VII чтения (2007)

П Р О Г Р А М М А

научной конференции

«О ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА»

(VII Фроловские чтения)

Академик А.А. Гусейнов – Открытие конференции.

1.     Б.Г. Юдин – Антропология биомедицинских исследований.

2.     В.Г. Борзенков – О природе человека.

3.     А.Э. Воскобойников – Человек: бессознательное, сознатель-

     ное и сверхсознательное.

4.     М.Л. Бутовская – Социальность как ведущая адаптация человека.

5.     В.И. Слободчиков – Онтогенез человеческого в человеке.

6.     А.А. Зубов – Проблема первого человека.

7.     С.А. Лимборская – Этническая геномика и эволюция человека.

8.     В.Л. Рабинович – Время человека – время страны.

9.     Д.А. Леонтьев – Человечность как проблема.

10.  П.Д. Тищенко – Биотехнологии и проблема человеческого в человеке.

11. Д.Н. Кавтарадзе – Возможности человека.

12.  Б.С. Братусь – Психология на фоне знаков современности.

13.  Ф.И. Барский – Проблема влияния среды в психогенетике.

14.  Е.Н. Гнатик – Вмешательство в генетические основы психики.

15. П.С. Гуревич – Новейшие тенденции в понимании человеческой природы.

16.  С.Н. Корсаков – Природа человека и сущность человека.

17.  И.И. Ашмарин – Человеческая природа и человеческий потенциал.

18.  В.П. Веряскина – Природа человека в историческом измерении.

19.  И.В. Егорова – Истолкование человеческой природы в философии

      Э. Фромма.

20. Э.М. Спирова – Символическое истолкование природы человека.

21.  А.В. Козенко – Антропный принцип в свете современной космологии.

ОЧЕРЕДНЫЕ ФРОЛОВСКИЕ ЧТЕНИЯ

Традиционными в Институте философии РАН стали Чтения памяти выдающегося русского философа, академика Ивана Тимофеевича Фролова (1929 – 1999). Фроловские чтения проходят на Волхонке, 14 с 2001 г. ежегодно. В ноябре 2007 г. они состоялись уже в седьмой раз. Их организатором выступал созданный И.Т. Фроловым Институт человека РАН, а после его закрытия – Институт философии РАН. В организации Чтений также принимают участие Российское философское общество, журналы «Вопросы философии», «Человек» и «Вестник Российского философского общества».

Темой Седьмых Фроловских чтений была избрана такая ключевая проблема, как проблема природы человека. Перед участниками Чтений прошла целая панорама монодисциплинарных срезов проблемы: философского (П.С. Гуревич, В.Г. Борзенков), социально-антропологического (М.Л. Бутовская, А.А. Зубов), этногенетического (С.А. Лимборская), психогенетического (Е.Н. Гнатик, Ф.И. Барский), психологического (Д.А. Леонтьев, Б.С. Братусь), биоэтического (Б.Г. Юдин, П.Д. Тищенко), историко-антропологического (В.П. Веряскина, И.В. Егорова). Выстроенная в определённой логике последовательность выступлений представителей разных наук создавала условия для естественной трансформации монодисциплинарности в междисциплинарность.  

Сама обстановка Чтений стимулировала междисциплинарный диалог. Возможность услышать инодисциплинарный взгляд на проблематику, которой занимаешься, позволяла увидеть новые аспекты в уже известном, по-иному оценить значение сделанного в той или иной науке. Эта поистине эвристическая ситуация хорошо просматривалась и в реакции очередного докладчика на предыдущие выступления, и вопросах, которые задавались докладчикам. Специалисты разных академических институтов, вузов и научно-исследовательских центров, раз будучи приглашены на Чтения, проникаются этой атмосферой, принимают участие в последующих чтениях уже по собственной инициативе и приводят с собой своих коллег в качестве докладчиков и слушателей.

Фроловские чтения сегодня становятся не просто формой отчёта о результатах уже проведённых исследований в Отделе комплексных проблем изучения человека Института философии РАН. Междисциплинарно организованные Чтения создают эвристический эффект и сами становятся формой реальной исследовательской работы.

Материалы первых трёх Чтений опубликованы в коллективной монографии «Наука. Общество. Человек» к 75-летию со дня рождения И.Т. Фролова. Материалы последующих четырёх Чтений предполагается опубликовать в коллективной монографии «Человек. Наука. Гуманизм», выход которой приурочен к 80-летию со дня рождения И.Т. Фролова.

18 ноября 2008 г., в день памяти академика И.Т. Фролова, в Институте философии пройдут Восьмые Фроловские чтения. Их тема – «Философские проблемы биологии человека». Чтения посвящены сорокалетию выхода в свет знаменитой книги И.Т. Фролова «Генетика и диалектика», в которой было дано философское развенчание лысенковского «учения».

По вопросам участия в работе Чтений просим обращаться в Отдел комплексных проблем изучения человека Института философии РАН к учёному секретарю Чтений к.ф.н. Белкиной Галине Леонидовне.

Тел. 203-90-67.

Корсаков С.Н.,к.ф.н., Институт философии РАН (Москва)

И.Т.Фролов

Социальная сущность человека

        и его природно-биологическое существование,

             индивидуальное и историческое развитие.[1]

         Само собой ясно, что рассмотрение перспектив человека невозможно вне анализа его сущности. Поэтому первое, с чего необходимо начать, — это попытаться ответить на вопрос: «Что такое человек?» Вопрос этот является поистине «вечным»: он проходит через всю историю философии и оказывается центральным в современных дискуссиях о человеке, его перспективах. И Диоген искал, конечно, не реального, действительного человека, хотя и вооружился фонарем: ведь день-то был, как говорит легенда, солнечным. Древнегреческий мудрец скорее пытался найти «человекость», т.е. как раз сущность человека, и вся история человеческого познания занята этими бесконечными поисками, попытками разгадать тайну человека, которая, однако, так и остается пока что во многом тайной, хотя на вооружении науки находятся теперь сложнейшие методы и многовековой опыт истории.

                Вместе с тем в истории познания сущности человека достигнуты решающие рубежи, позволяющие постепенно углублять и расширять наши поиски на новых этапах развития науки, духовной культуры человечества и его социального опыта. Современное учение о человеке тесно связано с материалистическим пониманием истории, с признанием решающей роли, которую играют в жизни общества труд, практическая деятельность людей, с пониманием социальной сущности личности, с концепцией научного, реального гуманизма. Оно дает ответ и на вопрос о соотношении социального и природно-биологического в человеке, о том, что в решающей степени определяет развитие человека: социальные или природно-биологические факторы.

         «Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений» [2].

         Формула Маркса о человеке как совокупности, «ансамбле» всех общественных отношений была выдвинута им в знаменитых «Тезисах о Фейербахе». Маркс уже понял к тому времени, что человек не только природное существо, он есть человеческое природное существо. Человеческий индивид является единицей человеческого вида и вместе с тем представителем определенных социальных общностей – человечества, класса, нации и пр. Для Маркса с самого начала стало ясно, что сущность личности составляет «не ее абстрактная физическая природа, а ее социальное качество» и что поэтому «вся история есть не что иное, как беспрерывное изменение человеческой природы».[3]

         Таким образом,  признавая общечеловеческие характеристики, родовую сущность человека, наука обращает внимание на главное – на конкретно-исторический анализ человека, раскрытие специфики общественных отношений, характера трудовой деятельности и т.д. Все иные подходы к вычленению сущности человека, его особой природы не имели успеха, так же как не раскрывают ее и попытки вычленить те или иные внешние признаки человека в отличие от животного. «… Что это вообще за «человек», который рассматривается не в своей действительной исторической деятельности и бытии, а может быть выведен из… какого-нибудь… признака, отличающего его от животных»?        

         Такова с позиций современной науки социальная сущность человека. Логическое вычленение ее в процессе теоретического анализа получило разностороннее обоснование в ходе исторического исследования антропогенеза, становления социальной сущности человека и вообще его развития как родового существа. Основоположник антропогенеза  Ч. Дарвин в своих трудах «Происхождение человека и половой отбор» (1871 г.) и «Выражение эмоций у человека и животных» (1872 г.) положил начало развитию научных представлений о происхождении человека, об историческом формировании человечества. Это логично вытекало из его общей концепции эволюции. Уже в первом издании «Происхождения видов» (1859 г.) Дарвин указал, что «эта книга может бросить свет на происхождение человека и его историю. Этим было уже сказано, что при всяком общем выводе, касающемся способа появления организмов на земле, человека необходимо разбирать наряду с другими организованными существами».[4] Данный вывод Дарвин обосновал, рассматривая происхождение человека от некоторого первичного типа, прослеживая способ его развития и определяя значение различий между человеческими расами.

         Дарвин ставил перед собой прежде всего и главным образом естественнонаучную задачу, направленную против религиозной догмы о «божественном творении» человека, и именно под этим углом зрения рассматривал процесс антропогенеза, его источники и движущие силы. Убедительно доказав естественное происхождение человека, Дарвин вместе с тем создал основу для последующего научного объяснения социальных механизмов становления человечества, связанных с возникновением труда, сознания и речи, разнообразных способов общения.

         Исторический подход, в котором диалектически объединяются общеэволюционные и социологические идеи и методы, распространяется, таким образом, и на процесс возникновения, формирования человека, на процесс становления человеческого общества, соединяя их в единое целое. Возникновение и формирование человека в его социальной сущности означает, следовательно, развитие «совокупности всех общественных отношений», а именно то «историческое развитие людей», которое выражается прежде всего в возникновении и развитии общественного производства.

         Принципиальное значение этих идей для научного понимания антропогенеза в его взаимосвязи с социогенезом было подтверждено всей последующей историей антропологии, в которой исторический подход получил основательное развитие, хотя по многим конкретным вопросам антропогенеза имеются различия во мнениях, а порой и весьма противоречивые взгляды. [5] При этом  собственно антропологические исследования, прослеживающие становление социальной сущности человека, сочетаются со специальным анализом возникновения и развития общественного производства. [6] Формулируется даже синтетическая концепция антропосоциогенеза, которая получила обоснование в трудах некоторых исследователей. [7] Суть ее состоит в том, что на смену естественному, биологическому отбору постепенно в ходе антропогенеза приходил социально-биологический, или биосоциальный, отбор. Можно, конечно, спорить по конкретным деталям этой гипотезы, но ясно одно: «социальная детерминанта» в процессе антропогенеза, соединение антропогенеза с социогенезом – необходимый элемент исторического подхода к человеку, его возникновению и развитию, прямо и непосредственно вытекающего из общего определения сущности человека как совокупности всех общественных отношений.

         Правда, если бы мы ограничили научное определение человека только раскрытием его социальной сущности, то этот «сгусток социума» был бы весьма далек от реального, конкретного человека, живущего на Земле, а история его предстала бы только как прогресс разума в борьбе с неразумностью. Но такой рационалистически-просветительский взгляд был чужд Мрксу, видевшему в истории деятельность полнокровно живущего, мыслящего и чувствующего человека, переживающего порой мучительный противоречия между велениями разума и влечениями его «природы», подавляемыми инстинктами и страстями, между сознанием и «подсознанием» — как бы это ни называли. Даже в самых своих сложных абстрактно-теоретических выкладках (например, в «Капитале», где сила абстракции была главным орудием познания) Маркс апеллировал к реальному человеку, образ которого всегда находился перед его мысленным взором. Вспомним, как характеризовал Маркс деятелей первоначального капиталистического накопления. А какими выпуклыми, нарисованными сочной кистью мастера предстают перед нами многие реальные исторические личности в его произведениях.

         При этом Маркс большое внимание уделял тому, что называл «природой человека», постоянно подчеркивая различие между сущностью человека как личности и существованием его как индивида, представителя рода человеческого. Поэтому в более полном определении целесообразно зафиксировать следующее: человек – субъект общественно-исторического процесса, развития материальной и духовной культуры на Земле, биосоциальное существо, генетически связанное с другими формами жизни, но выделившееся из них благодаря способности производить орудия труда, обладающее членораздельной речью и сознанием.

         Определение человека углубляется до вычленения его социальной сущности, до понимания человека как совокупности всех общественных отношений, что, однако, не противопоставляется его существованию как природно-биологического индивида, представителя вида Homo sapiens. Вместе с тем – и здесь уже можно говорить о диалектике взаимосвязи сущности и явления – социальные факторы существенно детерминируют и факторы природно-биологические, являющиеся необходимыми условиями существования человека, которое конечно же определяется отнюдь не только ими. Для нас важно, однако вычленить их особо, чтобы показать, что научная философия человека, возникшая и развивающаяся в тесной связи и взаимодействии со всей системой наук о человеке, определяет его сущность не в противопоставлении природно-биологическим факторам его существования, а в связи и взаимодействии с ними. Подчеркивание социальной сущности человека не умаляет одновременно роль и значение факторов жизнедеятельности человека, раскрывая важные особенности его биологической природы. Это позволяет преодолеть крайности как вульгарного социологизма, так и социал-биологизма, научно, диалектически определить направление поисков перспектив человека как биосоциального существа в его индивидуальном и историческом развитии.

                   При этом следует, по-видимому, с самого начала оговориться, что представление о человеке как о биосоциальном существе фиксирует лишь особенности его наличного – телесного и духовного существования, тот факт, что он принадлежит одновременно как к миру природно-биологическому, так и к миру социальному. Разумеется, эта внешне определяемая наличность человеческого существования не может быть продолжена и распространена на его внутренние характеристики, поскольку это приводит к ложным представлениям о «биосоциальной сущности» человека [8] и т.п. В действительности же сущность человека является социальной, но существование его определяется не только этим.

         Исторический вопрос о сущности человека был, как известно, связан во многом с представлениями о разорванности и единстве души и тела. Обнаруживавшиеся при этом односторонности методологии идеалистического антропологизма и механистического натурализма приводили либо к полному игнорированию, либо к абсолютизации того, что можно было бы назвать биологической природой человека.    К. Маркс придавал большое значение природно-биологическим факторам существования и развития человека, его биологической природе. Первоначально употреблявшееся им понятие «человеческая природа» он дополнил впоследствии представлением о «совокупности потребностей и инстинктов», а в «Капитале» развил тезис о взаимодействии между внешней и собственной природой человека, в результате которого происходит изменение как первой, так и второй. Определение сущности человека как совокупности всех общественных отношений находились у него в органической связи с пониманием человека как предметного, чувственного существа, отдельные особенности и влечения которого (страсть и т.п.)  рассматривались им также как его «сущностные силы». «Человек, — писал он, — является непосредственно природным существом. В качестве природного существа… он… наделен природными силами, жизненными силами, являясь деятельным природным существом; эти силы существуют в нем в виде задатков и способностей, в виде влечений…» [9].

                   Человек как социальное существо не противостоит природно-биологической форме своего существования, являющейся его предпосылкой. Вместе с тем в разных отношениях, в разных исследовательских ситуациях значение социальных и природно-биологических факторов может изменяться. Поэтому, скажем, сегодня раскрыть то, как проявляется человеческая сущность природы, или природная сущность человека, — это значит не просто учитывать биологические особенности человека в процессе его социального анализа. Биология человека властно вторглась в жизнь современных людей, ставя новые проблемы перед социологией, не потому, что возникли социологические вопросы, которые надо решать с ее помощью ,хотя и здесь появилось нечто новое. Главное (и в этом можно видеть некоторый парадокс) состоит в том, что интенсивное развитие социальных факторов и условий жизни человека, составляющих его сущность, — прежде всего производства, труда – затронуло основы самого существования человека как живого, чувственного существа.

         Особенно остро это обнаружилось в условиях научно-технической революции, которая в человеческом плане меняет многие существовавшие ранее связи и отношения. Так, она в значительной мере углубляет соотношение и взаимозависимость, взаимовлияние социальных и природно-биологических аспектов рассмотрения человека. Это связано прежде всего с изменениями в производственной, трудовой деятельности людей в результате научно-технической революции, а также с новыми факторами экологии человека, появившимися в последние десятилетия и оказывающими нередко такое отрицательное воздействие на его биологию, генетику и психику, которое можно расценивать как реальную угрозу самому его существованию. Вместе с тем научно-техническая революция открывает новые возможности и средства развития человека как биосоциального существа.

         Все это, разумеется, требует особого внимания при определении перспектив человека. Следует разумно учитывать то новое, что вносят современная жизнь человека и наука в понимание соотношения биологических и социальных факторов и что предполагает большую, чем ранее, акцентировку на значение биологических методов ( в их зависимости от социальных) познания человека и закономерностей его развития. Это позволит выявить новые резервы, способствующие всестороннему и гармоническому развитию человека, полной реализации его сущностных сил, которые определяются социальными факторами, позволяющими ему действовать сообразно поставленным целям. Способность к целесообразной деятельности в том виде, как она осуществляется человеком, уникальна и существенно характеризует человека и в его отношении к природно-биологическим факторам. «Человек единственное животное, которое способно выбраться благодаря труду из чисто животного состояния; его нормальным состоянием является то, которое соответствует его сознанию и должно быть создано им самим»[10] . Человек добивается этого, создавая социальные условия, соответствующие современному состоянию его сознания, современному уровню научного познания объективных тенденций развития производства, культуры, всей истории по пути прогресса. Приводимые человеком в движение, все эти силы изменяют его самого; поэтому его нормальным состоянием является то, которое создается им самим, т е. как говорил Маркс «человек находится в абсолютном движении становления».

         Наша общая задача, как представляется, — глубже и полнее раскрывать диалектику социального и биологического в человеке, которая заключается не в раз и навсегда данном соотношении между ними, даже если мы и говорим о примате, доминировании социального по отношению к биологическому и т.п. Диалектика состоит в опосредовании и преобразовании биологического социальным, поскольку человеческие предметы не являются природными предметами в том виде, как эти последние непосредственно даны в природе. Это относится и к биологическим потребностям человека, преобразование которых имеет столь глубокий характер, что оно дало возможность К. Марксу сказать: «Голод есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов». [11]

         Опосредствование и преобразование природно-биологического социальным имеет в качестве своей основы и механизма реализации специфически человеческую деятельность, прежде всего трудовую, производственную, которая создает биосоциальные формы существования и развития человека.

