизнь на нашей планете, мы – «как представители рода человеческого» — должны научиться мыслить по-новому и предпринять практические шаги, исключающие войну и гонку вооружений. Отсюда пошло знаменитое Пагоушское движение ученых, и, отмечая его 20-летие, академик М.А. Марков остро поставил вопрос: «Научились ли мы мыслить по-новому?»[17]. Однозначный ответ на этот вопрос не был дан, и его, по-видимому, нельзя дать и сегодня: есть известное продвижение вперед, но остается много нерешенных проблем и возникли новые, еще более сложные и острые. К их числу относятся и те проблемы, которые принято называть глобальными.

  Научно-технический прогресс в его связи с развитием человека и общества как раз и является одной из таких проблем. Сегодня мы наблюдаем все большую глобализацию внутри самой науки (это проявляется в междисциплинарном синтезе, взаимодействии и интеграции наук[18]), и в ее социальном развитии, включая социально-этические и гуманистические «параметры».И здесь также стоит проблема «научиться мыслить по-новому». В аспекте научного познания это означает научиться мыслить диалектически; в отношении ценностей, включая социально-этические и гуманистические, это означает переход в глобальном масштабе к новому этосу и новому гуманизму, который теоретически выражает марксизм и практически реализуется в процессе построения новой цивилизации и соответствующем ей типе науки, обозначаемом в качестве исторической тенденции и жизненной необходимости для всех нас как «представителей рода человеческого». Дальнейшее развитие его связано с преобразованиями как в сфере методологии науки, так и в ее отношении к практике и человеку: оно предполагает такую структуру, в которой наука, ценности, гуманизм будут находиться в диалектическом единстве и взаимодействии. И это будет тот новый тип науки, который сегодня видится, может быть, больше как идеал или цель. Но ведь, как поэтически выразил это Г. Аполлинер, — «мы ведем постоянно сраженье на границах грядущего и беспредельного».

Е.А. Мамчур

НАУКА И ЭТИКА.

Вопрос о взаимоотношении науки и этики, о релевантности (или иррелевантности) этики науке глубоко интересовал И.Т.Фролова. Можно даже сказать, что это был центральный вопрос его научной деятельности. Известны его работы, специально посвященные этой проблеме. Среди них особое место занимает  его монография, написанная совместно с Б.Г.Юдиным[1], много статей, выступлений на круглых столах, конференциях и т.п. Но даже в тех работах, которые не были посвящены непосредственно проблеме этической релевантности науки, например тех, в которых обсуждались экологические и другие глобальные проблемы, этические проблемы науки так или иначе поднимались. И.Т. был глубоко убежден, что этика релевантна науке, что без осознания огромной значимости вопроса о социальной и моральной ответственности ученого  не может быть разрешена ни одна глобальная проблема современности, и человеческой цивилизации грозит гибель.

Все это, безусловно, верно. И поэтому может показаться  удивительным, что дискуссии по поводу взаимоотношения этики и науки  не только продолжаются, но что в ходе них многие  ученые-ествоиспытатели, философы и методологи науки  высказывают  прямо противоположное только что сформулированному суждение, утверждая, что наука  этически нейтральна.

Такую точку зрения высказал на симпозиуме Британского общества социальной ответственности ученых, посвященном вопросу о влиянии социальных факторов на развитие биологических наук[2]  Нобелевский лауреат Э.Чейн, утверждая, что наука, в той мере, в которой она ограничивается исследованием законов природы, является этически нейтральной и не должна содержать в себе никаких ценностных привнесений. Аналогичную точку зрения занял в своей известной у нас книге Ж. Моно, когда он утверждал, что в основе современного научного познания должна лежать этика науки[3]. Вместе с тем, перечитывая материалы упомянутого выше симпозиума, можно заметить, что многие другие его участники резко критиковали тезис о ценностной нейтральности науки и восприняли слова Э. Чейна как совершенно неприемлемые. Одна из статей, опубликаванных в материалах симпозиума, так и называется: «Миф о нейтральности науки».

Перечитывая материалы другой дискуссии, организованной   редакцией журнала «Вопросы философии», главным редактором которого был в то время И .Т.Фролов, можно заметить аналогичную полярность высказываемых мнений. Цитируя с сочуствием приведенные выше слова Моно, И.Т. Фролов, тем не менее, считает, что позиция Нобелевского лауреата, утверждавшего, что критерий объективности, являвшийся центральным для картезианской (классической) науки, в современном естествознании   должен уступить свое место этическому критерию, является крайней[4]. Академик В.А. Энгельгард вообще расценивал утверждения о неразрывном единстве познания и ценностей как вызывающие удивление. С его точки зрения, «Наука не создает этических ценностей», она «создает одну ценность – знание»[5].

В чем причина таких разногласий? Нам представляется, что она в том, что участники дискуссий  имеют в виду различные  аспекты  научной деятельности. Речь идет в данном случае об этической релевантности ( или иррелевантности) когнитивной, познавательной деятельности ученого, с одной стороны, и  этической нагруженности деятельности ученого как человека,  как члена человеческого социума,  с другой.

Никакой этической нейтральности науки не существует, если иметь в виду  моральную максиму, моральный долг ученого как члена социума. Ученый должен целиком и полностью осознавать свою моральную ответственность перед обществом. Если он знает о возможном деструктивном последствии научного открытия, он должен сделать все возможное, чтобы предотвратить его: требовать своего включения в экспертную комиссию, выступать с соответствующими разъяснениями  в прессе, предупредить коллег и т.д.  В плане моральной максимы, морального долга  никакой башни из слоновой кости не существует. Именно это имели в виду и Жак Моно, С.Роуз,Н. Роуз и  И.Т.Фролов, когда они настаивали на неразрывном единстве научного познания и этических ценностей.

Тем не менее,  сам по себе процесс научного познания и когнитивная деятельность ученого (особенно если речь идет при этом о фундаментальном естествознании) остаются этически нейтральными. Наука  интересуется только объективным знанием, объективной истиной; вопросы о добре и зле, являющиеся по своей природе  этическими,  она  выносит за скобки своего рассмотрения. И, по-видимому, именно это имели в виду Э.Чейн и В.А. Энгельгардт, когда говорили об этической нейтральности науки.

Единственное назначение, которое имеет в культуре фундаментальная наука, состоит в том, что она добывает объективно истинное знание о мире. Других целей у науки нет. В этом, как любит повторять В.С.Степин – ее сила и слабость. Сила, потому что такое знание совершенно необходимо обществу для выживания.  Слабость — потому что таким образом наука отказывается от обсуждения столь важных для человеческого бытия проблем как вопрос о смысле жизни, о месте человека в мире и его предназначении, о человеческой свободе и т.д.. Научное познание  имеет границы и  об этих границах  впервые со всей силой и убедительностью сказал И.Кант. Он, как известно, проводил различие между теоретическим и практическим разумом и разграничил сферы их действия. Этические ценности были отнесены им  в разряд тех,  разрешение которых является прерогативой  практического разума.

В настоящее время высказывается мнение, что граница между теоретическим и практическим разумом должна исчезнуть, что в современной науке теоретический разум  должен решать те вопросы, которые традиционно находились в ведении практического разума. Настало время, говорят сторонники этой точки зрения, всем и навсегда  покинуть башню из слоновой кости: слишком страшные наступили времена. Да и ситуация в самой науке, говорят они, изменилась.