         Еще в молодые годы К. Маркс отмечал: «Практическое созидание предметного мира, переработка неорганической природы есть самоутверждение человека как сознательного – родового существа, т.е. такого существа, которое относится к роду как к своей собственной сущности, или к самому себе как к родовому существу… Поэтому именно в переработке предметного мира человек впервые действительно утверждает себя как родовое существо. Это производство есть его деятельная родовая жизнь» [12]. Впоследствии Маркс развил и обосновал эти идеи в характеристике специфики человеческого труда. В «Капитале» он обращал внимание на то, что труд «с физиологической стороны это – функции человеческого организма, и каждая такая функция, каковы бы ни были ее содержание и ее форма, по существу есть затрата человеческого мозга, нервов, мускулов, органов чувств и т.д. [13]. Однако вместе с тем К. Маркс и Ф. Энгельс подчеркивали: «… способ производства надо рассматривать не только с той стороны, что он является воспроизводством физического существования индивидов. В еще большей степени это – определенный способ деятельности данных индивидов, определенный вид их жизнедеятельности, их определенный образ жизни»[14] . Именно поэтому, в частности, «история промышленности и сложившиеся предметное бытие промышленности является раскрытой книгой человеческих  сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией, которую до сих пор рассматривали не в ее связи с сущностью человека…»[15].

         Эти основополагающие подходы успешно развиваются ныне как философией, так и конкретными науками о человеке, ориентирующимися в своей методологии на диалектико-материалистический метод решения, в частности, проблемы опосредствования и преобразования природно-биологического социальным в процессе человеческой деятельности. В последние годы эта проблема все более глубоко и разносторонне исследуется в нашей науке. Показывается социальная детерминированность индивидуального развития (Б.Г. Ананьев); разрабатываются философско-социологические вопросы онтогенеза человека, представления о его целостности и фазовости (Т.В. Карсаевская); получает диалектико-материалистическую интерпретацию социальная детерминированность биологического в человеке, включая его генетику, онтогенетическое и общее физическое развитие, адаптацию и экологию (К.Е.Тарасов, Е.К. Черненко). В антропологии развивается взгляд, согласно которому антропогенез не просто осуществляется в результате доминирующего воздействия общественно-исторических факторов, но на известной стадии полностью устраняет формирующее влияние биологических законов (Я.Я. Рогинский, М.Т. Левин, Ю.И. Семенов). Показано доминирующее значение социальных факторов в трудовой деятельности человека, в историческом процессе (Н.Б. Оконская, С.С. Батенин). В психологии утверждаются подходы, развивающие взгляды Л.С. Выготского, С.Л. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева, подчеркивая ведущую роль социальных факторов в формировании психики человека. В генетике в настоящее время все более определенно подчеркивается опосредствованность биологического социальным, показывается значение механизмов его преобразования в поведении человека (Д.К. Беляев, Н.П. Дубинин, Л.В. Крушинский и др.).

         Конечно, как уже отмечалось, разные авторы по-разному видят многие аспекты проблемы социального и биологического в человеке. Не случайно в последние годы среди ученых ведутся научные дискуссии по этой сложной и, по-видимому, еще недостаточно исследованной проблеме. Эти дискуссии имеют, на мой взгляд, принципиальное значение, так как они существенно определяют особенности постановки проблемы социального и биологического в современной науке. Вместе с тем они с разных сторон подчеркивают основное и главное в научном решении данной проблемы: диалектику опосредствования и преобразования биологического социальным, взаимодействие социального и биологического в человеке, социальная сущность которого отнюдь не противопоставляется его биологической природе.

         Современная наука ориентирует исследователей на анализ конкретных способов соединения социальных и биологических методов, их диалектического взаимовлияния и взаимопроникновения при сохранении ведущего значения социальных методов. Однако еще и сегодня можно констатировать во многих случаях лишь некоторое «сосуществование» в науке социальных и биологических методов исследования человека, их своеобразную дополнительность. В лучшем случае мы можем установить крайне общее методологическое правило, в соответствии с которым в современных условиях социолог должен осуществлять анализ социальных факторов развития человека с учетом особенностей его биологической природы, тогда как биолог, исследующий человека, обязан подойти к нему с учетом факторов социальных.

         Одним из путей развития научного исследования проблемы человека в наши дни является поэтому определение «стыковых», «пограничных» точек, в которых перекрещиваются социальные и биологические методы, имеющие целью преодолеть их дуализм, их во многом пока что взаимоисключающий характер. И здесь еще остается много неясного, требующего исследования и дискуссий. Никто не может сегодня претендовать на однозначное решение этих вопросов.

---

[1] И.Т. Фролов. Перспективы человека. М. 1983. С.25-39.

[2]  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42., с. 265.

[3] Там же, т. 4, с. 162.

[4] Дарвин Ч. «Происхождение человека и половой отбор .Полн. Собр. Соч. М.-Л. 1927, т. 2, кн.1, с. 59.

[5] См.:  Нестурх М.Ф.  Происхождение человека. М., 1970;  Алексеев В.П  В поисках предков. М., 1972; Рогинский Я.Я. Проблемы антропогенеза. М., 1977;  Рогинский Я.Я., Левин М.Т. Антропология. М., 1978;  Бунак В.В. Род  Homo, его возникновение и последующая эволюция. М., 1980. Файнберг Л.А.  У истоков социогенеза. М., 1980, и др.

[6] См.: Гурьев Д.В.  Становление общественного производства. М., 1973;  Румянцев А.М.  Возникновение и развитие первобытного способа производства. М., 1981, и др.

[7]  См.: Семенов Ю.И.  Возникновение человеческого общества. Красноярск, 1962; он же. Как возникло человечество. М., 1966; он же. Происхождение брака и семьи. М., 1974; Ефимов Ю.И. Философские проблемы теории антропосоциогенеза. Л., 1981.

[8] В нашей литературе встречается порой отождествление понятия человека как биосоциального существа с определением его сущности («природы») как биосоциальной. На основании ложности последнего иногда делается вывод, что «определение человека как существа биосоциального философски непоследовательно» Однако в данном случае речь идет о совершенно разных понятиях – «существо» и «сущность» (природа).

[9] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 162-163.

[10] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 510.

[11] Там же, т. 46, ч. 1, с. 28.

[12] Там же, т. 42, с. 93, 94.

[13] Там же, т. 23, с. 81.

[14] Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений, с. 23.

[15] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 123.

Б.Г. Юдин

Человек в биомедицинском исследовании.

         Современная биомедицина чрезвычайно интересна с философской точки зрения. Разумеется, она вполне может, а во многих отношениях и должна, восприниматься как один из частных — а значит, ограниченных — разделов научного познания. Однако сегодня биомедицина, на мой взгляд, представляет собой фокальную точку развития науки – такую, в которой раньше или же более рельефно, чем во всех других, проявляются многие глобальные тенденции, значимые для науки в целом.

В этой связи имеет смысл напомнить о том, что уже несколько десятилетий назад многие философы и науковеды предрекали грядущее вступление науки в век биологии.  В частности, в 1981 г. в своей книге «Жизнь и познание» И.Т. Фролов отмечал: «Современная биология стремительно выходит на передовые рубежи научного познания, и все большее число ученых решительно высказывается в том духе, что наука о жизни имеет тенденцию стать лидером современного естествознания и эта тенденция в перспективе приведет к подлинному «веку биологии».[1]

Сегодня, по крайней мере если взять в качестве ориентира количественные параметры, такие, как объемы финансирования, размеры массивов публикаций, которые в мировой науке приходятся на различные области знания, и т.п., можно констатировать, что пророчество сбылось, что век биологии действительно наступил. Необходимо, правда, сделать одно существенное уточнение и говорить о веке не столько биологии, сколько биомедицины. А это значит, что биология пользуется приоритетом в обществе прежде всего в той мере, в какой она причастна к изучению и открытию возможностей сохранения и укрепления человеческого здоровья.

Так, по словам одного из ведущих американских специалистов по биоэтике Д. Кэллэхэна, бюджет Национальных институтов здравоохранения (НИЗ) – крупнейшего не только в США, но и в мире центра биомедицинской науки – ежегодно увеличивается на 10-15%. Выступая на заседании Президентского совета по биоэтике США в июле 2003 г., он заметил: «Бюджет НИЗ – это какое-то чудо. Насколько я знаю, до сих пор он остается единственным бюджетом, который каждый год растет, а не уменьшается. … В последние годы имели место дискуссии по поводу приоритетов НИЗ, но в целом рост бюджета никогда не вызывал возражений, а президент – будь он демократ или республиканец – обычно каждый год что-то добавляет к бюджетной заявке НИЗ. Конгресс же всегда считает это решение неадекватным и заставляет выделять еще больше денег, что, конечно же, не может не радовать НИЗ».[2]

При таком распределении приоритетов оказывается, что некоторые из классических разделов биологии отступают на второй план. На ведущие же позиции выходят те области исследований, которые более определенно и непосредственно ориентированы, во-первых, на медицину, а стало быть, на человека и, во-вторых, на технологические приложения.

Современная наука, как отмечалось более 20 лет назад в нашей с И.Т.Фроловым книге «Этика науки», все в большей степени делает самого человека объектом изучения, и «именно на этом участке сосредоточены те «болевые точки» современной науки, для понимания которых особенно необходимы средства социально-этического анализа; именно здесь обнаруживается невозможность и даже опасность как для науки, так и для человека разрыва связей между научным познанием и человеческими ценностями».[3] Сегодня эти тезисы стали очевидными и нуждаются в развертывании на богатейшем конкретном материале.     

Действительно, развитие биомедицины ставит перед философией широкий круг проблем самой разной природы – и когнитивных, и относящихся к социальным механизмам производства и функционирования научного знания, и ценностных, и этических, касающихся как внутри-, так и внешненаучных механизмов и структур этического регулирования исследований.[4] В данной статье будет предпринята попытка обозначить те антропологические предпосылки, на которые опирается исследовательская деятельность в биомедицине.

Понятие биомедицинского исследования (БМИ) можно интерпретировать широко, включая в него все те исследования, которые проводятся на любых живых объектах. В последние десятилетия, однако, стало принято относить это понятие не к любому исследованию в области биологии и медицины, а только к такому, в котором в качестве испытуемого выступает человек. Участие в исследовании человека – влечет за собой множество самых разнообразных последствий.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что тематика, проблематика, стандарты организации и проведения этих исследований исторически формировались под воздействием не только биологической науки, но и в значительной мере – потребностей медицинской практики. Именно клиника явилась тем институтом, в рамках которого зарождались биомедицинские исследования в их современных очертаниях. С появлением в конце XVIII – начале XIX вв. клиники как социальной формы организации массовой медицинской помощи, рассчитанной на бедные слои населения, богатые, оплачивая такую помощь, извлекают из нее и собственное благо. Богатый, пишет Фуко, получает «пользу от помощи, оказываемой бедным госпитализированным: платя за то, чтобы их лечили, на самом деле он заплатит за то, чтобы лучше были изучены болезни, которыми он сам может быть поражен».[5]

Именно в биомедицине впервые формировались институциональные структуры и механизмы, обеспечивающие устойчивое взаимодействие исследовательской лаборатории с клиникой. Сегодня клиническая практика не только непрерывно подпитывается тем, что достигнуто в исследовательских лабораториях, не только выступает в качестве полигона для проверки, корректировки, отработки исходящих из лаборатории новаций, но и сама, в свою очередь, столь же непрерывно генерирует проблемы, требующие все новых и новых  исследований.

В высшей степени примечательна с этой точки зрения нынешняя тенденция все более широкого распространения доказательной медицины (evidence-based medicine). Доказательная медицина – это феномен, заслуживающий специального обсуждения[6], в том числе и философского. Здесь же стоит обратить внимание на то, что замысел доказательной медицины можно было бы описать так: вся медицинская практика, без какого бы то ни было изъятия, должна быть построена на научной основе, т.е. исходя из данных, полученных и обоснованных в ходе биомедицинских исследований. Иными словами, все манипуляции, совершаемые врачом, и все его предписания должны опираться не на его опыт и интуицию, а на четкие, однозначно понимаемые стандарты. Сами же эти стандарты строятся на такой достоверной основе, как результаты проведенных ранее биомедицинских исследований.

В конечном счете через жернова доказательной медицины надлежит пройти каждой отдельной детали медицинской практики. Таким образом, развитие доказательной медицины демонстрирует стремление выстроить на научной основе (предварительно сделав объектом всеобъемлющих исследований) всю медицинскую практику в целом.

Важно, далее, различать два типа БМИ – один из них, более традиционный, связан с тем, что называют медицинским вмешательством (в дальнейшем для краткости будем говорить просто о вмешательстве), т.е. речь идет о непосредственном воздействии на биологический организм и  психику испытуемого. Интенсивность такого рода вмешательств может варьировать в самых широких пределах – от приема испытуемым таблетки, забора капли крови или вопроса, в котором интервьюер касается интимной темы, до испытания новой терапевтической технологии или даже хирургической операции. «… Термин «вмешательство» означает физическое вмешательство. Данный термин включает другие типы вмешательства в той мере, в какой они представляют угрозу психическому здоровью лица. Термин «вмешательство» следует толковать в широком смысле; в контексте настоящего Протокола он включает все действия медиков и все виды взаимодействия, касающиеся здоровья или благополучия лиц в рамках систем здравоохранения или любой иной структуры в целях научных исследований… Исследования с применением опросов, интервью и наблюдения в контексте Протокола о биомедицинских исследованиях представляют собой вмешательство, если они влекут за собой риск для психического здоровья лица. Опросы или интервью могут представлять угрозу психическому здоровью участника исследований, если они содержат вопросы интимного характера, способные нанести психологический вред».[7]

Всякое вмешательство, осуществляемое в ходе исследования, моделирует определенную процедуру – диагностическую, профилактическую, терапевтическую, из числа тех, что составляют рутинную медицинскую практику. Важно при этом, что в исследовании каждое вмешательство бывает сопряжено с некоторым риском для здоровья, благополучия, биологической или психической целостности, а может быть, и самой жизни испытуемого.

Конечно, и любое рутинное медицинское вмешательство несет в себе какую-то долю риска. В этом случае, однако, он обычно считается более приемлемым и морально оправдывается по несколько иным основаниям, чем тот риск, который проистекает из участия в исследовании. Идти на риск, связанный с рутинной терапевтической процедурой, пусть даже и весьма сложной, такой, скажем, как имплантация органа, пациента побуждают его собственные интересы, а не интересы науки или человечества (т.е. будущих пациентов)[8].   

Второй тип БМИ не предполагает вмешательств – объектом изучения в этом случае являются персональные данные индивидов либо биологические образцы, т.е. изъятые у них ранее для каких-то иных, например диагностических, целей фрагменты биологических тканей. Прогресс современной биомедицины ведет к тому, что исследования, проводимые на такого рода объектах, позволяют получать все большие объемы ценной научной информации. Риск для участников исследования в этом случае не связан непосредственно с угрозой их здоровью, он носит принципиально иной характер – возникает опасность несанкционированного доступа посторонних лиц к весьма чувствительной информации, касающейся, скажем, их генетически обусловленных органических или поведенческих признаков, наследственной предрасположенности к тем или иным заболеваниям и т.п.

С точки зрения социальной организации БМИ претерпевают сегодня достаточно быструю эволюцию, в ходе которой на них накладывается все более разветвляющаяся сеть социальных взаимосвязей и взаимодействий. Очевидно, что в  любом БМИ имеет место взаимодействие по крайней мере двух сторон – испытуемого и того, кто проводит исследование. В современной практике биомедицинских исследований, однако, таких сторон оказывается намного больше. В их число входят и тот, кто финансирует исследование (спонсор), и тот, кто участвует в этической экспертизе исследовательского проекта (член этического комитета), и тот, кто выражает интересы популяции, представители которой выступают в качестве испытуемых, и, наконец, тот, кто представляет контрактную исследовательскую организацию – посредника между фирмами-спонсорами и исследователями.[9]

Каждое отдельное БМИ можно интерпретировать как эксперимент, который призван расширить наши познания о свойствах того или иного лекарственного препарата[10], устройства, метода воздействия на человека и т.п. Необходимость проведения эксперимента бывает обусловлена потребностями развития какого-то конкретного раздела биологии, медицины или другой области знания. 

Вместе с тем исследователя интересует не только сам по себе изучаемый препарат, но и тот эффект, который этот препарат вызывает в организме и (или) психике человека. Понятно, что речь идет о получении таких новых знаний, которые относятся не только и не столько к данному конкретному испытуемому, сколько к человеку как таковому либо к определенной категории людей, выделенной по тем или иным признакам. Таким образом, научные исследования сегодня во все больших масштабах направляются на познание, с одной стороны, самых разных способов воздействия на человека и, с другой стороны, возможностей самого человека. Наиболее характерным выражением и того, и другого как раз и являются многочисленные эксперименты, включая биомедицинские, в которых человек участвует в качестве испытуемого. В этом смысле вполне естественным будет понимание биомедицины как антропологии (точнее, как одной из ряда возможных антропологий).[11]

         При этом, человек вообще и человек-как-испытуемый – это далеко не одно и то же. Под антропологией биомедицинского исследования я и буду понимать выявление тех установок, тех предпосылок относительно человека как испытуемого, которыми руководствуется исследователь, планирующий и реализующий свой научный проект. Несмотря на то, что эти предпосылки чаще всего не осознаются исследователем, они, тем не менее, в существенной мере предопределяют круг проблем, которые могут осмысленно ставиться как проблемы, подлежащие изучению, и которые в принципе представляются потенциально разрешимыми в ходе исследования. Иными словами, если исследование вообще понимать как вопрошание, тогда то, что мы, собственно говоря, вопрошаем, в существенной степени обусловлено тем, у чего и о чём (т.е. каковы именно объект и предмет нашего исследования) мы вопрошаем.