1) В классический период науки предполагалось, например, что ученый, занятый в области фундаментальных исследований не может предугадать, какими – конструктивными или деструктивными могут быть приложения у того или иного научного открытия.  Считалось, что между научным открытием и его применением  существует временной интервал,  оцениваемый  примерно  в 15-20 лет. В настоящее время многие исследователи утверждают, что этот интервал сократился почти до нуля. И  хотя это мнение отнюдь не является единодушным, приходится признать, что для некоторых областей научного знания утверждение о сокращении временного интервала справедливы.

Возьмем, например, одно из величайших открытий  последних лет в молекулярной биологии — расшифровку генома человека. Это открытие сразу же повлекло за собой самые разнообразные практические приложения. Это и генная терапия – лечение наследственных заболеваний на генетическом уровне, и терапевтическое клонирование, цель которого «выращивание» из  клеток клонированного эмбриона  здоровых тканей и органов   для замены ими больных органов донора. Такая  операция даст  возможность разрешить проблему отторжения тканей —  основное препятствие для успешной пересадки человеку органов от других людей или животных.  Вместе с тем, очевидны и возможные отрицательные последствия расшифровки  генома. Это, прежде всего, возможность манипулирования ДНК человека  и, даже более того, генофондом человечества  в «нужном» (для властных структур!) направлении. В ситуации, когда возможные последствия открытия  известны уже в момент его совершения,  ученый-теоретик уже не может сослаться на то, что он не знает, как может быть использовано его открытие и поэтому  не может считать себя ответственным за негативные последствия приложений. В данном случае он оказывается в положении ученого-прикладника или технолога, которые вообще не могут сослаться на незнание. Чистый ученый также как и прикладник и технолог оказывается пред дилеммой: либо выступить против них,  используя при этом все доступные ему средства, либо отмолчаться, уклониться от принятия решения  и пустить все на самотек, прикрывшись при этом  популярным среди части ученых тезисом о том, что в науке все, что может быть сделано, будет сделано обязательно

Здесь  уместно, однако, обсудить вопрос о том, в какой степени ученый вообще (и фундаментальщик и прикладник,  может на самом деле повлиять на ход событий и воспрепятствовать реализации нежелательного для общества приложения.   Ученых обычно не очень-то слушают; решения принимаются власть имущими, сами ученые как правило не допускаются до принятия решений. Они призываются лишь тогда, когда возникает необходимость в их профессиональных знаниях. После того, как острота момента снижается, присутствие ученых в коридорах власти начинает восприниматься как нежелательное. Известный физик Л.Коварски рписывает атмосферу, сложившуюся во властных структурах, определяющих политику в отношении науки, после того как эффект Хиросимы и Нагасаки начал стираться в общественном сознании. Характерными стали высказывания, типа «Что здесь делают эти люди?»; «Ученые должны знать свое место» и т.п.п. Думается, что и в настоящее время отношение политиков к ученым мало изменилось.  (Последняя ситуация с противоракетным оружием ). Так что требования к ученым выполнять свой моральный долг часто остаются благим, но нереализуемым пожеланием

Есть и еще один аспект: не каждый ученый способен принимать верные решения. Желательно, что бы  до этой процедуры допускались только те ученые, которые способны покинуть узко профессиональную точку зрения, и занять более широкую, гуманистическую, и, если хотите, философскую позицию. Используя слова Ф.М.Достоевского, можно сказать: для того, чтобы участие ученого в процессе принятия решений было конструктивным, он должен выйти за пределы своего по необходимости ограниченного «евклидова» ума. Иначе, в действительно опасное время, когда речь заходит о судьбах человечества, мы рискуем услышать оценку, аналогичную той, которая была дана дкйствительно выдающимся , но, очевидно, очень узко мыслящи физиком-теоретиком Э.Ферми: узнав об «успешном» взрыве атомных бомб над японскими городами, Ферми воскликнул: «какой красивый эксперимент!».

Справедливости ради следует сказать, что этот пример не типичен. Значительно более распространенной чертой  действительно больших ученых является как раз их способность при обсуждении направления научно-технического прогресса взглянуть на вещи с философских позиций. Достаточно вспомнить о благородных усилиях Н.Бора (едва не стоивших ему свободы),  пытавшегося убедить властные струкатуры запавдных государств отказаться от монополии на владение секретом атомного оружия. Об усилиях, которые, к сожалению, оказались тщетными.

Можно вспомнить и о деятельности Эйнштейна, выступившего совместно с Расселом с манифестом, в котором  ученые предупреждали  об опасности атомного оружия для мира. Этот манифест сыграл значительную роль в создании хорошо известного Пагуошского движения ученых, в свою очередь свидетельствующего об озабоченности  большинства ученых  судьбами мира и человечества.

   Итак, мы можем констатировать, что в связи с сокращением временного интервала между открытием и его возможным использованием этическое напряжение в науке действительно растет.  Все вышесказанное касается, однако, поведения ученого  как  гражданина, как члена социума; оно не имеет отношения к его исследовательской, когнитивной деятельности.  Исследовательская деятельность в науке, особенно если речь идет о фундаментальных, а не прикладных исследованиях, по-прежнему остается этически нейтральной. Возьмем, например, деятельность по расшифровке генома человека, которая и создает проблемы, связанные с возможными приложениями этого научного достижения, о которых говорилось выше. Она  должна быть полностью свободна от любых этических привнесений.  Допустим, ученый, занятый в проекте по  секвертированию и картированию генов, т.е. занимающийся решением проблемы идентификации генов и  их расположения  в ДНК, обнаруживает  нечто подобное гену агрессивности. Предположим, что он понимает, какие «возможности» создает это открытие  для манипулирования человеческим поведением. Появляются основания объявлять тех, кто протестует против политики правящей элиты, генетически предрасположенными к агрессии  и требовать их радикального «лечения» или даже стерилизации. Должно ли это послужить ученому поводом для того, чтобы прекратить исследование или скрыть свое открытие от коллег?  Полагаю, что нет. Долг ученого перед научным сообществом — довести свою работу до конца и узнать истину. Такие категории и оценки как «хорошее» или «плохое» к самому научному открытию не применимы. Речь в данном случае идет об установлении научного факта. Его нужно принять, а уж как им распорядится общество — это другой вопрос, который не имеет отношения к  теоретической деятельности по открытию этого факта.  Когда ученый начинает интересоваться судьбой своего открытия  — он уже выходит за пределы теоретического исследования и попадает в сферу действия практического разума.  

2) Другим аргументом, также, якобы, свидетельствующим о том, что все разговоры об этической нейтральности устарели, является, как утверждают, появление новых видов организации научной деятельности. Речь идет о промышленных лабораториях, где одновременно, в работе над одним  и тем же проектом, осуществляются и фундаментальные, и прикладные разработки (Вайнгард называл такие научные учреждения  «гибридными»). Здесь, полагают, ученому-фундаментальщику  уже также «не отвертеться» от ответственности, сославшись на то, что он не знает и не может предугадать, как могут быть использованы его разработки в области чистых исследований. Ведь приложения осуществляются прямо у него на глазах!