Когда же речь идет об исследовании, проводимом на человеке, то здесь, по сравнению со всеми другими исследованиями, возникает дополнительная сложность. Здесь уже важно не только то, о чём мы вопрошаем, но также и то, у кого мы вопрошаем. И это различие порождает массу самых разнообразных последствий, что, собственно говоря, и дает основания говорить об антропологии БМИ как об особой проблемной области.

Трудность, однако, состоит в следующем. Не существует каких-то однозначных критериев, которые позволяли бы четко отграничить познавательный аппарат – предпосылки, методы, средства и т.п., — приемлемый для исследования человека (или исследования на человеке, или с его участием) от аппарата, который применим для исследования того, что (или кто) человеком не является. А это значит, что априорно мы не можем провести жесткой грани между исследованиями, проводимыми на каком-либо неодушевленном объекте, с одной стороны, и на человеке – с другой. Такого рода критерии, иначе говоря, идут не от самого по себе объекта исследования – они привносятся исследователем,  заимствующим их из превалирующих в данное время в культуре представлений о том, что такое человек, как он выделен из мира вокруг него и как связан с этим миром. И уже на основе этих представлений формируются те ценностные и моральные установки, которые определяют, какие исследовательские вмешательства являются допустимыми, а какие – нет.

В свою очередь, сама практика проведения исследований с участием человека не только артикулирует существующие здесь и теперь представления о человеке, но вместе с тем выступает и как одна из областей, в рамках которых эти представления подвергаются конкретизации, уточнению, модернизации и даже, может быть, серьезному переосмыслению. Здесь следует подчеркнуть то обстоятельство, что современные биомедицинские технологии в своем развитии очень часто ставят нас перед ситуациями, когда приходится определять грани, отделяющие человеческое от нечеловеческого. И в каждом случае проведение такой грани оказывается проблематичным. Это относится, например, к технологиям искусственной репродукции человека, в контексте которых со всей остротой встает вопрос о  разграничении того, что еще не является человеком, и уже ставшего человека. Это относится и к жизнеподдерживающим технологиям, применение которых порождает проблему отграничения собственно человеческого существования от существования того, что уже становится не более чем человеческими останками. Подобные проблемы возникают и в связи с перспективами создания технологий, которые направлены на генетическую модификацию человека.[12]          

Таким образом, антропология БМИ выступает в качестве одного из возможных путей осмысления природы человека, характерного тем, что природа человека берется в этом случае в граничных, крайних точках ее проявления. Вместе с тем антропология БМИ – это и осмысление того, что такое вообще есть БМИ и, далее, того, что мы, методологически грамотно подходя к проектированию БМИ, вправе рассчитывать получить при его проведении.

Далее необходимо иметь в виду, что существуют два различных варианта антропологии БМИ, резкие расхождения между которыми могут доходить до противоположности. Первый из них является изначальным и с исторической точки зрения; он же, вообще говоря, всем нам представляется и более привычным, а то и единственно возможным. Его самое контрастное выражение можно будет найти, вернувшись ко временам Второй мировой войны.

В те годы в оккупированном Японией Китае, недалеко от Харбина, действовал  японский исследовательский центр – знаменитый «Отряд 731». Его главной задачей была разработка биологического оружия. Те или иные разновидности этого оружия испытывались в ходе экспериментов на людях; в качестве испытуемых использовались заключенные, которых привозили в специальную тюрьму, расположенную на территории этого отряда. Эксперименты, проводившиеся отрядом 731, отличались крайней жестокостью, что было зафиксировано на судебном процессе, проходившем в конце 1949 г. в Хабаровске.[13]

Следует заметить, что эти бесчеловечные эксперименты проводились в массовых, можно сказать, индустриальных масштабах. Так, за время с 1940 по 1945 г. количество испытуемых (для каждого из них итогом участия в эксперименте становилась смерть, часто крайне тяжелая и мучительная) в тюрьме отряда 731 составило не менее 3 тыс. человек.[14] Каким должно было быть понимание человека у тех, кто считал допустимым подвергать пыткам и жестокостям так много людей? Если отдельный акт жестокости можно было бы считать случайностью, то для того, чтобы обосновать проведение подобных исследований в таких масштабах, требовались какие-то рационализации.

Прежде всего необходимо было каким-то образом проводить различие между «мы», т.е. самими исследователями и теми, кого они относили к той же самой категории людей, с одной стороны, и «они», т.е. теми, кто относится к другой категории и в какой-то мере могут рассматриваться как «не совсем люди». На людей этой категории, следовательно, может не распространяться золотое правило нравственности.

Наиболее распространенным основанием для такого различения являются характеристики расы, этничности и  т.п. И в нашем случае этот критерий был использован. По словам американского историка Джона Доуэра, японцы исходили из концепции своего расового превосходства: «Первой, господствующей расой являются японцы, вторая группа – это родственные расы, такие, как китайцы и корейцы, а третья группа – это такие островные народы, как, например, самоанцы. Все неяпонские расы рассматривались как низшие формы жизни, которые должны быть в подчинении у японцев»[15].

Здесь, впрочем, возникают некоторые проблемы, связанные с «валидностью» результатов исследований, проводимых на представителях «низших рас», с тем, насколько эти результаты могут быть перенесены на других людей. Действительно, как – с точки зрения тех, кто исходит из расовых концепций – может быть обеспечена переносимость результатов, полученных на одних расовых группах, на другие? С помощью такого рода экспериментов можно получить биомедицинские знания, нацеленные на разрушение врагов, но, строго говоря, без подобных экспериментов на испытуемых, которые рекрутированы из популяции «мы», нельзя гарантировать что, полученные знания будут применимы и для защиты собственных военнослужащих.

Известно, что в несколько ином контексте эта же проблема обсуждалась и в нацистской Германии. Так, когда «исследователи» решили провести серию экспериментов, которые должны были завершиться смертью испытуемых, предполагалось использовать в качестве испытуемых цыган. Однако между «исследователями» разгорелась дискуссия по поводу того, будут ли данные, полученные в ходе экспериментов на цыганах,  применимы к людям арийской расы. (Цель этих экспериментов состояла в выяснении того, как недостаток кислорода на больших высотах будет сказываться на состоянии и работоспособности пилотов истребителей.) В конце концов решение пришлось принимать Гиммлеру, который распорядился таким образом, что данные, полученные в экспериментах на цыганах, вполне могут быть применены и к арийцам.

Таким образом, расовые вопросы играли существенную роль в выборе испытуемых и в нашем случае. Японцы в этом качестве не использовались, хотя большинство испытуемых были представителями «родственной расы», китайцами. А это значит, что расовый критерий был не единственным, на основании которого проводилось различение между «мы» и «они».

Другим основанием, которое использовалось в этой связи, было то, что испытуемые выбирались из представителей враждебных государств, с которыми уже велась либо предполагалась война. Безусловно, «законы военного времени» часто служат основанием для оправдания жестокостей, включая бесчеловечные эксперименты на людях. Но в данном случае эта аргументация была развита генерал-лейтенантом Исии Сиро, который был не только руководителем отряда 731, но и главным идеологом и теоретиком бактериологической войны. Согласно Исии, «военная медицина состоит не только в лечении и превентизации, подлинная военная медицина предназначена для нападения».[16]

В самом по себе использовании в рамках японской программы создания биологического оружия названных критериев для того, чтобы проводить различие между «мы» и «они» (к категории «они» при этом могут относиться и пленные, и преступники и т.п.), нет ничего специфического. Что стало действительно уникальным и может оцениваться как важное изобретение в сфере социально-психологических технологий – это разработка особого понятия, которое использовалось для обозначения испытуемых. Японцы, как исследователи, так и обслуживающий персонал отряда 731, называли испытуемых «марута», что переводится на русский как бревна. Здесь мы имеем дело с чрезвычайно характерным примером социального конструирования. По сути дела был создан новый тип существ, у коих некоторые свойства были вполне человеческими, но тем не менее они, эти объекты, не воспринимались как люди в собственном смысле слова – в них видели недолюдей.

Согласно показаниям одного из обвиняемых на Хабаровском процессе, генерал-майора Кавасима Хиоси, термин «бревна» использовался сотрудниками отряда «в целях конспирации».[17] Однако эта цель была далеко не единственной. Японский писатель С. Моримура, написавший книгу «Кухня дьявола», в которой описываются организация и деятельность отряда 731, приводит такое свидетельство бывшего служащего отряда: «Мы считали, что «бревна» не люди, что они даже ниже скотов. Среди работавших в отряде ученых и исследователей не было никого, кто хотя бы сколько-нибудь сочувствовал «бревнам». Все: и военнослужащие, и вольнонаемные отряда — считали, что истребление «бревен» — дело совершенно естественное».[18]

Здесь, как мы видим, отмечается «нечеловеческая» природа испытуемых – они воспринимаются как не более чем неодушевленный материал для опытов. Безусловно, такое восприятие испытуемых является средством психологической защиты исследователей и персонала отряда 731. Х. Акияма, бывший сотрудник отряда, занимавшийся перевозкой «бревен» и уборкой трупов, вспоминал, что  требовалось определенное время, чтобы стать равнодушным к страданиям тех, кого он привыкал воспринимать как бревна.[19]

Наряду с психоэмоциональным «марута-технология» имела и социальный смысл. Действительно, в единичном случае было бы весьма трудно воспринимать человека как бревно. Если, однако, кого-то (и всех окружающих) снова и снова будут побуждать согласиться с таким отождествлением, то рано или поздно он начнет соглашаться с этим.

Применение марута-технологии порождает двойной эффект. Во-первых, зло, такое, как жестокие эксперименты на людях, если оно совершается систематически, превращается в обычную, рутинную практику, которая уже не может вызывать такие сильные чувства, как отвращение. Зло становится банальностью.[20] Во-вторых, эта технология оказалась довольно эффективной в качестве технологии не только деперсонификации – отождествляя человека с бревном, исследователь перестает видеть в нем личность, но, более того, и  дегуманизации – такое отождествление позволяет «абстрагироваться», как от личностного, так и вообще от человеческого начала в человеке. Выяснилось, что некоторые биомедицинские эксперименты на людях можно проводить только тогда, когда исследователи перестают видеть в своих испытуемых людей. У Моримуры есть такое весьма важное рассуждение: «»Бревнам» не нужны были человеческие имена. Всем пленным отряда давали трехзначные номера, в соответствии с которыми их распределяли по оперативным исследовательским группам в качестве материала для опытов. В группах не интересовались ни прошлым этих людей, ни даже их возрастом.

В жандармерии, до отправки в отряд, каким бы жестоким допросам их ни подвергали, они все же были людьми, у которых был язык и которые должны были говорить. Но с того времени, как эти люди попадали в отряд, они становились всего лишь подопытным материалом — «бревнами» — и никто из них уже не мог выбраться оттуда живым».[21]

В числе документов, фигурировавших на Хабаровском процессе, были опубликованы выдержки из «Руководства по службе секретной войны», касающиеся допроса военнопленных.[22] «Руководство» предписывало крайне жестокие методы пыток, предназначенных для получения правдивых показаний. Тем не менее и в этих случаях, несмотря на всю жестокость, необходимо было воспринимать пленного, пусть и врага, как человека, как личность, которая обладает некоторыми знаниями, может понимать вопросы, давать на них ответы и т.д.

Но эти специфически человеческие свойства становятся излишними, когда людей превращают в бревна, предназначенные для экспериментов. Теперь становится совершенно неважно, являются ли они врагами. Главным, если не единственным качеством, которое действительно имеет значение, является их состояние здоровья. «По прибытии в отряд всякие пытки и жестокое обращение, которому подвергались пленные в жандармерии, прекращались. «Бревен» не допрашивали, не заставляли выполнять тяжелую работу. Более того, их хорошо кормили: они получали полноценное трехразовое питание, которое иногда включало и десерт — фрукты и т. п. Они имели возможность достаточно спать, им давали витамины. Пленные должны были как можно скорее восстановить силы и стать физически здоровыми».[23] Если испытуемый выжил в ходе одного из экспериментов, то делалось все возможное для восстановления его здоровья, и только после этого он подвергался другим экспериментам.

Ситуация оказывалась парадоксальной: действия, в которых обычно мы видим выражение подлинной гуманности – предоставление нуждающемуся медицинской помощи и еды – превращаются в свою противоположность, в подготовку к новым бесчеловечным экспериментам. По словам Моримуры, для разработки и испытания бактериальных средств поражения «нужны были здоровые «бревна». От подопытных требовалось только здоровье. Больше ничто человеческое за ними не признавалось».[24] Здоровье и пища принадлежат к базовым потребностям человека; но вряд ли испытуемые, если бы их соответствующим образом проинформировали, дали бы свое согласие на такое обращение с ними, зная о предстоящих страданиях. Здесь, таким образом, мы сталкиваемся с дополнительной бесчеловечностью – основные потребности людей удовлетворяются  с тем, чтобы еще раз превратить их в бревна.

Для того типа антропологии биомедицинских исследований, утрированным до крайности выражением которого стали японские эксперименты в отряде 731, естественно представление об идеально чистом эксперименте, когда, в частности, сняты все препятствия и помехи морального характера. Такая точка зрения достаточно широко распространена и сегодня. В этой связи будет уместно процитировать в высшей степени авторитетного философа Р. Харре: «Исследовательская этика возводит всякого рода барьеры для процедур выявления предрасположенностей и способностей у человека и во все возрастающей степени у животных».[25] По сути дела Харре говорит здесь о том, что этические ограничения затрудняют получение чрезвычайно ценных научных знаний о человеке. 

Таким образом, основополагающим для такого типа антропологии БМИ является представление о том, что человек, выступающий в роли испытуемого – это не более чем биологический организм. Вернемся в этой связи еще раз к рассуждениям М. Фуко в его «Рождении клиники». Бесплатная помощь, оказывавшаяся в клинике беднякам, выступала как своего рода благодеяние со стороны общества: общество как бы брало их на своё содержание, но в обмен на это они должны были безропотно соглашаться на роль испытуемых: «Наиболее важной этической проблемой, которую порождала идея клиники, была следующая: на каком основании можно превратить в объект клинического изучения больного, принужденного бедностью просить помощи в больнице? … Теперь его просят стать объектом осмотра, и объектом относительным, ибо его изучение предназначено для того, чтобы лучше узнать других».[26] Таким образом, эти бедняки, с одной стороны, имеют обязательства перед обществом, с другой стороны, они безответны, а с третьей стороны, — и это очень существенный момент, — в клинике их много, а это делает принципиально возможным получение статистически достоверных результатов.

Таким путем формируется антропология биомедицинских исследований, которую я назвал бы антропологией типа 1. А затем, после Второй мировой войны, по мере того, как человечество осмысливало и, в частности, подвергало этической рефлексии исследования, прежде всего те, которые проводились в нацистской Германии, начинало меняться само понимание биомедицинских исследований, их возможных и допустимых целей,  практики их проведения. И здесь уже мы можем говорить о становлении новой антропологии БМИ, антропологии типа 2.

В рамках этой антропологии предполагается, что испытуемый — это не просто биологический организм, но ещё и человек. Скажем, такая обязательная в современном БМИ процедура, как получение информированного согласия испытуемого, часто воспринимается в качестве сугубо формального «довеска», только затрудняющего проведение исследования. Если, однако, попробовать осмыслить ее более широко, то информирование испытуемого в то же время выступает и как формирование того субъекта, который будет не просто участвовать в исследовании, но и взаимодействовать с исследователем. В ходе этого взаимодействия ему надлежит стать автономным субъектом, способным принимать самостоятельное решение об участии в исследовании. Субъекту-испытуемому предстоит так или иначе осознать, для чего проводится данное исследование, какова его цель и связанные с ним риски и т.п., и когда он даст свое согласие, то в некотором смысле станет соучастником исследования, возьмёт на себя какую-то долю ответственности за него. Таким образом, он вовлечен в исследование не только на уровне организма, но и на уровне собственных интересов, мотивов, ожиданий, опасений и т.д. 

Таким образом, понимание человека как объекта биомедицинского исследования не есть что-то данное нам раз и навсегда, оно тоже исторически развивается. Вместе с тем и восприятие того, что относится к этическому сопровождению биомедицинского исследования, как всего лишь каких-то помех и препятствий, вовсе не является единственно возможным. Более того, и понимание этической составляющей БМИ как того, что значимо и необходимо лишь в социальном, но не в когнитивном плане, также не есть истина в последней инстанции.

Этику применительно к БМИ можно помыслить и совершенно иначе, попытавшись для этого увидеть в ней не столько препятствие, сколько возможность рассчитывать на получение более объемного знания о человеке, который выступает в качестве испытуемого в этом исследовании. В конце концов, никто помимо нас же самих не может вынудить нас понимать человека как всего лишь биологический организм. Быть может, всё обстоит намного сложнее, и те знания, которые позволяет получить этически корректно задуманное и проведенное биомедицинское исследование, не просто не беднее, но в определенном смысле и богаче тех, к которым можно прийти на основании антропологии типа 1?

В антропологии типа 1 явно, а скорее неявно предполагается, что фундаментом (а может быть, даже и сутью) человеческого существа является то, что заложено в его биологии, что достаточно жестко задано ею. Все остальное при этом выступает как нечто вторичное. В одних трактовках это вторичное понимается как всецело детерминируемое, диктуемое ею; в других – как нечто эфемерное, имеющее относительно малую значимость для человека, и, между прочим, как достаточно легко поддающееся манипулированию. Было бы по меньшей мере наивностью ставить под сомнение принципиальную значимость биологических характеристик человека для всего его существования. Но это отнюдь не значит, что само существование человека или то, что наиболее существенно в нем, сводится к проявлениям его биологии. Изучение биологии человека, безусловно, открывает массу интереснейших знаний о нем; однако едва ли стоит соглашаться с тем, что одной лишь биологией человека ограничивается все то существенное, что можно в нем найти.