Все это верно. И этот аргумент, так же как аргумент с сокращением временного интервала является справедливым. И появление гибридных научных организаций также повышает этическое напряжение в науке и увеличивает степень моральной и социальной ответственности ученого. Но, как и в предыдущем случае, само по себе теоретическое исследование, в котором занят «чистый» ученый остается этически нейтральным. И в данном случае наука и общество интересуется только фактами. Никакие оценки, имеющие отношение к категориям добра и зла, здесь также неприменимы и не должны иметься в виду.

Поясним сказанное. Пусть например, существует лаборатория, в которой проводятся разработки по получению генетически модифицированных растений. Предполагается при этом, что разработки носят завершенный характер: они начинаются с теоретического исследования и заканчиваются  приложением, т.е. созданием растения с заданными свойствами. Допустим, хотят получить картофель, устойчивый к колорадскому жуку (или морозоустойчивые помидоры или медленно созревающие овощи). Естественно, что вначале нужно определить, какие растения или организмы содержат в себе вещества, способные убивать колорадского жука ( или способствовать морозоустойчивости помидоров) и быть безвредными для человека. Затем нужно определить, какой ген, или группа взаимодействующих генов ответственны за выработку этого яда. Все это пока стадия фундаментального, чистого исследования. Затем, совершается операция встраивания нужного генетического материала в ДНК модифицируемого картофеля с целью придания ему искомых свойств. Это уже начальная стадия приложения. Полноценное приложение осуществляется уже на полях, при посадке клубней модифицированного картофеля и получения его в больших масштабах.

На какой стадии исследование становится этически нагруженным? Естественно, пока оно находится на теоретической стадии, оно должно быть  этически нейтральным. Никаких моральных оценок  эти исследования не требуют и не допускают. Речь идет об  исследованиях ДНК растений донора и реципиента, которые носят и обязаны носить совершенно беспристрастный характер. Любые моральные соображения, помимо истинности результатов, точности проведения экспериментов здесь не уместны.

«Пристрастные» соображения, которые ученые, руководствуясь моральной максимой и своим чувством социальной ответственности, т.е. действуя уже как члены социума и ощущая себя ими, могут и должны рассмотреть и принять во внимание вступают в силу в процессе принятия решения о том,  реализовать это приложение или  отказаться от него.

Например,   ученые могут решить, что создание модифицированного растения картофеля  неэтично, поскольку наносит ущерб колорадскому жуку и таким образом противоречит принципам биофилии, призывающей любить и беречь все живое. Или, что оно ведет к исчезновению жука как вида и таким образом способно нарушить биологическое равновесие в природе.  Возможны и  соображения, касающиеся человека. Можно предположить, что в далекой перспективе модифицированный картофель может нанести ущерб  здоровью человека или даже внести изменения в генофонд человечества.  Зная об этом,  ученые могут  отказаться от исследования под давлением этических соображений. Но для вынесения окончательного вердикта относительно проекта создания модифицированного картофеля нужны опять-таки  теоретические и экспериментальные исследования, которые опять-таки должны быть этически нейтральными и абсолютно беспристрастными. Таким образом и данный аргумент ничего не меняет в вопросе о взаимоотношении науки и этики. По-прежнему, размышляя о проблеме этической релевантности науки, следует различать между двумя  аспектами деятельности ученого – как социального существа и как исследователя.

3) И, наконец, еще один аргумент. Его озвучил американский исследователь Лорен Грэхэм, в докладе, прочитанном им в Москве в 1989 г.  Речь в данном случае идет о том, что существуют  чистые, фундаментальные исследования, которые  могут быть опасными сами по себе, а не своими приложениями. К ним Грэхем отнес все те же  исследования по рекомбинантной ДНК. Имеются в виду не технологические по своей сути разработки, имеющие  цель получение организмов с заранее заданными свойствами,  а именно чистые исследования, преследующие цель получения информации. Высказываются опасения, что в процессе таких исследований движимый любозательностью ученый может случайно создать организм, опасный для человечества или окружающей среды. Встает вопрос,  не должны ли в этом случае этические соображения быть введены уже в сам процесс научного исследования? Грэхэм  справедливо относит возникающие в данном случае опасения к боязни инциндентов  в науке. Такие опасения конечно же имеют под собой основания. Но ведь боязнь таких инциндентов сопровождала развитие науки на всем пути ее развития.  Получение химиком  нового вещества путем соединения различных веществ чревато взрывами в лаборатории; работа с токами высокого напряжения; работа с радиоактивными веществами и т.п.  разработки требуют большой осторожности. В случае с исследованиями по рекомбинантной ДНК степень опасности повышается, поскольку вырвавшийся случайно из лаборатории опасный организм, может нанести вред не только самим исследователям, а всему человечеству. Но это говорит только о том, что у ученого должно обостриться чувство своей ответственности перед обществом. Он должен  принять особые меры предосторожности, быть предельно аккуратен  и организовать свою работу так, чтобы несчастного случая не  произошло. Встраивая фрагмент чужой ДНК в  исследуемую ДНК, ученый должен заранее спланировать эксперимент, продумать и просчитать все  возможные результаты и обеспечить условия  для того, чтобы новый организм, будучи опасным, не вышел за стены лаборатории.  Общественный контроль в данном случае не помешает, но это все-таки будет контроль над условиями  работы, ее организацией, степенью безопасности. Что касается самого исследования, а оно состоит из построения предварительной гипотетической модели будущего организма, предположений о его возможных свойствах, выяснение того, не является ли он опасным для человека или среды и даже получения этого организма и его испытания –все эти процедуры должно остаться  как и любое научное исследование совершенно беспристрастным. В данном случае, как и во всех других, наука и общество ждут от ученого только одного – достоверных фактов.

Может возникнуть два  вопроса.

Правомерно ли вообще разделять деятельность ученого на когнитивную и общественную как это делаем мы? Не является ли такое деление  искусственным? Ведь речь идет об одном человеке, все аспекты деятельности которого неразрывно связаны между собой? Мне представляется, что такая дифференциация  не содержит в себе ничего незаконного. Как бы тесно не были связаны оба аспекта деятельности ученого – это все-таки различные типы деятельности. Ученый как человек может иметь несколько, совершенно отличающихся друг от друга, социальных ролей. Он может быть одновременно и отцом семейства, и ученым-исследователем, и другом, и членом парламента и писателем и т.п.  В каждой из этих ролей он  выполняет вполне определенную функцию, которая является относительно самостоятельной. При смене типа деятельности он просто переходит от выполнения одной социальной роли к другой.

Другой вопрос заключается в следующем. Мы стремились показать, что  исследование в сфере фундаментальной науки продолжает оставаться этически нейтральным. Если и в самом деле оба упоминаемые аспекта деятельности ученого так уж тесно связаны между собой, имеет ли значение выяснять, какая именно часть этой деятельности свободна от этических ценностей? Мне представляется, что все это имеет смысл для решения другой, очень важной проблемы – вопросе об  общественном контроле над исследованиями, о свободе научной деятельности. Вопрос в том, где проводить границу между контролируемыми и неконтролируемыми исследованиями? Какой аспект научной деятельности может оставаться вне контроля и считаться свободным.  Но это уже тема для отдельной статьи.