---

[1] И.Т. Фролов. Жизнь и познание. //  М., «Мысль», 1981, с. 8.

[2] http://www.bioethics.gov/transcripts/july03/session1.html

[3] И.Т. Фролов, Б.Г. Юдин. Этика науки: проблемы и дискуссии. М., «Политиздат», 1986, с. 67.

[4] См. в этой связи: Философия биомедицинских исследований: этос науки начала третьего тысячелетия. Отв. ред. Б.Г. Юдин. М., 2004.

[5] М. Фуко. Рождение клиники. М., 1998, с. 137.

[6] См. в этой связи, напр., Власов В.В. Введение в доказательную медицину. Москва, МедиаСфера, 2001.

[7] Пояснительный доклад к Дополнительному протоколу к Конвенции о правах человека и биомедицине о биомедицинских исследованиях. // Аналитические материалы по проекту «Анализ нормативно-правовой базы в области прав человека в контексте биомедицинских исследований и выработка рекомендаций по ее усовершенствованию». М., Изд-во МосГУ, 2007, с.139.

[8] Впрочем, иногда и рутинное медицинское вмешательство может осуществляться в интересах третьих лиц. Примеры тому – изъятие крови или органа производится ради улучшения здоровья не самого донора, а будущего реципиента; вакцинация имеет целью защитить от инфекционного заболевания не только (а иногда и не столько) самого вакцинируемого, но и тех, кто может оказаться в контакте с ним. Само по себе то, что в подобных случаях благополучателем оказывается не тот индивид, который подвергается медицинскому вмешательству, не делает эти процедуры исследовательскими. См. в этой связи: Бельмонтский доклад «Этические принципы и рекомендации о защите человека при проведении исследований». // Аналитические материалы по проекту «Анализ нормативно-правовой базы в области прав человека в контексте биомедицинских исследований и выработка рекомендаций по ее усовершенствованию». М., Изд-во МосГУ, 2007, с.274.       

[9] См. Б.Г. Юдин. Этико-правовое регулирование биомедицинских исследований в документах Совета Европы.// В кн.: Философия биомедицинских исследований: этос науки начала третьего тысячелетия. М., 2004, с.

[10] Считается, что примерно 80% проводимых в мире БМИ – это испытания лекарственных препаратов.

[11] См. Б.Г. Юдин. Медицина как антропология: уроки В. Вересаева. – «Человек.ру», Новосибирск, 2005.

[12] См. Модификация человека. Круглый стол. – «Человек», 2006, №6, 2007, №1.

[13] См. об этом: Материалы судебного процесса по делу бывших военнослужащих японской армии, обвиняемых в подготовке и применении бактериологического оружия. М., 1950; М.Ю. Рагинский. Милитаристы на скамье подсудимых: По материалам Токийского и Хабаровского процессов. М., 1985.

[14] См. Материалы судебного процесса…, с. 19.

[15] Dower, John W. War Without Mercy: Race and Power in the Pacific War. N.Y.: Pantheon Books, 1986, р. 8.

[16] М.Ю. Рагинский. Милитаристы на скамье подсудимых: По материалам Токийского и Хабаровского процессов. М., 1985, с. 167.

[17] Материалы…, с. 15.

[18] С. Моримура. Кухня дьявола. М.: «Прогресс», 1983, с. 23.

[19] См. Х. Акияма. Особый отряд 731. М.: «Иностранная литература», 1958, с. 67.

[20] См. Arendt, Hannah. Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil. New York: Viking Press, 1963.

[21] С. Моримура. Кухня дьявола. М.: «Прогресс», 1983, с. 13.

[22] См. Материалы…, с. 231-233.

[23] С. Моримура, с. 14.

[24] Там же, с. 24.

[25] Р. Харре. Конструкционизм и основания знания. – Вопросы философии, №11, 2006, с. 98.

[26] М. Фуко. Рождение клиники. М., 1998, с. 135.

Д.А. Леонтьев.

Человечность как проблема.

Сегодня трудно сказать что-то новое о природе человека. Однако  проблема природы человека, проблема человечности — это не только чисто абстрактная, научная, философская проблема, но у нее много прикладных аспектов. Действительно, когда мы говорим о правах человека, о преступлениях против человечности, нам не обойтись без точного определения того, что относится к природе человека, где границы человека. Посмотрев  юридические тексты, посвященные преступлениям против человечности, я не нашел там определения человечности; несколько видов преступлений, которые относятся к этой категории, перечисляются без уточнения того, почему они определяются как преступления против человечности, а не против чего-то другого. Проблема определения человека встает и в обыденном сознании, иногда выполняя психозащитные функции. Когда террористы захватили школу в Беслане, чиновники говорили с экрана телевизора: «те, кто это сделал, не люди». При этом возникало впечатление, что говорящие самоутверждались, доказывая самим себе, что они-то люди, они по эту сторону разделительной черты, причем злодеяния террористов служили им в этом мощной психологической поддержкой. 

Человек и его образы.

В последнее время вопрос о природе человека плавно сменился вопросом об образе и образах человека, что подразумевает, что в вопросе об определении человека нет объективной истины, это определение исторически изменчиво и культурно вариативно. Двадцатый век внес перелом в дискуссии об образе человека. Раньше, в эпоху классической картины мира, образ человека рассматривался как сравнительно однозначный, определенный, хотя в остальном возникали разночтения. Согласно одному распространенному мнению, человек по сути хорош, богоподобен, по определению изначально благ и позитивен, а не вполне соответствующие этому образу проявления случайны. С этой оптимистически-религиозной позицией смыкаются столь же оптимистические взгляды светских гуманистов на человека как свободное, рациональное, ответственное и самоопределяющееся существо, присваивающее в своем индивидуальном развитии культуру многих поколений предков. Другое, столь же распространенное мнение выражается известной метафорой «голая обезьяна»: человек — плоть от плоти всех остальных живых существ, он управляется теми же инстинктами, только слегка окультуренными, поэтому он не то чтобы плох, но к нему изначально нужно относиться с большим подозрением, а случайно то хорошее, что он проявляет. И в тех и в других представлениях предлагается «стереть случайные черты» и увидеть, что человек в одном случае прекрасен, в другом — ужасен. Расхождение в том, что именно в человеческих проявлениях считать случайным, а что нет.

Двадцатый век был отмечен ниспровержением обеих названных крайностей. И то, и другое в равной степени неверно, человек может оказаться и таким, и таким, нет таких низостей, до которых человек не мог бы опуститься, и нет таких высот, до которых человек не мог бы подняться. И это привело в плане решения вопроса о природе человека к формулировке, которую лучше всего формулирует Эрих Фромм: природа человека характеризуется тем, что у него нет определенной какой-то зафиксированной природы (Фромм, 1992; Фромм, Хирау, 1990).

Психолог Амедео Джорджи в унисон с этим констатирует, что единственная, главная, универсальная характеристика человеческой природы — это способность человека к трансценденции, что связано с его интенциональностью, то есть направленностью на что-то вне себя (Giorgi, 1992). Правильное определение человека было бы не homo sapiens, a homo transcendens  — человек превосходящий, выходящий за пределы. В этом и заключается сущность человека.Человек есть человек в той мере, в которой он выходит за пределы самого себя и преобразует то, что ему дано.

Есть и другая, «народная» формула – более простая и доступная — человеческой способности к трансценденции. Эта формула в свое время выступала у нас как формула неодобрения: «Ему больше всех надо». Судя по всему, это и есть формула человека. Тот, кому «больше всех надо», — это человек, который не довольствуется выживанием и адаптацией, не довольствуется соответствием тем требованиям, которые ему предъявляют. и удовлетворением тех прямых и непосредственных потребностей, которые у него возникают. Он выходит за пределы не только внешних требований и ожиданий, но и собственных непосредственных потребностей.

Как мы решаем этот вопрос сами для себя? Когда мы говорим про другого человека, что он не человек? Или про себя? Я иногда говорю: «до следующей пятницы я не человек, а потом можете ко мне обращаться». Когда я говорю так, это означает, что я до пятницы не могу делать полностью, что я хочу, не могу отвечать за свои действия в полной мере. По крайней мере, я так себя подаю. До пятницы я делаю только то, что считаю себя вынужденным делать, т.е. контекст моей жизнедеятельности сужается до чего-то узкого, заданного. А после пятницы я уже в большей мере готов отвечать за свои действия, которые становятся более согласующимися с моими желаниями. Говоря про других людей, что они нелюди, мы имеем в виду, напротив, что они слишком сильно руководствуются своими эгоистичными, корыстными желаниями, а с другими людьми соотноситься не хотят.

Общее в этих двух случаях – некоторое сужение контекста саморегуляции. Вообще человеку  свойственно расширение контекста осмысления себя и собственных действий.  И в антропогенезе, и в индивидуальном развитии мы наблюдаем неуклонное расширение хронотопического и смыслового контекста от узкой ситуации «здесь и теперь»  во все более широкие контексты, включающие в себя и отдаленные связи, и прошлое, и будущее. Если у высших животных родители выделяют свое потомство из других представителей вида (обратное менее выражено), то для человека не только связь детей с родителями становится прочной и обоюдной, но и возникают родственные связи бабушек и дедушек с внуками и внучками, у животных отсутствующие. Не менее важным проявлением расширения контекстов у человека служит учет им в своей жизнедеятельности других людей, взаимодействие и какое-то согласование собственных индивидуальных представлений о желательном и должном с представлениями других людей. И в этом смысле, конечно, абсолютно прав Умберто Эко, который говорит, что этика возникает именно там, где возникает согласование взаимодействия людей. «Этический подход начинается, когда на сцену приходит Другой» (Эко, 1998, с.9).

Контексты и уровни определения человеческого.

Хотя  97% того, что написано о человеке, как и сам человек, состоит из воды, можно попытаться  вычленить разные уровни понимания того, что такое человек. Не случайно понятие «антропология» имеет несколько разных значений. Мы говорим про антропологию как про отрасль биологических наук, мы говорим про культурную антропологию как про науку об обществе и о культуре, мы говорим про философскую антропологию как про дисциплину, не совпадающую ни с первой, ни со второй. Человек в широком смысле слова определяется через биологическое определение homo sapiens, и достаточно просто определить, относится данное существо к этой таксономической категории или не относится. Но человек в более узком смысле слова определяется уже не биологически. Философско-антропологическая, или персонологическая точка зрения определяет человека через человеческую ситуацию, т.е. то, что есть в человеческом образе жизнедеятельности, но чего нет у животных.

Не претендуя на полный перечень и систематизацию, упомяну несколько наиболее очевидных антропологических особенностей человеческого образа жизни. Во-первых, в систему регуляции жизнедеятельности включается Другой как носитель критериев значимости («что такое хорошо, и что такое плохо») людей, с которыми я взаимодействую — если я заинтересован в успешности этого взаимодействия, я не могу не считаться с их критериями, не отказываясь при этом от своих.. Во-вторых, язык, на который как на человеческий феномен обращали внимание многие мыслители; он обеспечивает небывалую широту использования чужого опыта, а также трансформации своего. В-третьих, широкая временная трансспектива, способность предвидеть отдаленные последствия собственных действий. Все это и многое другое существенно усложняет человеческую жизнедеятельность.

Человек в широком смысле слова, определяемый биологически, является предпосылкой человека в узком смысле слова. Предпосылка – это то, что необходимо, но не достаточно, без чего какие-то процессы невозможны, но что требует еще чего-то дополнительно. Человек в полном, антропологическом смысле строится на человеке в биологическом смысле как на предпосылке: кортикализация, пальцевый индекс и другие эволюционные индикаторы становления homo sapiens служат предпосылками для формирования более сложных форм деятельности, делают возможными такие ее формы, которые раньше не возникали. Одна принадлежность к homo sapiens не гарантирует развития собственно человеческих форм жизнедеятельности, а лишь создает необходимые для этого предпосылки.

И здесь мы переходим к мысли о том, что человек по сути не равнозначен своей биологической или какой-либо еще основе, которая есть лишь возможность человека. Он существо делаемое; как говорил В.В. Давыдов,  «личности надо «выделаться»» (Давыдов, 1979).  На первый взгляд парадоксальная мысль о том, что главное в человеке невыводимо из его природного начала и во многом ему противоречит, была, пожалуй, с наибольшей отчетливостью выражена Э.Фроммом (2001). Но еще почти за столетие до Фромма Ф. Тютчев писал:

Созвучье полное в природе,

Лишь в нашей призрачной свободе

 Разлад мы с нею сознаем.

Сначала мы оказываемся существами, которых «делает» общество, наши ближние, фактически, прежде всего, ближайшие люди, семья. Родители делают что-то, благодаря чему у нас возникают предпосылки новой реальности, которая сама по себе не возникнет; Л.С. Выготский обозначил эти действия окружающих людей как социальную ситуацию развития (Выготский, 1984, с. 258). Потом где-то в границах подросткового возраста происходит смещение движущих сил развития личности извне вовнутрь, мы сами становимся источниками собственного развития (см. Калитеевская, Леонтьев, 2006), и здесь возникает то, что можно, по аналогии с Л.С. Выготским, назвать понятием индивидуальная ситуация развития. Постепенно, по мере взросления, мы выходим за рамки социальной ситуации развития и строим себе (или не строим) индивидуальную ситуацию развития. Если в случае известных феноменов «детей-маугли» нарушается социальная среда развития и в должное время не формируются определенные предпосылки, связанные с усвоением социокультурного опыта, человеческих способов деятельности, то в гораздо более распространенных случаях, усвоив внешние социальные формы, нормы, способы действия, мы на этом останавливаемся и не строим себе индивидуальную ситуацию развития. Человек как социальное существо сформировался, но на этом движение прекращается. Г.Г. Шпет говорил о том, что «хитро не «собор со всеми держать», а себя найти мимо собора, найти себя в своей имярековой свободе, а не соборной» (цит. по: Зинченко, 2000, с.185). Проблема в том, как из «социального индивида» рождается свободная личность.

Биологическая природа человека служит предпосылкой надстройки на ней новой социальной природы, которая, в свою очередь, выступает предпосылкой индивидуальной, антропологической надстройки. Появление личности, то есть человека в философско-антропологическом смысле, как в фило-, так и в онтогенезе, — это выход индивидуальной регуляции за рамки социальной, возможность противостоять обществу, противостоять социуму. Продолжаются споры о том, когда в истории появилась личность — в Древней Греции или позже, — но более или менее общепризнано, что личность развивается путем дифференциации, обособления индивида от социальной общности (см. напр. Леонтьев Д.А., 1989). В онтогенезе первой приметой движения в этом направлении выступает феномен «я сам», кризис самоопределения, который А.Н. Леонтьев охарактеризовал как «первое рождение личности» (Леонтьев А.Н., 2004, с.160). И если в биологическом смысле первым европейским человеком был раскопанный антропологами «человек из Орсэ», то в персонологическом — Сократ, который оказался в состоянии противопоставить себя, свой мир, свою позицию позиции и миру полиса.

Пунктирный человек и трансценденция необходимого.

Антропологическая сущность человека в ее нередуцируемой полноте проявляется в жизнедеятельности человека далеко не всегда и у большинства людей нечасто. Мы знаем, что человек есть мера всех вещей, но возможна ли мера человеческого? Если допустить принципиальную возможность такой постановки вопроса, представляется правомерным говорить об антропологическом образе пунктирного человека.Смысл этого образа заключается в том, что человек не проявляет себя как человек на протяжении всей траектории своей жизни. Специфически человеческие особенности, человеческая сущность проявляется не постоянно, а пунктиром, прерывно, остальное же время действует на уровне животного или растительного существования (это не метафоры, а реальные уровни существования человека) или на уровне «социального индивида» (Петухов, Столин, 1981).  Имея возможность функционировать на разных уровнях, человек часто предпочитает не тот, который свойственен человеку в его высших человеческих проявлениях, а более низкие, субчеловеческие уровни. Сущность человека заключена в возможности переключаться с одного уровня на другой, двигаться по траектории, включающей отрезки движения на разных уровнях. У разных людей в разных ситуациях эта траектория может иметь разную конфигурацию, но практически ни у кого не бывает сплошной.

В этих условиях нас постоянно манит искушение субчеловеческим — ведь субчеловеческие формы существования оказываются менее энергозатратными, более легкими, более привлекательными как путь наименьшего сопротивления; человеческие же проявления – путь наибольшего сопротивления. Поэтому не все стремятся во всем быть людьми, платя за это соответствующую цену. Станислав Ежи Лец говорил: у человека нет выбора, он должен быть человеком. Жизнь, к сожалению, опровергает этот оптимистический афоризм. Как показывает история XX века, у человека есть выбор, и достаточно часто этот выбор делается не в пользу того, чтобы быть человеком.

Я встречал интересные соображения, высказываемые людьми, которые имели длительный опыт пребывания в лагерях: единственный способ сохранить себя как личность — поддерживать навыки вроде бы ситуативно бесполезных действий, выходящих за рамки биологической и социальной необходимости, таких как чистить зубы, бриться, причесываться и т.д. Если человек это делает, он собирает себя и сохраняет себя, а если забрасывает, то быстро распадается. Замечательной кинематографической иллюстрацией служит сцена из фильма М. Захарова «Убить дракона». Первая встреча запыленного и утомленного Ланцелота в доме архивариуса с Драконом, зашедшим по своим делам. Дракон спрашивает «а это кто такой?». «Прохожий», — отвечает Ланцелот.   «А, прохожий, ну и проходи себе». Ланцелот спускается вниз, долго-долго смотрит в зеркало, вынимает из своей сумки бритвенный прибор  и начинает медленно бриться. Побрившись, поднимается наверх в комнату и говорит Дракону: «Я рыцарь, я пришел тебя убить».