[1]  Материалы симпозиума опубликованы в монографии  The social impact of modern  biology. L., 1971.

[2] Rose S., Rose H. The mith of the neutrality of science// The social  impact of modern biology.

[3]  Mono J. Le hazard et la necessite. Editions du  Seuil, 1964.

[4] Наука, этика гуманизм. Круглый стол «Вопросов философии», №6, 1973,с.41.

[5] Там же, с. 43.

И.К. Лисеев

ФИЛОСОФИЯ БИОЛОГИИ В ФОРМИРОВАНИИ НОВЫХ ЦЕННОСТНЫХ ОРИЕНТАЦИЙ ГЛОБАЛИЗИРУЮЩЕГОСЯ МИРА.

 Процесс глобализации – это, пожалуй, один из самых молодых цивилизационных процессов современности. Однако, он стремительно и интенсивно захватывает человечество, влияя на трансформацию всех сфер жизни. Ныне представляется достаточно очевидным, что глобализация есть закономерный итог и результат индустриального цивилизационного развития. Глобализация знаменует собой высший этап подобного типа развития. Ее осуществление оказывается возможным только на стадии широкого развития информационных и телекоммуникационных технологий.

При этом надо отметить, что глобализацию нельзя отнести только к последним десятилетиям XX века. Ее предпосылки закладывались длительное время в процессе многообразных модернизационных процессов становящейся научно-технической цивилизации. Этот процесс характеризовался усилением глубины и прочности взаимного проникновения культурных, политических и хозяйственных связей различных стран, развитием и переплетением культурных, торговых, финансовых, производственных, в целом кооперативных связей между государствами. Он определялся общим усложнением системы отношений между народами, новыми возможностями науки и техники в реализации этих отношений, появлением новых структур и процессов в отношениях человека, общества и природы.

В то же время, обсуждать и философски осмысливать этот сложный объективный процесс начали совсем недавно. Пожалуй, только в первых работах широко известного ныне «Римского клуба» в 70-х годах XX века  было осуществлено  разведение объективного процесса глобализации и возникающих в связи с его развитием глобальных проблем, несущих угрозу всему человечеству. Начали делаться попытки критического осмысления подобных угроз, идущих со стороны научно-технического прогресса и техногенного развития общества в целом.

Многое в плане подобного осмысления было сделано в эти годы и в Советском Союзе. В работах И.Т.Фролова, В.В.Загладина, Н.Н.Иноземцева, И.В.Бестужева-Лады, Н.Н.Моисеева, Э.А.Араб-Оглы и многих других обсуждались проблемы сохранения мира на Земле, предотвращения войн, ликвидации нищеты и бедности, борьбы с болезнями и ухудшением здоровья населения Земли в целом. Активно обсуждались проблемы, связанные с энергетическим, демографическим, сырьевым и экологическим неблагополучием, с кризисом образования и культуры.

Рассматривая возникновение глобальных проблем как сложный нелинейный многоуровневый процесс, И.Т.Фролов предложил соответствующую классификацию глобальных проблем[1]. С его точки зрения глобальные проблемы можно подразделить на интерсоциальные, антропосоциальные и природно-социальные. Интерсоциальные глобальные проблемы возникают в результате взаимодействия между общественно-экономическими системами, государствами и т.д. Это проблемы мира и разоружения, мирового социального и экономического развития, преодоления  отсталости и нищеты и т.д. Антропосоциальные глобальные проблемы связаны с отношением человека и общества. Это проблемы научно-технического прогресса, образования и культуры, роста народонаселения, здравоохранения, биосоциальной адаптации человека и т.д. Природно-социальные глобальные проблемы возникают в процессе взаимодействия человека и общества с природой. Это проблемы ресурсов, энергетики, продовольствия, окружающей среды.

Все эти проблемы, обозначенные И.Т.Фроловым еще в 80-х годах прошлого века, сохраняют свою актуальность и сейчас. Более того, к ним добавились и новые, среди которых проблема техногенных катастроф, международного терроризма, межконфессиональных и межэтнических конфликтов, преступности, коррупции, глобальной наркотизации и т.д.

Все это острые, смысложизненные проблемы, без решения которых человечеству не выжить. Нельзя сказать, что ничего не делалось и не делается для их решения. Но ситуация усугубляется тем, что к названному перечню именно в последние десятилетия XX века добавилась еще одна глобальная проблема – проблема глобализации экономики, которая по какому-то недоразумению называется ныне многими просто «глобализацией».

Все это свидетельствует о том, что перерастание объективных глобальных процессов, отражающих реалии нашего времени, в глобальные проблемы, несущие угрозу всему человечеству, есть проявление глубинного системного цивилизационного кризиса. Традиционно сложившиеся и действующие в современной техногенной цивилизации нормы, ориентации и идеалы себя исчерпали. И надежды на то, что становящееся постиндустриальное общество в виде информационного общества, приведет к выходу из кризиса во многом иллюзорны. Более того, нельзя не видеть, что использование возможностей информационного общества на основе прежних «индустриальных» архетипов сознания только усиливает этот кризис.

Еще в начале XX века В.И.Вернадский, формулируя свое учение о ноосфере, констатировал, что создание ноосферно организованного общества требует «проявления человечества как единого целого». Можно по разному относиться к идее ноосферы. Можно видеть в ней одно из первых проявлений понимания необходимости сосуществования, коэволюции общества и природы. Можно утверждать, что упование на «сферу разума» ничего не дает, ибо именно через сферу разума были осуществлены все, как позитивные, так и сугубо негативные трансформации человеческого бытия. Но для нас здесь важно подчеркнуть, что В.И.Вернадский убежденно утверждал, что подобное объединение человечества в единое целое должно быть осуществлено на основе идеалов гуманизма и демократии, идущих в унисон со стихийными геологическими процессами, с законами природы.

Такое понимание основной направленности интеграции человечества через демократию и гуманизм характерно и для многих других выдающихся мыслителей этого времени. Реализации этой грандиозной цивилизационной задачи должны способствовать все сферы человеческой деятельности в  том числе и научно-техническое развитие. Очень четко и ярко сказал об этом еще один видный представитель российской науки Н.И.Конрад.  «В настоящее время – писал он – человек подошел к овладению самыми сокровенными, самыми великими силами природы, и это поставило его перед острым вопросом – вопросом о себе самом. Кто он, человек, овладевающий силами природы? И есть ли предел этих прав? А если есть, то каков он?

Если видеть в гуманизме то великое начало человеческой деятельности, которое вело человека до сих пор по пути прогресса, то остается только сказать: наша задача в этой области сейчас – во включении природы не просто в сферу человеческой жизни, но в сферу гуманизма, иначе говоря в самой решительной гуманизации всей науки о природе. Без этого наша власть над силами природы станет нашим проклятьем: она выхолостит из человека его человеческое начало»[2].

В своей работе «Перспективы человека» И.Т. Фролов писал о том же: «В бессмертии разума и гуманности человека – бессмертие человечества. Это подчеркивает прежде всего глобальное предназначение человека и человечества, их ответственность за сохранение жизни и разума на нашей планете, помогающую преодолевать все угрозы, исходящие от неразумности и антигуманизма. Пройдут, по-видимому, столетия, прежде чем будут полностью реализованы великие потенции разума и гуманности, заключенные в человеке, — это и будет его подлинная история, время «абсолютного движения становления» человека в истинно человеческом …обществе.»[3]

Подобные гуманистические призывы ныне звучат еще более актуально, чем во время их написания. Ибо чаянием гуманистов XX века пока что не суждено сбыться. Интегративные, объединительные процессы в наши дни проявились наиболее значимо лишь в сфере экономики, да и то очень специфически, весьма далеко от идеалов гуманизма и заботы о будущем человечества в целом.

Возникает экономика нового глобального капитала, характерной чертой которой является создание глобальной финансовой системы. А.И.Уткин характеризует подобную глобализацию экономики и финансов как процесс, основанный на слиянии национальных экономик в единую общемировую систему, базирующуюся на быстром перемещении капитала, новой информационной открытости мира, технологической революции, приверженности развитых индустриальных стран либерализации движения товаров и капитала, коммуникационном сближении, планетарной научной революции[4].

Причем, глобализация экономики выступает преимущественно как процесс, определяемый не государственными, а рыночными интересами. Авторы этого процесса заботятся не о судьбе государства и его жителей, а о судьбе собственного бизнеса.

В этой связи М.Г.Делягин отмечает, что глобализация — это процесс стремительного формирования единого общемирового финансово-информационного пространства на базе новых, преимущественно компьютерных технологий, что качественно изменяет природу бизнеса. Эта тенденция принципиально изменяет характер сотрудничества между развитыми и развивающимися странами. Созидательное освоение вторых первыми при помощи прямых инвестиций уступает место разрушительному освоению путем изъятия финансовых и интеллектуальных ресурсов[5].

Таким образом, можно констатировать, что сверхцелью глобализации экономики в том виде, в котором она ныне проводится, оказывается не интеграция экономик разных стран с целью их выравнивания и подъема на более высокий уровень, а интеграция капиталов транснациональных корпораций и банков, преодолевающих границы национальных государств.

Разрыв между богатыми и бедными странами на базе действия такой системы будет не уменьшаться, а стремительно увеличиваться. В политическом отношении глобализация экономики ведет, по сути дела, не к интеграции, а к монополизации, к формированию однополюсного мира. Причем центром этого нового мирового порядка выступает финансовый капитал ряда развитых стран под эгидой Соединенных штатов Америки.

Мировая финансовая система, организованная подобным образом, превратилась по мнению Д.С.Львова в глобальный  спекулятивный конгломерат. Объемы финансовых соглашений намного опережают число реальных товарных сделок. Разрыв между финансовыми и товарными рынками настолько увеличился, что первые теряют непосредственную связь со вторыми. В современной мировой финансовой системе лишь 10-12% от общего оборота мировых финансовых ресурсов представляют собой финансы, обслуживающие реальный поток товарных благ. Весь остальной денежный капитал не имеет реального материального наполнения. Это рынок где деньги делают деньги[6]. О каких уже тут гуманистических или демократических ценностях можно говорить! Но авторы глобализирующейся  таким образом экономики не останавливаются только на финансово-экономических манипуляциях. Они хорошо осознали, как подчеркивает М.Г.Делягин, что наиболее коммерчески эффективным бизнесом стало преобразование человеческого сознания.

Изменяется сам предмет труда. Ранее – основным предметом труда было изменение природы,  теперь – воздействие на человеческое сознание. Многообразные виды и формы PR-технологий  и рекламы в отличие от традиционного маркетинга приспосабливают не товар к предпочтениям людей, а, напротив, людей к уже имеющемуся товару[7]. Интенсивное развитие получают технологии манипулирования сознанием и поведением людей с помощью различных форм пропаганды, принижением национальных и культурных традиций, навязыванием чуждых социальных норм и ценностей.

Проблема состоит в том, что современная индустриальная цивилизация, породив мощную научно-техническую базу, реализуя феномен глобализации экономики, в своих духовно-ценностных ориентациях осталась на уровне примитивных идей массового общества потребления, идеологии товарно-денежных отношений, рынка. Провоцируя человеческие потребности, добиваясь их возрастания и все большего удовлетворения (товарами, услугами, развлечениями и т.д.), эта тенденция ведет в западню глобализации. И поэтому совершенно не случаен рост протестов против такого рода глобализации, нарастание различных антиглобалистских выступлений, основной лозунг которых, выражающий суть этого  движения: «мир – не товар». Все большее число ученых-исследователей ныне задумывается о поиске иной модели глобализации, свободной от негативов утилитарно-рыночной экономики, о создании модели устойчивого социально-экономического развития цивилизации.

Многие понимают сейчас, что в современных условиях функционирования «общества риска» социальные и нравственные инновации должны опережать технологические. Но как добиться этого в действующих социальных, экономических и политических реалиях?

«Из ловушки глобализации, — утверждает У.Бек, — нет национального выхода. Но есть, пожалуй, выход транснациональный»[8]. Транснациональная совокупность государств, считает У.Бек, могла бы восстановить приоритет политики, восстановить демократически контролируемую общественно- и экономико-политическую способность действий для кооперирующихся стран. Политике  дерегулирования национальных государств нужно противопоставить требование ре-регулирования, введения новых социальных и экологических стандартов.

Цель должна состоять в том, считают немецкие исследователи Г.П.Мартин и Х.Шуманн, чтобы противопоставить деструктивному англо-американскому неолиберализму сильную и жизнеспособную европейскую инициативу[9]. Они предлагают десять путей предотвращения общества 20:80 (где 20% — жители стран «золотого миллиарда», а 80% — всего остального мира). Среди этих путей – усиление гражданского общества, преодоление валютной раздробленности мира путем введения единой валюты, расширение налогового законодательства, введение налога на сделки с валютой (налога Тобина), утверждение минимальных социальных и экологических стандартов в мировой торговле, проведение всеевропейской реформы экологического налогообложения и т.д.

Такая глобализация государств в ответ на узко-эгоистическую глобализацию рынка и финансов, по всей видимости, могла бы принести свои положительные результаты. Но при этом необходимо и изменение основных подходов к функциям государства и межгосударственным отношениям на современном этапе.

Решение глобальных проблем современности невозможно ограничить лишь проблемой глобализации экономики, при всей ее значимости для общества. Только целостный, комплексный, системный подход ко всему кругу глобальных проблем может в итоге сдвинуть эту сложнейшую проблематику с мертвой точки. Решение глобальных проблем требует концептуального поворота к общепланетарной проблематике, создания новых планетарных межгосударственных институтов, основанных на реальностях глобальной ситуации. Необходимо создание нового формата международных отношений.

Интенсификация процессов интернационализации и интеграции, ведущих к формированию мирового хозяйства как всеобщей глобальной экономической целостности есть одна из главных тенденций в  развитии мировых отношений. Страны, занимающие изоляционистские позиции не имеют перспектив для дальнейшего развития. Поэтому задача на современном этапе состоит в том, чтобы вновь вернуться к идеалам гуманизма и взаимопомощи для всего человечества, провозглашаемым ООН и другими международными организациями. Разработать новые нормативно-правовые и законодательные межгосударственные акты, усиливающие роль и значение национальных государств на их общем пути к единой глобальной цивилизации.