Персонологическая природа человека заключается как раз в свободе ставить себе цели независимо от биологической и социальной необходимости. Однажды ко мне пришел студент с юридического факультета, чтобы проконсультироваться: он писал дипломную работу о моральном ущербе и задался вопросом, какое базовое право нарушается в ситуациях, квалифицируемых как моральный ущерб. Долго обсуждая с ним эту ситуацию, мы пришли к выводу о наличии одного фундаментального права человека, которое настолько самоочевидно, что его никогда не закрепляли в юридических документах.  Это право человека ставить себе цель и преследовать ее, если это не нарушает права других людей, то есть право на целеполагание, на выбор. И это позволяет отнести к преступлениям против человечности не только убийства и пытки, не только насилие, рабство, эксплуатацию, но и сужение выбора, сужение сознания, навязывание целей, смыслов и ценностей — все они нарушают именно это фундаментальное право, являющееся непременным атрибутом человека в самом узком, персонологическом смысле слова.

Таким образом чтобы быть человеком, необходимо, но еще не достаточно родиться homo sapiens’ом – это позволяет стать человеком лишь в биологическом, широком смысле слова. Приобретая человеческий опыт и формируясь под воздействием окружающей нас социокультурной реальности, мы обретаем человечность социальную; чтобы полностью стать человеком и в персонологическом смысле, нужна работа над собой, строительство, собирание себя. Необходимо вкладывать себя в это.  «Мы никогда не является людьми абстрактно, а являемся людьми так, как умеем быть людьми» (Мамардашвили, 1995, с. 502).

Человек перед эволюционным вызовом.

Из сказанного выше следует, что если любое живое существо к моменту зачатия уже полностью определено во всех своих специфических видовых свойствах, человек составляет исключение. Это не просто вопрос созревания. Можно утверждать, что к моменту своего рождения человек еще не произошел как человек — не только не созрел биологически, хотя его уже можно определить как Homo Sapiens,  но прежде всего не приобрел социальные и персонологические свойства человека. Его задача — продолжить только начавшийся процесс его индивидуальной эволюции — не решена не только к моменту рождения, но и к моменту совершеннолетия. Происходить —  это основная задача, основной вызов и основное занятие нашей жизни.

Поэтому дезориентирующим представляется крайне популярное сегодня понятие «личностный рост», содержащее в себе некоторый соблазн, что что-то будет расти само. И этот соблазн сделал эту идею привлекательной для громадного числа людей, многие из которых недооценивают тот момент, что само ничего расти не будет, что личностное развитие – это нелегкий труд. А. Маслоу писал, что к нему приходит очень много людей, которые хотели бы вместе с ним работать над вопросами самоактуализации. Эти люди часто вызывали довольно странное впечатление, и он выработал довольно простой подход к ним: дать такому человеку задание сделать некое дело, достаточно трудное, скучное и неувлекательное, но при этом довольно полезное, осмысленное и нужное. Этот тест отсеивает 19 из 20 человек. Маслоу констатирует, что этот тест является самым надежным индикатором того, стоит ли иметь дело с этим человеком или нет. «Чтобы выяснить, является ли яблоней дерево, которое находится перед вами, нужно посмотреть, дает ли оно яблоки» (Maslow, 1965, p.5).

Становление человека — это самостановление, активный процесс, связанный не столько с вызреванием чего-то заложенного, сколько с работой. Не столько с работой над собой, сколько с работой над чем-то в мире, что имеет смысл. Нет такого эскалатора, на который можно было бы встать, и он будет сам возносить вас к вершинам личностного развития.  Нет состояний, в которых можно было бы расслабиться, и дальше развитие пойдет само: «Солдат спит, а служба идет». Экзистенциалист говорит: «Лифт не работает – поднимайтесь пешком». Нет условий, которые автоматически порождали бы человеческое в нас. Как некая необходимая предпосылка, чтобы быть человеком, и чтобы развиваться, необходимо то, что можно было бы обозначить понятием «экзистенциальный тонус». Это понятие соответствует понятию усилия, о котором говорил М.К Мамардашвили (1990; 1995; 1997), уделявший очень большое внимание таким феноменам человеческой жизни, которые не имеют причинного объяснения и автоматически порождающих их механизмов. Нет причин, порождающих эти феномены, кроме того усилия, которое мы держим сами. Есть причины, порождающие зло, но нет причин, порождающих добро. Только наше личное усилие порождает добро. Как только мы это усилие ослабляем, добро перестает существовать. Свободу, мысль Мамардашвили также относил к тем феноменам, которые порождаются только человеческим, личностным усилием.

В этом и заключается основная человеческая трудность, проблема, вызов, который бросает нам наша жизнь: быть человеком — значит не расслабляться. Личностное развитие и трансценденция – это путь наибольшего сопротивления, тернистый и тяжелый путь. Быть человеком, происходить — это труд, затрата усилий. Впрочем, выбор есть, подниматься не обязательно, можно оставаться там, где вы есть. В нашем мире немало возможностей прекрасно выживать и адаптироваться без них. В каком-то смысле, развиваться или нет, эволюционировать к человеку или прилечь рядом с обезьяной — это вопрос вкуса. Можно жизнь каждого человека оценить под углом зрения того, насколько он преследует в своей жизни эту цель. А.Маслоу (1999а) говорил про усеченную, урезанную человечность, имея в виду людей, которые далеко не полностью проявляют свой человеческий потенциал.

Шкала человечности.

Одна из ключевых проблем современного гуманитарного знания — проблема несовпадения, а зачастую резкого противоречия между сутью человека, всесторонне рассмотренной философской антропологией, и ее явлением в эмпирических людях. Эта проблема, находящаяся на стыке философской антропологии и психологии личности, стала очевидной к концу ХХ века, когда человек разумный запятнал свое имя и идеалы гуманизма сильно увяли на фоне разгула бесчеловечности.

Люди равноправны, но не равны – не только потому, что начинают с неодинаковых стартовых позиций (что наименее существенно) и вкладывают неодинаковые усилия, но и потому что они бегут по разным дорожкам в разном направлении. Каждый имеет шанс достичь того, что ему интересно, во что он вкладывает свои ресурсы, свое время, свои деньги, свое здоровье. Хотя между желанием и результатом есть немалый зазор, и далеко не всегда удается достичь желаемого, получить то, к чему не стремишься, намного труднее.

Потребности человека сложны и включают качественные различия. Пытаясь разрешить эту проблему, А. Маслоу предлагал так построить систему поощрения, чтобы удовлетворять именно те потребности, которые разные люди стремятся удовлетворить (Maslow, 1996) — каждому по потребности. В конечном счете, каждый добивается того, к чему он больше всего стремиться. Те, кто стремится больше всего к деньгам, часто этого добиваются, хотя расплачиваются за это нередко дорогой ценой. Те, кто стремится к познанию и самопознанию, добиваются познания и самопознания. Каждый из нас определяет сам себя на шкале человечности через то, что ему нужно, через то, к чему он стремится.

Здесь мы сталкиваемся с проблемой равенства и неравенства, элиты и массы. Маслоу критикуют за то, что он своей теорией расставляет людей по ранжиру: одни люди более совершенны и полноценны, другие менее. Эта проблема, действительно, относится к числу неразрешимых конфликтов современного мира. С одной стороны, уважение человеческого в человеке подразумевает, что мы ко всем людям должны относиться одинаково – видеть в них те же потенциальные возможности. И эта философская, антропологическая и психологическая реальность вытекает из всего опыта человечества. Но тот же опыт свидетельствует, что разные люди хотят разного. Их эмпирическое неравенство связано с тем, как неравно мы себя определяем через наши потребности, через наши интересы. Разумно уважать то, как сам человек себя определяет и не требовать от него больше, чем ему самому нужно. Это не исключает возможности для него изменить свою позицию и определить себя как-то иначе, ведь ни одно из определений не может быть окончательным. Человек всегда может стать иным, он не обязан оставаться таким, какой он есть — это еще одно из проявлений присущей человеку трансценденции.

К сожалению, распределение людей на шкале человечности в соответствием с их собственными притязаниями весьма далеко от нормального — нормального как в статистическом смысле, так и в смысле нормы полноценного здорового функционирования. Даже если скорректировать на порядок оценку, данную Маслоу полвека назад — здоровые самоактуализирующиеся люди составляют около 1% популяции (Маслоу, 1999 б),  —  предстает неутешительная картина аномального распределения людей на шкале человечности. Сохранить оптимизм на фоне этого аномального распределения позволяет следующее обстоятельство: хотя самоактуализирующиеся, духовные, творческие люди, которым «больше всех надо», составляют и будут составлять в обозримом будущем незначительное меньшинство населения, история показывает, что все существенные дела и изменения в мире осуществляются как раз незначительным меньшинством.

Контуры дифференциальной антропологии.

Представленная в предыдущем разделе чисто описательная картина различий индивидуальной меры усвоения и развития человеческого потенциала является, разумеется, чересчур упрощенной. Вариативность людей проявляется не просто в выраженности тех или иных потребностей и других индивидуальных особенностей, а в качественной разнородности форм саморегуляции, самоорганизации и отношений с миром у разных людей. Иногда при взгляде вокруг складывается впечатление принадлежности людей, внешне довольно похожих друг на друга, к разным биологическим видам. Качественная разнородность людей имеет под собой объективную основу. Однако она определяется не априорным разделением людей по «кастам», а мерой их индивидуального продвижения по пути очеловечивания, их индивидуальной онтогенетической эволюции, являющейся следствием их личного выбора и усилия.

На уровне психологического анализа дифференциальная антропология находит опору в мультирегуляторной модели личности (Леонтьев Д.А., 1999). В ее основе лежит главный вопрос психологии — почему люди делают именно то, что они делают. Можно дать, по крайней мере, 7 разных ответов на этот вопрос, и в соответствии с ними можно говорить о семи разных логиках поведения. Каждая из этих логик поведения опирается на какую-то одну систему регуляции нашей деятельности. Первая — логика удовлетворения потребностей: люди делают что-то, чтобы удовлетворить свои потребности. Вторая — логика реагирования на стимул: люди делают что-то, потому что что-то их спровоцировало, заставило. Третья логика: люди делают так, потому что они всегда так делали – логика воспроизведения выработанных стереотипов. Четвертая логика – «потому что все так делают» — соответствие социальным требованиям, социальным нормативам, социальным ожиданиям. Пятая логика – «потому что для меня это важно» — логика смысла, логика жизненных отношений: «я делаю что-то, потому что для меня из этого вытекают какие-то важные следствия для моих отношений с миром». Шестая логика – логика возможностей: «почему бы и нет?». Седьмая логика: «потому что так устроен мир» — логика познанной необходимости.

Индивида характеризует свойственный ему уровень регуляции, то, как человек строит свои отношения с миром. В поведении реального человека эти все логики переплетены; можно определить удельный вес в нашем поведении каждого из этих компонентов. При этом первые три уровня общие у человека с животными, четвертый уровень специфичен для человека, но характеризует не личность, а «социального индивида». Пятый уровень характеризует и конституирует личность. Шестой уровень – уровень творческой личности, не у всех людей он присутствует. В еще большей степени это относится к седьмому уровню, по отношению к которому можно применить расхожее обозначение «просветленная личность». Мультирегуляторная модель позволяет описать онтогенетическую эволюцию человека как эволюцию форм и механизмов саморегуляции.

Культура, психические функции и антропологическая катастрофа.

Представляется, что именно упомянутый выше разрыв между пониманием общечеловеческой сущности и знанием механизмов жизнедеятельности эмпирических людей, точнее практические следствия этого разрыва, во многом ответственны за сегодняшнюю ситуацию, достаточно единодушно признаваемую антропологической катастрофой  (Мамардашвили, 1984/2004). В частности, выдвижение на первый план вопросов индивидуального самоопределения по отношению к социуму в передовых социально-экономических системах привел неоправданно поспешно, если не к снятию в них с повестки дня проблем социальной ситуации развития в масштабе общества в целом, то к существенному снижению антропологических требований к индивиду со стороны общества, что поддерживается практикой важнейших социальных институтов.  

Так, права человека формулируются в расчете на «оптимистический» образ человека, но злоупотребляют этими правами в массовых масштабах обычно люди, этому образу не вполне соответствующие. Если Декларация Независимости США ввела в политику образ свободного и ответственного избирателя, отстаивающего путем демократических выборов свои интересы, то в сегодняшней политической практике проблемой стала иррациональность и безответственность большинства избирателей; в результате определяющее влияние на исход многих выборов оказывают те «избиратели», которым по большому счету нет дела до выборов, и кого лишь с трудом удается затащить на избирательный участок, чтобы они отдали голос кому попало. Подобные, часто парадоксальные столкновения разных образов человека и построенных на них социальных практик обнаруживаются также в юриспруденции, образовании и т.п.

Здесь стоит вспомнить известное, хотя во многом впоследствии преодоленное разведение высших и низших психических функций (Выготский, 1983). Идея Выготского заключалась в том, что у человека есть два ряда одноименных психических функций. Одни из них, имеющие естественную природу, аналогичны по своей структуре соответствующим функциям у животных — непроизвольное внимание, непроизвольная память, наглядное мышление. Их демонстрируют и животные, которые тоже обладают определенным объемом запоминания, подчиняются закономерностям привлечения внимания и т.п. Но у человека над ними надстраиваются высшие психические функции, которые основаны на интериоризованных механизмах взаимодействия людей. Они носят принципиально опосредованный характер, они имеют социальное происхождение, и они произвольны по своему способу функционирования. Когда я наблюдаю фейерверк или смотрю голливудский боевик и слежу за перипетиями действия, работают механизмы непроизвольного внимания. Когда я читаю философскую или другую не очень простую книгу, я должен управлять своим процессом внимания, работают высшие функции.

Если человеческая культура в ее традиционном понимании направлена на культивирование высших психических функций и играет в этом огромную роль, то, что в ХХ веке получило название массовой культуры, отчетливо ориентируется на Homosimpissimus, руководствующегося принципом максимизации удовольствия при минимизации усилий. Она укрепляет, поддерживает, востребует, развивает и культивирует именно непроизвольные функции, основанные на естественных механизмах управления нашим сознанием и нашей психикой за счет яркости стимула, т.е. механизмы непроизвольного реагирования. Массовая культура создает и поддерживает  культ низших функций, сам язык массовой культуры во многом связан именно с простейшим стимул-реактивным способом восприятия и поведения. Например, единственная характеристика понятия «звезда» — это яркость, то есть то, что привлекает непроизвольное внимание и обеспечивает непроизвольное запечатление помимо нашего желания. Другое ключевое понятие массовой культуры последнего времени — понятие «сексуальность» как один из элементов идеала «сексуального человека», кладущееся в основу многочисленных рейтингов не только шоу-звезд и спортсменов, но и, к примеру, политиков, означает не что иное как способность быть стимулом, вызывающим сексуальные реакции. Это форма межличностного взаимодействия на основе низших психических функций, задействующая низшие непосредственные механизмы реагирования. Культура же в традиционном, «высоком» смысле апеллирует в первую очередь к высшим функциям и связана с развитием более сложных опосредованных механизмов.

В ситуации свободной конкуренции две альтернативных культуры, которые можно назвать культура расслабления и культура усилия, находятся в неравном положении. Массовая культура, культура расслабления хорошо экономически и социально самовоспроизводится, благодаря тому что воспроизводится автоматически. Культура усилия в гораздо меньшей степени обладает такими способностями и поэтому требует государственной и общественной поддержки. Сравнительно немногие из современных цивилизаций сохранили сейчас эффективно работающие механизмы воспроизводства культуры усилия. В этом отношении в сравнительно более благоприятном состоянии, возможно, находится китайская культура. Западная же цивилизация, к которой сейчас правомерно относить и нашу страну, испытывает сейчас большие проблемы перед натиском культуры расслабления. Ее итогом становится отсутствие поддержки движения человека в направлении развития на основе сознательных и произвольных усилий, и наоборот, поддержка «естественного» движения человека в направлении расслабления и деградации.

Заключение.

Проблема человечности предстает как далекая от однозначного решения. Решение ее на сегодняшний день просматривается, но оно носит принципиально неоднозначный характер, рассматривая человечность как становящуюся через индивидуальные усилия, что порождает как количественные различия в мере человечности, так и качественные различия основ бытия людей в мире.

Рассмотрение человека, зажатого между жесткими данностями биологического и социального, с одной стороны, и безграничными возможностями культуры и жизненного мира, с другой, приводит к осознанию эволюционного выбора, который стоит перед каждым в данной точке его жизни и эволюции человечества. Возможности, раскрывающиеся перед человеком в современном мире, беспрецедентны, причем это относится как к возможностям развиваться, трансцендировать данности, совершенствовать свои силы и возможности, так и к возможностям отказа от развития, адаптировавшись к одной из множества ниш на основе симбиотического слияния с социальной организацией, которой делегируется ответственность за собственное благополучие. Выбор одного или другого не является судьбоносным с точки зрения личного благополучия, но выступает важнейшим личностным тестом, с помощью которого мы сами определяем наше место и роль в мире: или в поте лица реализовывать свое человеческое предназначение, участвуя в поступательной эволюции человеческой культуры и цивилизации, или паразитировать на них, довольствовавшись легкими путями и поддавшись искушению субчеловеческим.

Универсальная сущность людей и вытекающее из нее универсальное право заключается в том, чтобы устанавливать себе любые притязания, брать на себя соответствующую ответственность и двигаться по пути собственного развития — или не брать и не двигаться. Эмпирическое неравенство людей связано с тем, как мы себя определяем через наши потребности, через наши интересы и, в конечном итоге, через становление механизмов саморегуляции, обеспечивающих разные формы и уровни жизнедеятельности. Известно, что большинству людей даже в наиболее продвинутых обществах присуще скорее бегство от свободы, ответственности и саморазвития, чем стремление к ним. Только в воображении можно представить себе ситуацию  самоопределения людей, при котором объем их прав, в частности, возможности участия в демократических процедурах принятия решений в гражданском обществе, будет увязан с объемом ответственности, которую они добровольно готовы на себя взять, ограничивая свои гедонистические устремления. Это, однако, позволило бы исправить ситуацию, когда направление движения общества диктуется теми, кто на нем паразитирует, а не теми, кто вносит определяющий вклад в это движение.

Выготский Л.С. История развития высших психических функций // Собрание сочинений: В 6 т. Т.3. М., 1983. С.6-328.

Выготский Л.С. Проблема возраста // Собрание сочинений: В 6 тт. М.: Педагогика, 1984 . Т 4. С. 244-268.

Давыдов В.В. Личности надо «выделаться» // С чего начинается личность / под общ. ред. Р.И. Косолапова. М.: Ролитиздат, 1979. С. 109-139.

Зинченко В.П. Мысль и слово Густава Шпета. М.: УРАО, 2000.

Калитеевская Е.Р., Леонтьев Д.А. Пути становления самодетерминации личности в подростковом возрасте // Вопросы психологии, 2006, № 3, с. 49-55.

Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Смысл; Академия, 2004.

Леонтьев Д.А. Личность: человек в мире и мир в человеке // Вопр. психол., № 3. 1989. С. 11—21.

Леонтьев Д.А. Психология смысла. М.: Смысл, 1999.

Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990.

Мамардашвили М.К. Философия и личность // Человек, 1994, № 5. С. 5-19.

Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М.: Ad Marginem, 1995.

Мамардашвили М.К. Психологическая топология пути. М.: РХГИ, 1997.

Мамардашвили М.К. Сознание и цивилизация (1984) // Мамардашвили М.К. Сознание и цивилизация. Тексты и беседы. М.: Логос, 2004, с. 9-25.

Маслоу А. Новые рубежи человеческой природы. М.: Смысл, 1999а.

Маслоу А. Мотивация и личность. Спб.: Евразия, 1999б.

Петухов В.В., Столин В.В. Психология: методические указания. М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1989.

Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992.

Фромм Э. Искусство любить. СПб.: Азбука, 2001.

Фромм Э., Хирау Р. Предисловие к антологии “Природа человека” // Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М.: Прогресс, 1990, с.146-168.

Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб.: Симпозиум, 1998.

Giorgi A. Whither Humanistic Psychology? // The Humanistic Psychologist, 1992, Vol. 20, #2-3, pp.422-438.

Maslow A.H. Eupsychian Management: A Journal. Homewood (Ill.) Richard D.Irwin; Dorcey Press, 1965.

Maslow A.H. Future Visions: The unpublished papers of Abraham Maslow / ed. by E.Hoffman. Thousand Oaks (Ca): Sage, 1996.

 М.Л.Бутовская

 Социальность как ведущая адаптация человека.

Социальная организации и взаимоотношения в сообществах палеолитических охотников-собирателей: проблемы реконструкции.[1]

Проблема возникновения человеческого общества и ранних этапов его развития является одной из важнейших и наиболее спорных в истории первобытности (Алексеев, 1974; Арутюнов 1974; Файнберг 1974). В настоящее время наряду с традиционными методами исследования (археология палеолита, палеодемографии и палеоантропологии, этнографии) (Артемова, 2002, 2005; Першыц, 1988; Семенов, 1986, 1988; Artemova 2000, 2003) все чаще применяются этологические и эволюционно-психологические подходы (Бутовская, 1999, 2002, 2004а; Dunbar, 1996; Butovskaya et al., 2000; Wrangam et al, 1999). Этот менее привычный для отечественной истории ракурс представляется вполне обоснованным, принимая во внимание устоявшиеся в настоящее время взгляды о биосоциальной природе человека и новейшие данные из области генетики поведения (Champoux et al., 2002; Rhee, Waldman, 2002; Volavka et al., 2004). Особую роль в реконструкции ранних форм социальной организации человека играет этология приматов и человека (Бутовская, 2002; Бутовская, Файнберг, 1993;  Boehm, 1992, 1999; Butovskaya, 2000; de Waal, 1996; Wrangham, Peterson, 1996; Zihlman, 1996).

О возможности использования этологических данных по современному человеку для моделирования процессов социального поведения и социальной структуры человека палеолита заговорили уверенно сравнительно недавно – в последней трети 20-го века (Trivers, 1972; Wilson, 1975; Eibl-Eibesfeldt 1989; Chagnon, 1997; Mealey, 2000; Marlowe, 1999, 2002). Принципиально новым и многообещающим можно считать  использование материалов по этологии человека, накопившихся к настоящему времени в достаточном для теоретических обобщений количестве. Это, прежде всего, данные по альтруизму и кооперации, репродуктивному успеху, манипулированию родительским вкладом  в обществах охотников-собирателей (далее ОС), мотыжных земледельцев и скотоводов (Hames, 1990; Hawkes 1990, 1993; Garven et al., 2000;   Smith, 2004; Wiessner, 2005). В последние годы достигнуты также успехи в изучении базовых механизмов агрессии и примирения у человека, существенную роль в понимании этих процессов сыграл комплексный подход в основе которого лежит сочетание этологических, психологических, физиологических и генетических методов (Бутовская, 2006; Бутовская и др. 2006). Этологические подходы позволяют придать новый ракурс исследованиям первобытности.

Проблема грани и линейности в социальной эволюции человека

Вопрос о грани между человеком и животными традиционно являлся одним из основных в антропологической науке (Ефимов, 1981; Рогинский, 1977; Семенов, 1983). Вторым краеугольным камнем служили представления о линейном, однонаправленном и постепенном развитии форм общественного поведения от простых к сложным (Семенов, 1983). В настоящее время накопилось масса эмпирических данных свидетельствующих об ошибочности этих положений. Теоретические представления об альтернативных путях социальной эволюции активно развиваются в трудах отечественных историков, этнографов и антропологов (Артемова, 1991; Бутовская, Файнберг, 1993; Butovskaya et al., 2000; Bondarenko, 2006; Korotaev et al., 2000).

По мере накопления этологических данных о жизни обезьян в естественной среде обитания, факт преемственности базовых моделей социальных отношений у приматов и человека стал очевидным. Способность к самоузнаванию, целеполаганию, долгосрочной памяти, способность предсказыванию действий окружающих, постижение общих закономерностей социальных отношений в пределах группы, обман сородичей  — вот далеко не полный список базовых характеристик, сделавших возможным развитие сложных социальных отношений в сообществах наших далеких предков – первых представителей рода Homo (Byrne, 1995; Waal, 2001). Все эти качества, по крайней мере, в зачаточном виде, отмечены у человекообразных обезьян: шимпанзе, бонобо, горилл, орангутанов (Butovskaya, 2000; Waal, 1996, 1999;  Whiten et al., 1999).

Сравнительное сопоставление данных приматологии, социальной антропологии и палеоантропологии, как мне представляется, позволяет внести некоторую ясность в вопросы о биологических корнях таких явлений, как системы передачи социальной информации, системы родства, брачная структура и принципы социальной стратификации, разделение труда между полами (Бутовская, Файнберг, 1993; Butovskaya, 1999a,b; 2000). 

Современный человек обладает максимальным разнообразием типов социальных структур и стилей доминирования на межпопуляционном уровне по сравнению с любым из ныне живущих видов обезьян (Butovskaya et al., 2000).  Связано ли такое разнообразие с социо-экологическими факторами? Новые сведения о ранних гомининах дают некоторые основания поразмышлять об их социально организации с учетом данных о социо-экологии современных обезьян Старого Света.

 Групповой образ жизни типичен для всех обезьян Старого и Нового Света. Есть все основания полагать, что ранние гоминины произошли от африканских человекообразных обезьян, ведущих общественный образ жизни. В этом смысле, развитие социальности у человека представляет собой продолжение общей линии на усложнение социальных отношений в группах, отчетливо заметное в отряде приматов.

Что вынуждает обезьян объединяться в группы и терпеть связанные с этим многочисленные неудобства (конкуренцию за пищу, репродуктивных партнеров, места отдыха). Что заставило ранних гоминин вести общественный образ жизни? В настоящее время существуют две гипотезы, объясняющие причины, приведшие к групповому образу жизни и развитию тесных связей на внутригрупповом уровне. Обе они, как мне представляется, могут быть использованы для реконструкции ранних этапов социогенеза (Butovskaya, 2000). Первая гипотеза была предложена в 60-ые годы и предполагает, что социальность у приматов формировалась под влиянием пресса хищников. В наши дни это предположение находит новые подтверждения (van Schaik, van Hooff, 1983). Наземные формы приматов эволюционировали в сторону увеличения общих размеров тела (при прочих равных условиях  в пределах одного рода они крупнее древесных). Выраженный половой диморфизм у наземных форм (самцы значительно крупнее самок) так же, по всей видимости, связан с противодействием хищникам (Бутовская, 2002, 2004а).

Вместе с тем, для обезьян именно социальность становится главной адаптацией в борьбе за выживание в гонке вооружений «хищник – жертва». В более открытой местности, обезьяны формируют группы более крупные по размеру и более компактные. Тенденция к увеличению размеров группы прослеживается даже  в пределах одного вида, популяции которого населяют лесные и саванные экосистемы. Так, например, наблюдения за группами шимпанзе из разных национальных парков показывают, что популяции, живущие на границе саванны, как правило, разбиваются на партии большего размера, чем в условиях леса, такие партии всегда содержат в составе одного или нескольких взрослых самцов, самки с детенышами не отваживаются путешествовать в одиночку (гора Ассирик, Сенегал).

Хотя есть все основания полагать, что линия гоминин возникла и на первых этапах развивалась в условиях лесных и лесо-саванных экосистем (Vignaud et al., 2002), можно  с полным основанием полагать, что при переходе к жизни в более открытой местности, группы гоминин стали более сплоченными, компактными, и размеры их укрупнились. Кроме того, ясно, что в состав групп входило несколько взрослых самцов и несколько взрослых самок, плюс их потомство разного возраста. Кооперация самцов при защите, обеспечение безопасности самок и детенышей, несомненно, вышли на первый план, когда  ранние гоминины стали осваивать саванну. Примерные размеры группы у ранних гоминин вероятнее всего можно оценивать в 30-100 особей.

Вторая гипотеза делает упор на необходимость формирования прочных групп для успешной конкуренции за пищевые ресурсы с представителями своего вида (van Schaik, 1989). Наблюдения показывают, что более сплоченными являются группы у тех видов, которые преимущественно питаются зрелыми плодами и орехами. Фруктовые деревья занимает небольшие участки территории, расположены в пространстве неравномерно, зрелые фрукты на деревьях можно застать лишь в определенный сезон. Потребность во фруктах существует всегда, однако, обеспечить ее бывает очень непросто. Группы одного вида конкурируют между собой за доступ к плодовым деревьям. Чем большие размеры группы, тем больше шансов завладеть привлекательной пищей.

Установлена связь между наземным образом жизни, пищевой специализацией и общими размерами группы. Как показывают расчеты английского исследователя Р.Данбара (Dunbar, 1988, 1996), наземные фруктоядные и неспециализированные (всеядные) виды преимущественно формируют большие группы с избирательными конкурентными отношениями между самками. Эта модель, находит подтверждение на примере разных видов макаков, шимпанзе и бонобо. Напротив, у видов, предпочитающих преимущественно питаться листьями и травянистыми растениями, нет причин для пищевой конкуренции, ведь на территории каждой группы пищи предостаточно. У листоядных видов, группы, как правило, меньше по размерам, а связи между сородичами не столь  прочны. Примером такого рода служат лангуры, гверецы, гориллы.

         Социоэкология и развитие социального интеллекта в отряде приматов

Сложная социальная среда требует развитой системы коммуникации, эта же среда обеспечивает сохранение и передачу традиций использования орудий в общине. При прочих равных условиях, виды, живущие большими группами, имеют более развитую орудийную деятельность,  более сложную систему коммуникации и более развитую кору головного мозга. 

Важным фактором развития когнитивных способностей является так же питание. Анализ, основанный на 68 независимых параметрах, взятых из главной приматологической базы (119 видов), проделанный Р.Бартоном, дает основания предполагать, что размер мозга независимо и положительно связан с пропорцией фруктов в диете и с размерами группы (Barton, 1999) . Адаптивная специализация мозга происходит в определенном направлении. Среди дневных приматов фруктоядные виды имеют  большую по размерам зрительную кору, чем листоядные. Эволюция цветового зрения, произошедшая у фруктоядных приматов, затронула и рост неокортекса. В то же время, ограничения на развитие мозга млекопитающих налагаются самим процессом индивидуального развития. Увеличение продолжительности детства имеет результатом развитие эволюционно более молодых структур, в первую очередь неокортекса (новая кора). Таким образом, получается фруктоядность, хотя и не прямо, но способствовала эволюции социального интеллекта у высших обезьян.

Ранние гоминины  (например, O.tugenensis, A.anamensis), несомненно, произошли от фруктоядных предков. С выходом в более открытую местность связывают начало перехода к потреблению большей доли мясной пищи. По вопросу о том, каким образом ранние Homo добывали мясо животных нет единого мнения. Одни специалисты полагают, что гоминины были сборщиками падали (тем самым, составляли конкуренцию гиенам) (Cavallo & Blumenschine, 1989). Другие находят возможным, что гоминины охотились на дичь мелкого и среднего размера. И в том, и в другом случае следствием подобных инноваций явились: рост внутригрупповой сплоченности, укрупнение размеров группы, увеличение общих размеров групповой территории и рост межгрупповой конкуренции за ресурсы (Бутовская. Файнберг, 1993). Наряду с этим должно было происходить дальнейшее развитие интеллектуальных способностей, связанных  с кооперацией для получения доступа к телу убитого животного (падали)  и развитием стратегий коллективной охоты (Butovskaya, 1999b, 2000).

         Групповая иерархия,  доминирующий пол и дележ пищей у обезьян

Шимпанзе и бонобо по целому ряду признаков социального поведения отличаются друг от друга. Кого же из них следует считать ближе по своей социальной организации к ранним гомининам?

Одни авторы видят в качестве модели шимпанзе обыкновенного, другие -отстаивают приоритеты бонобо (Wrangham, 1987; Zihlman,1996). Очевидно, что на этот вопрос трудно дать 100% достоверный ответ, однако, определенные допущения с учетом данных о сходстве морфологии и экологии сравниваемых видов имеют право на существование.

Данные из области социоэкологии приматов указывают на сложный характер взаимосвязей между моделью дисперсии и характером доминирования в пределах пола и между полами. Шимпанзе и у бонобо разительно различаются между собой по этим показателям (Таблица 1). У шимпанзе самцы тесно взаимосвязаны друг с другом, и эти связи напрямую определяют структуру иерархии доминирования в сообществе. При изменении положения самца на иерархической лестнице, меняется и круг его партнеров по альянсам. Груминг (чистка шерсти) у самцов шимпанзе, является эффективной социальной тактикой, обеспечивающей формирование альянсов против других членов группы. Напротив, у бонобо, иерархия доминирования самцов выражена менее отчетливо, самцы реже объединяются друг с другом, и редко формируют конкурентные альянсы.

У бонобо связи между самками значительно более выражены (Badrian, Badrian, 1984). Поскольку, большинство взрослых самок в группах у бонобо не родственники, единственным объяснением данного феномена является тот факт, что при переходе в новую группу они активно практикуют стратегию «социальной адаптации». Суть стратегии сводится к установлению дружественных связей со старейшей и наиболее высокоранговой самкой сообщества (Kano, 1992). В отличие от самцов шимпанзе, груминг между самками бонобо положительно коррелирует с дружественными связями, и никоим образом не может объясняться в терминах платы вышестоящей особи за поддержку в агрессивных конфликтах. Высокоранговые самки бонобо не только не являются более частым объектом груминга по сравнению с подчиненными самками, но зачастую сами чистят низкоранговых партнерш.

У шимпанзе дележ пищей более типичен для самцов, чем для самок. У бонобо, дележ пищей более типичен для взаимоотношений в парах самец-самка, однако, дележ растительной пищей между самками (в том числе неродственными) также не является исключением из правил. Отношения между самками бонобо в целом характеризуются высоким уровнем социабильности: самки часто вступают в дружественные контакты друг с другом и взаимные умиротворяющие действия между ними — явление распространенное. Представляется, что у ранних гоминин отношения между самками более соответствовали модели бонобо (Butovskaya, 1999b).

Во многих человеческих обществах женщины явно продолжают следовать той же модели, и их связи друг с другом характеризуются исключительной стабильностью. В значительном числе традиционных обществ, женщина, переходя в дом мужа, устанавливает тесные связи, включая совместную работу по дому и обязанности по выращиванию детей с родственницами мужа. Замужняя женщина часто продолжает поддерживать тесные связи с родителями, сестрами и тетками. Связи мужчины с родственниками жены представляют важную социальную характеристику многих обществ охотников-собирателей (например, бушменов).

Роль самок в сообществах ранних гоминин с большой долей вероятности была значимой, а их связи друг с другом – хорошо развиты, однако, маловероятно, что самки принимали участие в межгрупповых конфликтах (если таковые имели место), или патрулировали границы своей территории наравне с самцами (Таблица 1). 