Традиционно государственность ориентировалась на реализацию социальных проблем жизни общества. Либеральная критика такой ориентации, как не отвечающей интересам отдельного человека, ограничивающей его права и свободы, привела к ослаблению института государства.  Разразившийся ныне экологический кризис свидетельствовал о полном провале возможностей государства гармонизировать отношения человека, общества и природы.

Все эти горькие уроки требуют на современном этапе формирования новой модели государства, которое бы объединяло антропо-социо-природные начала существования своих граждан.

Резюмируя все вышесказанное отметим, что появление, многочисленных глобальных проблем в ситуации объективно глобализирующегося современного мира не есть результат какой-то отдельной ошибки политического, экономического или научно-технического характера. Их развитие не является следствием какого-либо «заговора» финансовых элит, или злого умысла тайных сил. Нарастание кризисных явлений в различных сферах человеческого бытия является свидетельством цивилизационного неблагополучия, проявлением глубинного кризиса основ действующей техногенной цивилизации.

Для того, чтобы выйти из этого кризиса, необходимо изменение цивилизационных ориентаций дальнейшего развития человечества. Эти новые нормы и образцы идут ныне из самых различных областей трансформирующейся человеческой деятельности: из области государственности, из экономики, политики, науки, производства и т.д. Однако, одно из наиболее важных направлений цивилизационных трансформаций лежит в сфере экологии, в области взаимодействия развивающегося индустриального и постиндустриального общества и изменяемой им природы. Катастрофичная экологическая ситуация наших дней бросает ныне вызов всем действующим цивилизационным регулятивам.  Среди многочисленных глобальных проблем современности одна является основной, осевой. Это – экологическая проблема. 

Мы полагаем, что аналогии, ведущие к пониманию новых реальных цивилизационных ориентации во многом надо искать в том комплексе проблем, который получил название экологических императивов современной цивилизации и который непосредственно базируется на осознании закономерностей, полученных в исследованиях сферы жизни.

Многое из открытого в этих сферах существенно контрастирует с традиционными цивилизационными архетипами, принимаемыми почти безоговорочно.

Очень интересны в этом отношении биологические исследования выдающегося отечественного мыслителя и ученого П.А.Кропоткина.

П.А.Кропоткин поставил себе цель создать своего рода синтетическую теорию, которая  бы позволила описать все многообразие природного и социального мира, основываясь на общем начале – эволюционной идее, позволяющей объяснить развитие как природы, так и  общества с единых научных позиций.

Размышляя о дарвиновском понимании борьбы за существование как факторе эволюции, П.А.Кропоткин обратил внимание на статью из­вестного дарвиниста Т.Гексли, появившуюся в 1868 году в англий­ском журнале «Nineteenth Century»: «Борьба за существование: программа», где автор изображал жизнь животных как отчаянную борьбу каждого против всех. Подобная позиция вызвала резкое возражение П.А.Кропоткина, в начале в серии статей в том же журнале, а затем в книге[10].

С точки зрения Кропоткина, Гексли неправильно интерпретирует дарвиновское положение о борьбе за существование — только как кон­куренцию. Дарвин ввел термин «the struggle for existence»  для того, чтобы объяснить причины преобразования видов в природе, вычле­нить природную силу, вызывавшую такие последствия. Однако это по­нятие он трактовал в самом широком смысле, как некую метафору. «Я должен предупредить, — писал Дарвин, — что применяю этот термин в широком к метафорическом смысле, включая сюда зависимость одного существа от другого, а также включая (что еще важнее) не только жизнь одной особи, но и успех ее в оставлении после себя потомства»[11]. Ограничившись таким широким пониманием этого ключевого тер­мина своей концепции, Дарвин в неявной форме объединил несколько совершенно различных процессов, имеющих в том числе и неравноцен­ное значение для эволюции. Классификации различных форм борьбы за существование Дарвин не предложил. Это вело к тому, что и он сам и его последующие ученики и интерпретаторы не всегда были доста­точно последовательны в трактовке выражения «борьба за существование», в ряде случаев выделяя лишь какую-нибудь одну ее форму, вкладывая разный конкретный смысл в это выражение. Дар­вин специально не ставил вопроса о взаимопомощи как факторе эволю­ции наряду с борьбой за существование. Хотя в своих трудах он ука­зывал на реальность взаимопомощи у животных и растений и придавал коллективным действиям важную эволюционную роль.

Интерес П.А.Кропоткина к идее взаимопомощи как фактора эволю­ции возник, как он сам отметил, после его ознакомления с лекцией зоолога К.Ф.Кесслера «О законе взаимопомощи», прочитанной на съез­де русских естествоиспытателей в январе 1880 года[12]. По мнению Кесслера, помимо закона Взаимной Борьбы в природе существует закон Взаимной Помощи, который для успешности борьбы за жизнь и в особен­ности для прогрессивной эволюции видов, играет гораздо более важную роль, чем закон Взаимной Борьбы. Это предположение, которое в действительности явилось лишь дальнейшим развитием идей, высказан­ных самим Дарвиным, показалось П.А.Кропоткину настолько правильным и имеющим такое громадное значение, что со времени ознакомления с ним в 1883 году, он начал собирать материалы для дальнейшего раз­вития этой идеи.

В книге «Взаимная помощь среди животных и людей как фактор эволюции и двигатель прогресса» представлен обширный материал, иллюстрирующий существование различных форм кооперации у колониальных насекомых, птиц и млекопитающих. Рассматривая эту проблему, Кропоткин подчеркивал, что Дарвин, говоря о метафорическом значении термина «борьба за существование», отмечал, что наиболее приспособленными часто оказываются не те, кто физически сильнее, или ловчее других, а те, кто лучше умеет соединяться и поддерживать друг друга ради блага всего своего сообщества. Те сообщества, которые содержат наиболь­шее количество сочувствующих друг другу членов, будут наиболее процветать, оставят      наибольшее количество потомков. Это происходит потому, что у животных, ведущих коллективный образ жиз­ни, появляется больше возможностей для лучшего выживания как вида. Возникают условия для выращивания потомства с меньшими энергетическими затратами. Начинает эффективно функционировать механизм поддержания оптимальной численности вида при падении рождаемости в экстремальных ситуациях среды обитания, при миграциях и т.д.

Резюмируя многочисленные факты взаимопомощи у беспозвоночных, муравьев и пчел, птиц, млекопитающих, П.А.Кропоткин констатировал, что прежде всего ни один натуралист не усомнится в том, что идея о борьбе за существование, проведенная через всю органическую природу, представляет величайшее обобщение. Жизнь есть борьба и в борьбе выживают наиболее приспособленные. Но если поставить вопросы, каким оружием ведется эта борьба и кто в этой борьбе оказывает­ся наиболее приспособленным, то ответы на эти вопросы будут совершенно различны, смотря по тому, какое значение будет придано двум различным сторонам этой борьбы: прямой борьбе за пищу и безопас­ность между отдельными особями, и той борьбе, которую Дарвин наз­вал «метафорическою» борьбой в переносном смысле, т.е. борьбе очень часто совместной, против неблагоприятных обстоятельств. Таким образом, с точки зрения Кропоткина, широкое понимание термина «борь­ба за существование» вполне включает в себя взаимопомощь и вэаимоподдержку как один из эффективных инструментов борьбы за лучше бу­дущее, реальный фактор эволюции.