     Социальное устройство групп и диета  ранних гоминин

         Исследования зоологов показывают, что о диете животных возможно судить по строению их пищеварительного тракта и особенностям зубной системы. Это обстоятельство является ценнейшей отправной точкой для палеоантропологов. Если судить по строению челюстного аппарата и зубам, то ранние австралопитековые мало чем отличались по типу питания от шимпанзе и преимущественно употребляли растительную пищу с преобладанием фруктов. Анализ микроструктуры зубной поверхности свидетельствуют о том, что ранние австралопитековые  были специализированными растительноядными формами. Растительная пища могла составлять более 90%  диеты австралопитековых (Eaton, 1988).

         Кардинальная перестройка типа питания австралопитековых могла произойти в промежутке между 4,4 и 2,5 млн лет назад, в связи с аридизацией климата и усилением сезонности. В этот период существенно сократилась площадь тропических лесов и австралопитековые стали осваивать саванну и лесосаванну. Данные приматологии свидетельсвуют о том, что зубная система у обезьян зачастую отражает адаптацию к пищевым ресурсам, которые используются в периоды года с ограниченными пищевыми ресурсами (голодные сезоны).  Периоды с ограниченным количеством доступных фруктов и семян – не редкость в тропиках, даже когда речь идет о тропических лесах и современные африканские человекообразные обезьяны в это время начинают потреблять существенную долю листьев и молодых побегов (Wrangham et al, 1996). В условиях саванны с вырженной сезонностью климата этот фактор способствовал изменению профиля питания австралопитековых. Судя по зубной морфологии, важным источником пищи для одних групп стали подземные клубни и корневища (Hatley & Kappelman, 1980).         Идея о существенной доле клубней в диете австралопитековых – базируется не только на данных о строении зубной системы но и оправдана с точки зрения экологии, ботаники и палеонтологии. Прежде всего, очевидно, что клубни как водозапасающие органы имеются в большом количестве в саванне. По данным А.Винсента (Vincent, 1984) в саванне Танзании плотность пригодных к пище клубней составляет до 40 000 кг на кв.км., в сравнении лишь с 100 кг корнеплодов  на кв. км в тропических лесах Центрально Африканской Республики по данным С. и А. Хладиков (Hladik and Hladik, 1990). Обращает на себя внимание тот факт, что в течение нескольких миллионов лет размеры мозга австралопитеков оставались практически неизменными с максимумом в 550 см куб. По-видимому, основные преобразования происходили за счет качественного изменения формы мозга и пропорций его долей. Но на этой стадии эволюции гоминин, непреодалимыми оказались биомеханические проблемы, связанные с увеличением объема мозга, а стало быть,  и его массы (деторождение, возрастающие нагрузки на позвоночник при прямохождении, смещение центра тяжести (Дробышевский, 2003).  

         Примерно 2 млн лет назад или несколько ранее произошла еще одна аридизация климата, что повлекло за собой появление новых саванных зон и сокращение площади лесов. Это повлекло за собой массовое вымироание фауны саблезубых кошачьих и гиен (Lewis, 1997), и пища крупных хищников и падальщиков оказалась свободной. Этим обстоятельством, скорее всего, воспользовались некоторые наименее специализированные популяции австралопитеков, обладающие рядом преадаптаций к питанию животной пищей и использовавшие примитивные орудия. Так, составной частью диеты австралопитековых из Сварткранса являлись термиты (Backwell, d’Errico, 2001). Напомним, что ужение муравьев и термитов с помощью специальных орудий – распространенное занятие, описанное в разных популяциях современных шимпанзе (Гудолл, 1992)

         Смещение в сторону богатой белками и легкоусвояемой животной диеты явилось краеугольным камнем для ряда морфологических перестроек. Мясная пища требует меньше энергенических затрат и времени для пережевывания. Как следствие в дальнейшей эволюции гоминин произошло уменьшение массивности жевательного аппарата (уменьшение размеров челюсти и зубов) у «ранних Homo» по сравнениюс  австралопитековыми. Уменьшение мощности жевательных мышц привело к снижению нагрузки на кости черепа, в результате чего произошло уменьшение мускульного рельефа, а в дальнейшем и утоньшение стенок свода черепа. Наряду с  морфологическими перестройками происходили также изменения социального поведения гиминин. Увеличение доли животной пищи в рационе повелекло за собой усложнение социальной организации, и, возможно, укрупнение общих размеров групп. Морфологически перестройки черепа и усложнение социальной организации в комплексе обеспечили благоприятные условия для увеличения объемо мозга  «ранних Homo». Как свидетельствуют данные палеоантропологии, в промежутке времени от 2,5 до 1,8 млн лет назад объем мозга вырос на 50 – 100 см куб (Дробышевский, 2007).

  Архантропы и анатомически современные Homo: диета и взаимоотношения между полами

                   Известно, что у гоминин масса тела положительно коррелирует с объемом мозга в ряду от австралопитеков до современного человека (McHenry, Coffing, 2000). Однако, как показано выше, на разных этапах эволюции, гоминины по-разному решали вопросы, связанные с ограничениями, накладываемыми на увеличение объема мозга. На более поздних этапах эволюции рода Homo (ранные архантропы), задача уже решалась по-новому. Прогрессирующими темпами стали увеличиваться размеры тела, теперь позвоночник мог выносить большие нагрузки со стороны головного отдела. Это дало новый толчок к дальнейшему увеличению объема мозга. Правда, существенным ограничителем теперь выступали размеры головы новорожденного. В свою очередь, новая задача была решена за счет появления на свет незрелого с морфологической и физиологической точки зрения младенца. Как известно, чтобы достичь степени зрелости равной таковой новорожденному детенышу шимпанзе, человеческий плод должен был бы находиться в утробе матери 21 месяц. Конечно же, размеры головы не позволили бы ему  пройти через родовые пути матери.

         С появлением беспомощного новорожденного и удлинением сроков младенчества и детства в эволюции человека связаны и ведущие перестройки во взаимоотношении между полами. Прежде всего, можно ожидать в этот период формирования более устойчивых и длительных парных отношений между мужчинами и женщинами, а также разделения труда между полами.

         Примерно около 1.9-1.8 млн. лет назад человек широко расселился по территории Африки и впервые покинул ее пределы. Началась колонизация Евразии. Освоение новых территорий стало возможным благодаря морфофизиологическим (увеличение общих размеров тела, снижение полового диморфизма, изменение пропорций и формы тела, удлинение  нижних  и укорачивание верхних конечностей, изменение строения пищеварительной системы, совершенствование дыхательной системы) и поведенческим перестройкам (изготовление орудий ашельского типа; передача навыков изготовления орудий; новые способы добычи и обработки пищи; большая социальная интеграция)   произошедшим у  архантрополов (Homoerectus). 

Данные археологии и палеонтологии позволяют предполагать, что Homoerectus уже регулярно охотился на крупного зверя. На стоянках (точнее, на местах разделки туш), датированных 2,0 – 1,5 млн лет назад, найдены скопления костей крупных животных (преимущественно принадлежащие копытным), несущие на себе следы от каменных орудий. Одно из свидетельств — костные останки женщины, обитавшей в Кооби Фора (северная Кения) примерно 1.6 млн. лет назад. На ее длинных костях было обнаружено аномальное разрастание верхнего костного слоя, которое специалисты связывают с избыточным потреблением витамина А. Женщина могла получить подобное отравление лишь одним способом: регулярно используя в пищу печень крупных хищных животных. Аналогичные симптомы поражения костей описаны у исследователей Арктики, вынужденных питаться печенью полярных медведей. Другим аргументом в пользу большой доли мясной пищи в рационе архантропов служит форма их зубной системы: зубы этих гоминин хорошо приспособлены к кусанию и разрыванию на части мяса, и куда менее пригодны к регулярному  пережевыванию и перетиранию грубой растительной пищи (последняя могла бы теоретически служить альтернативой мясной диете в сухие сезоны года).

  С развитием практики регулярной  охоты на крупного зверя могли произойти важнейшие перестройки социальной жизни первобытных коллективов: 1. повышение кооперации между мужчинами, входящими в группу, что было необходимо  для успешной  коллективной охоты и защиты от соседних групп (кооперация мужчин могла осуществляться на родственной основе); 2. развитие практики дележа пищей (прежде всего, мясом) в пределах группы; 3. увеличение средних размеров группы; 4. развитие речи (усовершенствование способов передачи информации на расстоянии без участия рук). С архантропами связано также первое использование огня на местах стоянок (обогрев, защита от хищников в темное время суток). Именно они, по-видимому, первыми освоили и термальную обработку пищи (как растительную, так  и животную) (Таблица 2) (Wrangham et al., 1999). Изобретателями новой технологии с большой долей вероятности являлись женщины, проводившие у огня больше времени. Предположительно, термальная обработка пищи, сделав ее более усвояемой, оказала существенное влияние на морфологические перестройки тела человека (изменение пропорций  тела – укорочение размеров корпуса и, прежде всего брюшного отдела). С архантропами, в настоящее время принято связывать и окончательное разделение труда между полами при котором: за мужчиной всецело закрепилась роль охотника и защитника группы, а за женщиной – роль собирательницы (растительные продукты, мелкие беспозвоночные) и хранительницы очага (приготовление пищи, работы в пределах стоянки, уход за детьми) (Wrangham et al., 1999).

Архантроп сумел адаптироваться к жизни в условиях выраженной сезонности и расселился там, где само выживание группы существенным образом зависело от регулярной и успешной охоты. В этих условиях должен был происходить интенсивный отбор на кооперацию и дележ пищей с членами группы. Мы располагаем лишь косвенными, палеоантропологическими свидетельствами в пользу этого предположения (см. выше), а так же данными из области этнографии современных охотников и собирателей. К.Хилл и М.Хуртадо (Hill & Hurtado, 1996)  провели анализ данных о процессах распределения пищи в группах у аче восточного Парагвая (80% диеты составляет мясной рацион). Оказалось, что в среднем две трети пищи, потребляемой каждым индивидом была добыта сородичем, не входящим с состав нуклеарной семьи потребителя. Такая система распределения пищевых ресурсов обеспечивает оптимальные условия для выживания группы в целом, и существенно снижает риск остаться голодным.

    Таким образом, в эволюции гоминин прослеживается сложная  многоуровневая обратная связь между экологией, поведением и морфологией тела. Изменения в  диете повлекли за собой морфологические перестройки в строении черепа (облегчение конструкции и редукция размеров челюсти). Это позволило снять существующие ограничения на размеры мозга. Выход гоминин в открытую саванну сопровождался изменениями социальной структуры групп в сторону их укрупнения, а также усложнением социального поведения. Усложнение социального поведения стимулировало развитие мозга (см. «Социоэкология и развитие социального интеллекта…» и предыдущий раздел). Этому способствовали и новая диета, и тенденция к увеличению размеров тела. Более богатая животными белками диета, экономила энергетические ресурсы необходимые на переваривание пищи и создала потенциал для дальнейшего наращивания мозга (орган, требующий большого расхода энергии для своего функционирования). Увеличение размеров тела на этом фоне создало морфологическую базу для поддержания головы с более крупным мозгом и сделало возможным перемещение на большие расстояния (необходимое условие при охоте на крупных животных). Переход к охоте на крупную дичь стал важным шагом на пути дифференциации труда между полам. Это, в свою очередь, обеспечило благоприятные условия для формирование длительных парных связей и более выраженной заботы о потомстве со стороны мужчины.

   Добыча пищевых ресурсов у современных охотников-собирателей: и проблема эволюции разделения труда между полами

При реконструкции социальных отношений в условиях первобытного общества невозможно обойти стороной вопрос о формах разделения труда между полами и факторах, лежащих в  основе такого рода дифференциации. Как уже отмечалось выше, современные охотники-собиратели прошли долгий путь социальной эволюции и не вполне идентичны охотникам-собирателям палеолита, однако, в качестве модели, для социальных реконструкций их с определенными оговорками использовать возможно (Бутовская, Файнберг, 1993; Boehm, 1999; Marlowe, 2005). В первую очередь, это касается связи между характером разделения труда и экологией охотников-собирателей.

Половые различия пищедобывающих стратегий – уникальная видоспецифическая характеристика человека. Лишь небольшое количество видов млекопитающих характеризуется незначительными половыми различиями в диете, а другие несколько видов млекопитающих практикуют дележ пищей между полами. Однако, только у человека эти две поведенческих стратегии присутствуют одновременно и получают значительное развитие (Marlowe, 2007: p. 170). Охота и собирательство как мужское и женское занятие одна из наиболее любопытных адаптаций нашего вида. Когда и почему она возникла?

 В качестве исходной посылки, следует допустить, что мужчины и женщины в коллективах охотников-собирателей могут ориентироваться на добычу различных видов пищи, а также допустить, что оба пола будут делиться добытой пищей с сородичами (Marlowe, 2007). Такая комбинация поведенческих признаков уникальна для человека и у других животных не встречается. Традиционные взгляды на возникновение разделения труда между полами предполагают, что мужчина и женщина, образующие пару кооперировались таким образом, чтобы каждый добывал оптимальную пищу, а в дальнейшем между ними происходил взаимовыгодный обмен (Lovejoy, 1981). Пищедобывательные возможности женщины ограничены ее материнской ролью, тогда как возможности мужчины более универсальны, но в оптимальном варианте он должен добывать ту пищу, которая оказывается недоступной для женщины, но имеет несомненную энергеническую ценность.

Такая модель верна лишь при условии, что члены семейной пары максимально кооперируются друг с другом. Однако, в реальности, существует некоторый конфликт интересов между полами, связанный с репродуктивным потенциалом мужчины и женщины. Репродуктивные возможности мужчины ограничены числом доступных репродуктивных партнерш, а женщины – сроками беременности и лактации (Clutton-Brock, Parker, 1992). Поскольку потенциальный репродуктивный успех у мужчины выше, чем у женщины, он может быть менее заинтересован в заботе о потомстве, чем женщина. В этих условиях, женщина должна специализироваться на добыче более доступной пищи, добыча которой осуществляется с минимальным риском для жизни, чтобы с большими гарантиями прокормить детей. По версии ряда специалистов (Hawkes, 1990; Smith, 2004; Zahavi, 1995), в основе мужской специализации (охота и рыболовство) лежит не столько потребность в кооперации в пределах семьи, сколько желание продемонстрировать свои отменные физические и интеллектуальные качества (фенотипические характеристики, указывающие на хорошую наследственность). Напомним, что собирательство является более надежной стратегией по сравнению с охотой или рыболовством и мужчины чаще, чем женщины возвращаются в лагерь с пустыми руками. Когда же удача ими благоволит и они приносят в лагерь богатую добычу, то они делятся мясом со всеми членами группы, причем каждый получает равную долю. Сторонники теории «энергозатратная демонстрация» (costlysignalingtheory), полагают, что в основе мужской специализации лежит желание продемонстрировать свои качества как репродуктивного партнера, и, следовательно, охотничьи усилия в первую очередь связаны с поиском наиболее качественной партнерши (молодой, здоровой, фертильной), нежели с оптимизацией добычи пищи в пределах домохозяйства (Hawkes, Bliege Bird, 2002).

Данная модель имеет под собой определенные основания (см. раздел  «Альтруизм как универсальная характеристика человека»), не является единственно достаточной для объяснения феномена разделения труда между полами. В этой связи, рассмотрим современные представления о связи между специализацией пищедобывающих стратегий у мужчин и женщин и экологическими условиями существования.

Ф.Марлоу (Marlowe, 2007) сравнил 36 групп охотников-собирателей из 186 обществ, представленных в стандартной кросс-культурной выборке, независимых по географическому расположению, лингвистической семье и культурному ареалу. Результаты отчетливо показали, что среда обитания накладывает на охотников-собирателей существенные ограничения по добыче пище. Важным показателем для предсказания характера разделения труда может служить чистая первичная продуктивность экосистемы (net primary production), представляющая новый объем прироста растений в данной местности. Если этот показатель невысок, то возможности сбора растительной пищи оказываются ограниченными. При низкой первичной продуктивности экосистемы, мужчины, заботясь об обеспечении домочадцев, должны добывать львиную долю пищи (т.е., больше охотиться и рыбачить). А в случае высокой первичной продуктивности экосистемы разделение труда между полами выражено слабо. Так, в обществах охотников и рыболовов Восточной Сибири и Северной Америки (алеутов и эскимосов, юкагиров и гиляков), мужчины обеспечивают до 90% всей потребляемой пищи, тогда как женщины в основном занимаются ее обработкой, производством одежды и присматривают за детьми. Разделение труда у охотников-собирателей, обитающих в теплом климате (кунг, хадза, семанги, андаманцы, баджау) выражено менее сильно. В некоторых редких случаях оба пола могут даже  добывать сходную пищу. К примеру, у пигмеев ака и мбути, мужчины и женщины часто устраивают совместные охоты с использованием ловчих сетей. Однако, следует помнить, что в этих ситуациях сходство по объектам добычи пищи определяется скорее орудием охоты (ловчие сети), нежели экологическими условиями. А при ближайшем рассмотрении оказываются, что роли мужчин и женщин весьма различны: одни загоняют дичь, а вторые ловят сетями и забивают (Noss, Hewlett, 2001).

Во всех экологических условиях мужчины добывают ту пищу, обладание которой менее предсказуемо, сопряжено с риском для здоровья, и, порой, опасностью для жизни. Этот факт служит своеобразным подтверждением для теории «дорогостоящей сигнализации». Однако, возможна также и другая трактовка, связанная с теорией оптимальной кооперации между мужьями и женами. Как показывает дальнейший анализ, данные две теории не взаимоисключаемы, напротив, хорошо стыкуются друг с другом. Мужчина может стремиться добывать пищу, наиболее ценимую женщинами группы (мясо или рыбу). Репутация хорошего охотника может обеспечить ему популярность на рынке брачных партнеров, а стало быть, он получает возможность выбирать себе партнершу или партнерш (Hadfield, 1999).  Даже если по возвращении в лагерь лучший охотник вынужден распределять добытое мясо поровну, его жена и дети в целом окажутся в более выгодных условиях, поскольку они будут находится в лагере хорошего охотника.

Там, где существует больше условий для собирательства, разделения труда между полами менее выражено. В высокопродуктивных экосистемах со слабо выраженной сезонностью, мужчины добывают больше растительной пищи, что полностью согласуется с теорией оптимального пищедобывания. Такие тропические экосистемы изобилуют фруктами, орехами, цветами и молодыми побегами, излюбленной пищей современных человекообразных обезьян (шимпанзе, бонобо, горилл и орангутанов). Очевидно, что подобная модель пищедобывающего поведения была типична для общего предка человека и шимпанзе, а также для ранних гоминин, обитающих в экосистемах тропического леса (например, для сахелянтропа чадского).

Анализ стандартной кросс-культурной выборки, проведенный Ф.Марлоу, показывает, что в теплом климате в условиях выраженной сезонности (например, в саваннах и лесосаваннах Восточной Африки), разделение труда между полами у охотников-собирателей  выражено сильнее, нежели в условиях влажных тропиков (Marlowe, 2007). Эти данные позволяют предположить, что разделение труда между мужчинами и женщинами могло начаться тогда, когда гоминины вышли в открытую саванну.

Справедливости ради,  заметим, что в открытой саванне успешно существует несколько таксонов приматов (павианы, мартышки, гусары). Однако, ни у одного из них не наблюдается какого-либо намека на разделение труда при добыче пищи. По-видимому, следует признать, что сама по себе экология не является единственно определяющим фактором в этом случае. Действительно, для разделения труда между полами необходимо наличие кооперации. Члены группы (репродуктивные партнеры) должны доверять друг другу и знать, что помощь является взаимной. Виды, практикующие кооперацию между полами, формируют прочные долговременные пары (гиббоны, тити, калимико). Однако, для них не характерна специализация полов по стратегиям фуражирования. Отчего же у наших предков эволюционировала столь редкая поведенческая характеристика?

Очевидно, что возможным ответом на эту эволюционную загадку являются опять-таки орудия труда. Справедливости ради, отметим, что определенные зачатки орудийной специализации полов намечаются у шимпанзе и возможно имели место у общего предка человека и шимпанзе. Самки шимпанзе, по данным ряда авторов, более успешно удят термитов и применяют менее энергозатратные тактики раскалывания орехов кола, по сравнению с самцами (Boesh, Boesh, 1984; Matsuzawa, 1996). Освоение навыков пользования орудиями требует времени и сил, поэтому специализация на конкретном виде орудий выгодна и дает каждому полу определенные преимущества. В условиях открытой саванны защита от хищников становится первоочередной задачей мужчин. В тех же условиях возрастает и роль экстрагирующих техник добычи и обработки пищи (выкапывание корнеплодов, измельчение зерен, разбивание орехов, разделка туш и пр.). Все эти действия вполне осуществимы в присутствии младенцев и совместимы с репродуктивными возможностями женщины. Напротив, охота и защита от хищников требует использования совершенно иных орудий и не совместима с присутствием детей.  Поэтому, разделение труда у гоминин при выходе в  саванну, несомненно,  сыграло роль важнейшей адаптации и создало успешные стартовые позиции для  последующего освоения гомининами других экологических ниш и географической экспансии архантропов.

Подводя итоги этого раздела, следует сказать, что на степень выраженности разделения труда между полами у современных охотников собирателей отчетливое влияние оказывают несколько факторов: первичная продуктивность экосистемы (чем она выше, тем менее выражено разделение труда между мужчинами и женщинами); сезонность (чем более выражена сезонность, тем выше разделение труда) и средняя годовая температура (в теплом климате разделение труда ниже, а в холодном — максимально). По-видимому, эти же закономерности определяли характер трудовых взаимоотношений между мужчинами и женщинами в коллективах охотников-собирателей эпохи палеолита.

 Общества современных охотников собирателей как источник для реконструкций первобытности (заключение)

В завершении хотелось бы остановиться на вопросе о правомерности использования данных по современным охотникам собирателям как источника сведений о первобытности (Артемова, 2004). Противники использования такого рода материалов для палеолитических реконструкций апеллируют к факту о том, что ни одно из современных обществ охотников собирателей не представляет собой примера чистой системы охотников-собирателей, поскольку они уже на протяжении десятков и даже сотен лет взаимодействуют, как минимум, с автохтонными культурами земледельцев и скотоводов (Wilmsen, 1989, 1993; Wilmsen, Denbow, 1990). Такое возражение имеет под собой существенные резоны, однако, на наш взгляд более правомерной является точка зрения, согласно которой, современные охотники собиратели с полным на то правом могут быть использованы в качестве модели для реконструкции социальной организации и социальных взаимоотношений в сообществах человека палеолита (Lee, 1984; Lee, Guenther, 1995; Marlowe, 2002). Важным аргументом в пользу такой точки зрения выступает то обстоятельство, что современные общества охотников-собирателей демонстрируют исключительную устойчивость своих культурных и хозяйственных традиций соответствующих системам с неспециализированной присваивающей экономикой, вопреки контактам с соседями земледельцами и скотоводами. Так, у хадза северной Танзании, продолжающих вести традиционный образ жизни жилище практически не претерпело никаких изменений. То же справедливо и в отношении технологии изготовления луков и стрел. Вопреки доступности более совершенных видов оружия, в том числе наличия огнестрельного оружия у некоторых соседей-земледельцев, хадза не пытаются его заполучить и полностью удовлетворены традиционными орудиями охоты. Охота у хадза продолжает оставаться одним из основных источников калорий и мужчины играют в этой активности основную роль. Сохраняется неизменной и традиция мужской трапезы после удачной охоты.

          Изучение современных обществ охотников-собирателей позволяет очертить круг возможных типов социальных структур и социальных взаимоотношений в условиях неспециализированной присваивающей экономики, выявить универсальные характеристики таких социальных образований, без которых само функционирование обществ подобного типа становится невозможным. Кросс-культурные сравнения обществ охотников-собирателей дают возможность оценить степень вариативности социальных систем с неспециализированной присваивающей экономикой и вычленить поведенческие универсалии.

          Важнейший вопрос при изучении ранних этапов эволюции человеческого общества –характер репродуктивных отношений между полами. время возникновения устойчивых связей между мужчиной и женщиной и тип этих связей. Данные из области поведенческой экологии приматов могут оказаться полезными при обсуждении этого вопроса.  Как мы видим на одной из диаграмм, половой диморфизм по размерам тела указывает с большой долей вероятности на тот факт, что уже на стадии Homo erectus , по-видимому,  наметилась устойчивая тенденция к формированию моногамных пар, сохранившаяся и при переходе к сапиенсу. Однако, учитывая ряд особенностей мужской морфологии и физиологии современного человека, логично думать, что в качестве наиболее распространенного варианта следует рассматривать практику сериальной моногамии (Бутовская, 2004а,б; Бутовская, Файнберг, 1993).

          Анализ данных по современным охотникам-собирателям и более продвинутым в экономическом отношении традиционным обществам, свидетельствует о том, что на человека распространим принцип Бейтмана, в соответствии с которым для мужчин характерен больший разброс репродуктивного успеха. Это означает, что в каждом сообществе разница между наиболее успешным в репродуктивном плане мужчиной и минимально успешным многократно превосходит таковую для женщин. Репродуктивный успех мужчин у ОС определяется целым рядом качеств. Одно из важнейших – охотничье мастерство. Связь охотничьих талантов и репродукции уже показана этологами для ряда обществ ОС, обитающих в разных экологических условиях (Таблица 3) (Smith, 2004). Мужчины во многих обществах ОС тратят больше времени на добычу пропитания, как например у аче Южной Америки. Эффективность добычи пищи возрастает с опытом, пик успешности в охоте у мужчин приходится на  интервал 45 – 55 лет. При условии же, что данная культура во главу угла ставит воинское умение мужчины, положительная связь прослеживается между воинской доблестью и репродуктивным успехом (Chagnon, 1997).

          Критерии выбора постоянного партнера у ОС соответствуют предсказаниям теории репродуктивного успеха и родительского вклада. У хадза женщины считают более привлекательными мужчин, с более высоким уровнем интеллекта и обладающих лучшими навыками охоты. Наиболее привлекательны для мужчин – молодые женщины, способные к воспроизводству.

          В современной научной литературе вновь заговорили о роли группового отбора в эволюции человека. Этот тип отбора действует наряду с индивидуальным отбором. Однако, по сравнению с другими приматами, роль группового отбора  у человека существенно возрастает. Дележ пищей – столь характерный для обществ охотников собирателей – типичная иллюстрация действия группового отбора. Вопреки традиционным взглядам, члены групп у ОС делятся в первую очередь под давлением общественности. Групповой отбор сыграл важную роль в развитии у ОС механизмов социального уравнивания, в их основе лежит активная борьба членов группы с любыми проявлениями индивидуального доминирования, агрессии, и обмана. Каждый взрослый член группы вправе требовать у возвратившегося с охоты мужчины своей доли мяса и всегда получает ее вовсе не потому, что хозяин мяса ощущает потребность в дележе с соплеменниками. Скорее всего, дележ осуществляется под жестким давлением моральных установок. Устойчивость социальных коллективов ОС обеспечивается сбалансированным соотношением эгоизма (личной свободы), непотизма (взаимопомощи родственников, вклада бабушек в выживание внуков) и альтруизма (кооперации и взаимопомощи в отношении  неродственников). Данные по йора и шивияр – ОС Перу позволяют понять, причины, по которым  другие члены группы с вниманием и уважением относятся к лучшим охотникам группы. Их гибель и ранения – ставят под угрозу благополучие всех окружающих.

Выработанные ОС механизмы уравнивания основаны на силовом давлении. Общественная мораль здесь действует как средство контроля исходной предрасположенности к доминированию. Механизмы, столетиями оттачиваемые ОС обеспечивают им устойчивость к проявлениям конкурентности и конфликтности. Таким образом, начало эволюции истинной эгалитарности можно связать с формированием человека современного вида. Оно стало возможным благодаря развитию когнитивных способностей, речи, и новым технологиям. С инновациями в области вооружения наказание физически более сильного агрессора или обманщика силами коллектива становилось менее опасным. Силовое давление большинства обеспечивало кооперацию и мирное сосуществование.

         Заканчивая эту статью, хотелось бы еще раз отметить, что этологические и эволюционно-психологические подходы, использованные в комплексе с историческими подходами  существенным образом расширяют современные возможности по изучению ранних этапов социогенеза и позволяют предметно анализировать широкий спектр вопросов, ранее остававшихся вне сферы внимания историков.

 Рекомендованная литература:

Алексеев В.П. 1974. О некоторых биологических факторах, важных для  формирования социальной организации// Советская этнография, Вып 5, с.104-105.

Арутюнов С.А. 1974. О форме стада предлюдей // Советская этнография, Вып 5, с.106-107.

Артемова О.Ю. 1991. Эгалитарные и неэгалитарные первобытные общества// Архаическое общество: узловые проблемы социальной организации/ п.ред. А.В.Коротаев, В.В.Чубаров. Москва: Изд-во института истории СССР. С.44-91.

Артемова О.Ю. 2004. Охотники-собиратели и теория первобытности. М. 250 с.

Бутовская М.Л. 1999. Этология человека: истоки и общие представления // Этология человека на пороге 21 века: новые данные и старые проблемы/п.ред. М.Л.Бутовской. М.: Старый Сад. с.12 – 71.

Бутовская М.Л. Мы и они: эволюция социальности в отряде приматов и проблема происхождения человеческого общества // OPUS: Междисциплинарные исследования в археологии, 2002, Вып 1-2, с.7-25.

Бутовская М.Л. 2004а. Язык тела: природа и культура. М.: Научный Мир. 437 с.

Бутовская М.Л. 2004б. Тайны пола: мужчина и женщина в зеркале эволюции. Фрязино: Век-2. 365 с.

Бутовская М.Л., Файнберг Л.А. 1993.У истоков человеческого общества. М. 255 с.

Гудолл Дж. 1992. Шимпанзе в природе: поведение. М. 670с.

Дробышевский С.В. 2007. Эволюция мозга человека. М. 171 с.       

Ефимов Ю.И. 1981. Философские проблемы теории антропосоциогенеза. Ленинград. 192 с.

Рогинский Я.Я.  1977. Проблемы антропогенеза. М. 263 с.

Файнберг Л.А. 1974. О некоторых предпосылках возникновения социальной организации// Советская этнография, Вып 5, с.94-103.

Bondarenko D.M. Homoarchy: A principle of culture’s organization. Moscow: URSS. 182 p.

Blurton Jones N., Hawkes K., O’Connell J.F. 1999. Some current ideas about the evolution of the human life history. // Comparative Primate Socioecology.  Ed. Ph. Lee . Cambridge. p.140-167. 

Boehm C. 1999. Hierarchy in the Forest. Cabridge Mass. 292 p.

         Borgerhoff Mulder M. 1992. Demography of pastoralists: Preliminary data on the Datoga of Tanzania. Hum Ecol 20:383 – 405.

Butovskaya M. 2000. Biosocial preconditions for socio-political alternativity // Civilizational Models of Politogenesis. Eds.D. Bondarenko & A. Korotaev. M. p.35-53.

Butovskaya M., Korotayev A., Kazankov A. 2000. Variabilite des relations sociales chez les primates humains et non humains: a la recherché d ‘un paradigme general. // Primatologie, Vol. 3. p.319-363.

Butovskaya M., Diakonov I., Vancatova M., Pavelkova J. Alms-giving in modern urban societies as a biosocial phenomenon: a cross-cultural comparison // Comparative Civilizations Review, 2004, N.50, p.5-22.

Byrne R.W. 1995. The thinking Ape. Oxford.

Cartwright J. 2000. Evolution and Human Behaviour. London: Macmillan Press LTD. 376 p.

Dunbar R.I.M. 1993. Coevolution of neocortical size, group size and language in humans. // Behavioural and Brain Sciences. Vol.16. p.681-735.

Eibl-Eibesfeldt I. 1989. Human Ethology, N.Y.: Aldine de Gruyter.

Fisher H. E. 1989. Evolution of human serial pairbonding. //Amer. J. Phys. Anthropol.. Vol.78. p.331-354.Goodman M., Czelusnniak J., Page S., Meireles C.M. 2001. Where DNA Sequences Place Homo sapiens in a Phylogenetic Classification of Primates //Humanity from African Naissance to Coming Millennia. Eds. Ph.Tobias, M. Raath, J. Moggi-Cecchi, & G.A.Doyle. Firenze. p.279-289.

Hawkes K. Why hunter-gatherers work – an ancient version of the problem of public goods // Current Anthropology, 1993, Vol. 34, p. 341 – 361.

Marlowe F. Showoffs or providers: the parenting effort of Hadza men // Evolution and Human Behavior, 1999, Vol.20, p.391 – 404.

Marlowe F. 2002. Why Hadza are still hunter-gatherers// Ethnicity, hunter-gatherers, and “other”: Association or assimilation in Africa/ S.Kent ed. Washington: Smithsonian Institution Press, p.247 – 275.

Marlowe F. 2007. Hanting and gathering: the human sexual division of foraging labor// Cross-Cultural Research, 41, 170 — 195.

Waal F.B. de. 1996. Good Natured. Cambridge. 296 p.

Waal F.B. de. 1999. Cultural primatology comes of age // Nature. Vol.399. p.635-636.

Wrangham, R. and D. Peterson (1996). Demonic males: Apes and the origins of human violence. Boston: Houghton Mifflin.         Zihlman A. 1996. Reconstructions reconsidered: chimpanzee models and human evolution // Great Ape Societies.  Ed. W.C. McGrew, L. Marchant, & T.Nishida. Cambridge. p.293-304.

 Таблица 1. Типы групповых отношений у африканских человекообразных обезьян, современного человека и ранних гоминин (дано по Butovskaya 1999).

Условные обозначения: ♀♀* -тесные дружественные связи между самками возможны при некоторых условиях; В- высокий; Н- низкий, Д — самцы доминируют над самками; П — самки подчиненные по отношению к самцам; Д* — самцы и самки могут доминировать над противоположным полом при определенных условиях; КА- конкурентные альянсы; ДП — дружественные предпочтения; Н- отсутствуют; ? — не возможно предсказать

Таблица 2. Влияние мясной пищи и термальной обработки на дневное количество потребляемой с пищей энергии в гипотетической диете ранних Homo (дано по Wrangham et al., 1999, p.573).

Условные обозначения: Предполагаемый дневной рацион ранних Homo равный 2000 кал/день состоял примерно из 20% фруктов, 20% семян и 60% клубней. Суммарный сухой вес пищи для такой диеты равен 967 г. Во всех последующих расчетах сухой вес остается стабильным. Предполагается, что включение мяса в диету привело к сокращению потребления других источников пищи в равной степени. Термальная обработка пищи  обеспечила  поступление удвоенного  количество энергии, полученной из углеводов содержащихся в клубнях и до 60%  из углеводов, содержащихся в семенах.

Таблица 3.Связь между репродуктивным успехом у мужчин и их охотничьим мастерством в 5-ти обществах охотников-собирателей (дано по Smith, 2004)

Общества	Более высокая фертильность	Большая выживаемость детей	Рождение ребенка в более раннем возрасте	Больше партнерш	Более молодые партнерши
Аче	Да*	Да!	?	Да	?
Хадза	Да*	?	?	Нет	Да*
Кунг	Да	Да	?	Нет	?
Ламалера	Да*	Да*	Да	?	Нет
Мириам	Да*	Да*	Да	Да*	Да

Условные обозначения: * — с контролем по возрасту; ! – уровень выживания детей только для возрастной когорты 5-9 л.

---

[1] Статья подготовлена в рамках исследовательских проектов по грантам РФФИ, № 74-06-000078а и РГНФ, № 08-01-00015а и Программы президиума РАН «Адаптация народов и культур к изменениям природной среды».