Избегайте состязания! — призывает ученый. Оно всегда вредно для вида и у вас имеется множество средств избежать его. Таково стремление природы, не всегда ею осуществляемое, но всегда ей при­сущее. Таков лозунг, доносящийся до нас из кустарников, лесов, рек» океанов. А потому — объединяйтесь, практикуйте взаимную помощь. Она представляет самое верное средство для обеспечения наибольшей безопасности как для каждого в отдельности, так и для всех вместе, она является лучшей гарантией для существования и для прогресса, физического, умственного, нравственного.

Вот чему учит нас Природа, и этому ее голосу вняли все те жи­вотные, которые достигли наивысшего положения в своих соответствен­ных классах.

Однако, если взаимная помощь выступает как эволюционная сила в развитии сообществ животных, то не является ли она таковой к в функционировании человеческого общества? Этот вопрос логично встает перед исследователем и он пытается дать на него ответ, рассмат­ривая историю развития человеческой цивилизации под этим углом зрения.

Ответ оказывается положительным. П.А.Кропоткин анализирует, проявления взаимопомощи у дикарей, у варваров, в средневековье и в современном обществе и приходит к выводу: взаимопомощь присут­ствует на всех этапах развития человеческой цивилизации и является двигателем прогресса.

Кропоткин критикует классическое гоббсовское представление о том, что естественное состояние людей — постоянная борьба между собой под влиянием «звериной природы». С точки зрения П.А. Кропоткина, прав Дарвин, который именно в общественных, коллективных проявлениях че­ловека видел главную деятельную силу его дальнейшего развития. Пер­вобытный человек отождествляет свое собственное существование с жизнью своего рода. Две основные этические стратегии человека — от­ношения в пределах рода и отношения вне его — проходят через всю’ историю. Родовой строй в течение многих тысячелетий служил для объ­единения людей, хотя в нем не имелось решительно никаких властных рычагов, чтобы сделать его принудительным.

Новая форма объединения, основанная на земельном начале — деревенская община — была вызвана к жизни общественным творчеством человека. Кропоткин убежден, что нет ни одной расы, ни одного наро­да, которые не прошли бы в известном периоде своего развития’ через деревенскую общину. Подобная позиция противостоит широко распрост­раненному мнению, согласно которому деревенская община в Европе являлась порождением крепостного права. Кропоткин ут­верждает, что община сложилась гораздо раньше крепостного права, представляя собой естественное перерождение родовой организации. Деревенская община являлась союзом семей, считавших себя происходящими из общего корня и владевших сообща землей. Частная собственность на землю или «вечное» владение землей были так же несовместимы с основными понятиями и религиозными представлениями деревен­ской общины, как ранее они были несовместимы с понятиями родового быта. Потребовалось продолжительное влияние римского права и хрис­тианской церкви, чтобы адаптировать варваров к частной земельной собственности. Деревенская община, пришедшая на смену родовому строю, была основана на понятии об общей территории. Эта форма ор­ганизации позволила варварам выжить, не разбившись на отдельные семьи, которые неизбежно погибли бы в борьбе за существование.

Феодализм, с точки зрения Кропоткина, не повлек за собой раз­ложения деревенской общины. Хотя правителям-феодалам и удалось на­ложить ярмо крепостничества не крестьян и присвоить себе права, ко­торые раньше принадлежали деревенской общине (подати, налоги на наследство и браки), крестьяне удержали за собой два основных об­щинных права: общинное владение землей и собственные суды.

Ни один период истории не служит лучшим подтверждением созида­тельных сил народа, чем время, когда укрепленные деревни и торговые местечки, это своего рода «оазисы в феодальном лесу» начали осво­бождаться от власти феодалов и медленно вырабатывать будущую орга­низацию города (X-XI вв.). Это определялось тем, что при постоян­но возраставшем разнообразии в занятиях, ремеслах, искусствах, увеличении торговли с другими странами требовалась новая ферт едине­ния, которой не давала деревенская община. Эта новая форма органи­зации выразилась в формировании гильдий.

Гильдейские братства являлись дальнейшим развитием тех же коллективистских начал, проявления которых наблюдались в родовом строе и в деревенской общине. В статутах гильдий закладывал ось, что в гильдии должны господствовать общи» братские чувства, перечислялись общественные обязанности «братьев». В гильдии все признава­лись равными, все сообща владели собственностью. Кропоткин счита­ет, что природа гильдий отвечает глубоко укорененной потребности человеческой природы. Гильдия была ассоциацией для взаимной под­держки делом и советом во всех обстоятельствах и по всех случайностях жизни. Одновременно она была организацией для утверждения правосудия на основе человеческого братского элемента, вместо эле­мента формального, являющегося характерной чертой государственно­го вмешательства.

Задача состояла в том, чтобы найти форму объединения различ­ных гильдий и союзов деревенских общин. Этой формой организации стал свободный средневековый город. Город того времени не был цент­рализованным государством. Он был разделен на ряд кварталов, где каждый представлял известный род ремесла или торговли. При этом кварталы были независимы.

Средневековый город являлся двойной федерацией: домохозяев, объединенных а земельные союзы — улиц/, квартал и т.д. и отдельных личностей, объединенных в гильдии, сообразно профессиям. Первая федерация — плод деревенско-общинного происхождения городов, вто­рая — профессиональной дифференциации, вызванной новыми условиями. Подобным образом организованный город являл собой попытку более широкого, нежели в деревенской общине, объединения для целей взаим­ной поддержки, производства и потребления, общения, не налагая при этом на людей оков государства, но предоставляя наоборот полную свободу для проявления творческого созидательного начала. Каждый из этих городов был плодом собственного роста, формируясь эволюционно, но не организовываясь по заранее намеченному плану. Средневековая гильдия, являлась одной из ведущих составляющих горо­да,   была корпорацией граждан, поставленных под контроль госу­дарственных чиновников. Она была союзом всех людей, объединенных данным производством или иной сферой деятельности. При этом она имела собственную юрисдикцию, собственную военную силу, собственные собрания, традиции, сношения с другими гильдиями, т.е. она и автономно охватывала всю жизнь представляемого союза.

С точкизрения Кропоткина, средневековые города оказали гро­мадную услугу всей европейской цивилизации. Они помешали Европе дойти до теократических и деспотических государств, которые создавались в древности в Азии. Они дали ей разнообразие жизненных про­явлений, уверенность в себе, силу инициативы и огромную моральную и интеллектуальную энергию.

Причина гибели вольных городов, по Кропоткину, в том, что отделившись от крестьян-земледельцев и лишившись их поддержки, города не смогли устоять против насилия зарождающихся королевств и царств. Идея свободы и федерализма, которая преобладала в эпоху вольных городов была заменена на представление о том, что спасение людей лежит в сильно централизованном государстве, подчиненном полубожественной власти одного или немногих. С позиций новой идеологии никакая власть не может быть чрезмерной, никакое убийство черезчур жестоким, если дело идет об «общественной безопасности». В таких условиях федеральное начало катастрофически теряло свою силу. Римская идея победила и централизованные военные государства нашли себе в городах готовую добычу.

Характеризуя ситуацию, сложившуюся в мире в результате его межгосударственного раздела и передела, Кропоткин отмечает, что государства, сложившиеся в Европе, систематически уничтожали учреждения, в которых находило выражение стремление людей к взаимной поддержке. Поглощение всех общественных отправлений государством благоприятствовало развитию необузданного эгоизма. По мере того, как обязанности граждан по отношению к государству умножались, граждане освобождались от обязанностей по отношению друг к другу. В результате торжествует убеждение, что каждый может и должен добиться счастья, не обращая никакого внимания на чужие беды. Наука громко провозглашает, что борьба каждого против всех составляет руководящее начало природы вообще и человеческих обществ в частности. Именно этой борьбе биология приписывает прогрессивное развитие жи­вотного мира. Политэкономы в своем наивном невежестве рассматрива­ют успехи современной промышленности и механики как «поразительный» результаты влияния того же начала. И все же и в этих условиях, как показывает Кропоткин, потек взаимной помощи и поддержки не ис­сяк. Ибо нравственный прогресс человеческого рода, если рассматри­вать его с широкой точки зрения, представляется ученому постепен­ным распространением начал взаимной помощи от первобытного рода к нации и к союзам народов все более и более обширным, пока, наконец, эти начале не охватят все человечество без различия вер, языков и рас.

Несмотря на несколько столетии государственных мероприятий с целью искоренения деревенской общины, она в различных редуцирован­ных формах продолжает существовать. Живы обычаи, традиции, в широком смысле «идеология» крестьянских общин. Кропоткин приводит при­меры сохранения общинного землевладения в современных ему государ­ствах. Так, например, в Швейцарии широкое распространение получила сельскохозяйственная кооперация. С точки зрения общественной экономики все эти крестьянские усилия, конечно, не представляют большого значения. Но с нравственной
стороны, по Кропоткину, их значение громадно. Они докапывают, что
даже при системе господствующего необузданного индивидуализма земледельческие массы благоговейно хранят полученные ими традиции взаимной помощи, и как только государства ослабляют железные законы,
посредством которых они разорвали все связи между людьми, эти узы
тотчас возобновляются.

Много внимания уделяет П.А.Кропоткин развитию рассматриваемой тенденции в России. По его мнению, первые 25 лет после 1861 года наблюдалось стремление к установлению личной земельной собственности в пределах деревенской общины. С 80-х же годов сформировалась оппозиция личному владению землей, началась замена личной собствен­ности на общинное владение. Такое движение шло вразрез с существую­щими экономическими теориями, согласно которым усиленная обработка земли несовместима с общинным землепользованием. Факты того времени свидетельствовали, что деревенская община способствовав введению различных усовершенствований в области земледелия и деревенской жизни в целом.

В России кооперация как в сельском хозяйстве, так и в промыш­ленности, по мнению Кропоткина, выросла эволюционно, естественным образом, оказалась унаследованной от былых времен. Ибо общитель­ность, взаимоподдержка, взаимопомощь, проходя через века, выступа­ют как лучшее оружие для борьбы за существование и в животном, и в человеческом мире.

Таковы вкратце, но максимально приближенно к оригиналу, основ­ные идеи синтетической эволюционной концепции П.А.Кропоткина. Взаи­мопомощь в его понимании — крупная, но не единственная деятельная сила эволюции. Рядом с ней существует и самоутверждение личности как элемент прогресса. Однако, значение личности в истории хорошо известно. О другой же деятельной силе — взаимопомощи — как правило забывают. Сравнить &ти две силы можно, только хорошо изучив каждую. И вот, проведя это сравнительное исследование, специально изучив взаимопомощь как фактор эволюции, П.А.Кропоткин приходит к выводу о   преобладаю щек     влиянии     взаимной помощи     как    двигателе     прогресса. Ибо, ив мнению ученого, именно практика взаимной помощи и ее последова­тельное развитие создали самые условия общественной жизни. Периода, когда нравы и обычаи, имевшие целью взаимную помощь, достигали своего высшего развития, утверждает он, всегда были периодами вели­чайшего прогресса в области искусств, промышленности, науки. Это основная прогрессивная тенденция развития человеческой цивилизации.

На этой стержневой идее построено все дальнейшее творчество П.А.Кропоткина. На этой основе покоится разработанное им учение об эволюционном происхождении нравственных норм. В практике взаимной помощи, которую мы можем проследить до самых древнейших зачатков эволюции, мы находим, считает исследователь, происхождение наших нравственных, этических представлений. Именно взаимная помощь, а не взаимная борьба, играют главную роль в этическом развитии человечества[13].

Благодаря работам П.А.Кропоткина и многочисленным исследованиям последующих лет, развивающих его идеи (в частности работам Дж.Холдейна, Б.Л.Астаурова, В.П.Эфроимсона, П.Ф.Рокицкого, социобиологов, Г.А.Заварзина и др.) ныне достаточно обоснованно принимается положение о том, что взаимопомощь, альтруизм никоим образом нельзя сбрасывать с весов эволюционно-экологического гомеостазиса. Переносимое из сферы биологии  в сферу социума оно способствует становлению новых ценностных ориентаций в ситуации глобализирущегося мира.

Однако, в современном биологическом познании накоплен и большой фактический и теоретический материал, подтверждающий важную эволюционную роль процессов конкуренции. Можно ли как-то совместить эти два противоположных начала? Взгляды Кропоткина дают здесь новое и весьма перспективное решение. Ибо, по Кропоткину, широкое понимание борьбы за существование включает в себя и фактор кооперации, сотрудничества и фактор конкуренции, состязательности, соревновательности.

Ныне, в условиях поиска новой модели глобализации, цивилизации, освобождаемой от пороков ныне действующей модели, эти идеи становятся остро актуальными, будят мысль и дают возможность для проведения плодотворного нетрадиционного исследования, основанного на новых ценностных и нравственных ориентирах.


[1] См.: И.Т.Фролов. Избранные труды. Т.3., с. 407.

[2] Конрад Н.И. Запад и Восток. М. 1972. С.484.

[3] Фролов И.Т. Перспективы человека. М. 1983. С. 333.

[4] См.:Уткин А.И. Глобализация //Глобалистика. Энциклопедия. М. 2003. С. 182-183.

[5] См.: Делягин М.Г. Глобализация // Глобалистика. Энциклопедия. М. 2003. С. 185-186.

[6] См.: Львов Д.С. Предисловие к книге: Мартин Г.П. Шуманн Х. Западня глобализации. М. 2001.

[7] Делягин М.Г. цитир. соч.

[8] Бек У. Что такое глобализация? М. 2001. С.272

[9] См.:  Мартин Г.П., Шуманн Х. Западня глобализации. М. 2001.

[10] Кропоткин П.А. Взаимная помощь среди животных и людей как фактор эволюции и  двигатель прогресса. СПб., 1907.

[11] Дарвин Ч. Происхождение видов… Соч., Ы.-Л., 1939. Т.Ш. стр. 316.

[12] Кесслер К.Ф. О законе вэаимопомощи //Труды СПб. общ. естество­испытателей. I880. 11,1. С.124-136.

 [13] Кропоткин П.А. Этим. Происхождение и развитие нравст­венности. Пб., П.: Голос труда, 1922.