ПРОГРАММА
НАУЧНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ
“НОВЫЕ ТЕХНОЛОГИИ И РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕКА”
(XI ФРОЛОВСКИЕ ЧТЕНИЯ)
Открытие конференции – Директор Института философии РАН,
акад. РАН А.А.Гусейнов
Новые технологии и перспективы человека — акад. РАН В.С.Степин
Рациональность, современные БИНК-технологии и судьба человека. – акад. РАН В.А.Лекторский.
Человек перед лицом биомедицинских технологий. – чл.-корр. РАН Б.Г.Юдин
Методологические практики как одно из условий антропологической революции. – д.ф.н. В.М.Розин
Нанотехнологические риски и их возможные социальные последствия. – д.ф.н. В.Г.Горохов
Картина мира: аксиологический аспект. – чл.-корр. РАН В.Ф.Петренко
Возможны ли технологии развития человека? – д.псих.н. Д.А. Леонтьев
Технологии свихнувшегося разума. – д.ф.н. П.С. Гуревич
Этико-правовые апекты некоторых биомедицинских технологий. – д.м.н. Л.Ф.Курило
Каналы взаимовлияния политической системы и человеческой биологии в современном обществе. – д.биол.н. А.В.Олескин
Человек – машина: вызов конвергирующих технологий. – д.ф.н. П.Д.Тищенко
Технологический прогресс и деградация человека. — д.ф.-м.н. А.В. Козенко
Вмешательство в природу человека – отказ от свободы. – к.ф.н. С.Н.Корсаков
Информационные технологии: их влияние и последствия. – к.ф.н. Г.Б.Степанова
Новое поколение выбирает новые технологии. – д.ф.н. И.И.Ашмарин
Человек в мире гуманитарных технологий. – д.ф.н. Ю.М. Резник
Человек в сетевом пространстве. — к.ф.н. Е.И. Ярославцева
XI ФРОЛОВСКИЕ ЧТЕНИЯ «НОВЫЕ ТЕХНОЛОГИИ И РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕКА»
Г.Л. Белкина, С.Н. Корсаков
Статья посвящена конференции «Новые технологии и развитие человека». Конференция прошла в память выдающегося русского философа академика И.Т. Фролова.
Ключевые слова: Фролов И.Т., современные технологии, развитие человека.
This article is about conference “Modern technology and Human development”. On the conference was discussed humans problems and problems of new technology.
Key words: Frolov I.T., New technology, Human development.
22 ноября 2011 г. в Институте философии РАН прошли ежегодные философские чтения, посвящённые памяти выдающегося русского философа академика Ивана Тимофеевича Фролова.
Темой Чтений каждый раз избирается та или иная проблема, входившая в поле исследований И.Т. Фролова. И регулярные участники Чтений все последние годы отмечали, что с каждым разом Чтения становятся всё интереснее. «Разгадка» этого феномена, видимо, связана с тем, что идеи И.Т. Фролова приобретают всё большую актуальность. Ведь ещё лет тридцать – сорок назад он поднимал такие темы, как глобальные проблемы и глобализация, возможности и опасности вмешательства в генетику человека, этическое измерение науки.
Нельзя не отметить, что форма чтений прекрасно соответствует основной методологической программе И.Т. Фролова: комплексному, междисциплинарному подходу к изучению человека. Сегодня нет такой научно-технической проблемы, которая бы, так или иначе, не выходила на проблему человека. В её решении должны объединяться усилия как философов, так и представителей конкретных наук. Очень хорошо это видно в ходе обсуждения докладов специалистов частных наук в рамках ежемесячного семинара «Многомерный образ человека», который проводится Отделом комплексных проблем изучения человека Института философии РАН. Выясняется, например, что генетические данные о расселении из Африки наших предков интересным образом накладываются на данные археологии о территориальном размещении сходных и различных культур, на данные этнологии о распределении по миру родственных языков, на данные филологии о сходных сюжетах в мифах разных народов. И именно в решении таких сложных «человекоразмерных» проблем, где для адекватного познания необходимо применение методологии междисциплинарного комплексирования, становится очевидной роль философии.
XIФроловские чтения сопровождались одним заслуживающим внимания эффектом. Нередко на научных конференциях случается так, что каждый выступающий говорит, что называется, «о своём», хоть и заявлена некая общая тема. Формат Фроловских чтений не предусматривал диалогических форм: вопросов, дискуссии, выступлений в прениях. Однако, удивительное дело: несмотря на монологическую форму проведения конференции, у слушателей возникало ощущение напряжённого и заинтересованного диалога, который происходил между докладчиками. Даже если не было прямой полемики или же обмена мнениями, доклады как бы били «в одну точку». Часто наблюдалась перекличка, совпадение высказанных идей, что обычно свидетельствует в пользу их истинности. В этом, безусловно, заслуга организаторов конференции, сформулировавших для обсуждения острейшую и актуальнейшую тему «Новые технологии и развитие человека».
В нашу задачу не входит подробный обзор всех выступлений. Материалы Чтений будут опубликованы. Тем не менее, на ряде высказанных докладчиками идей уместно остановиться.
Открыл Чтения академик И.Т. Стёпин. Он отдал дань памяти И.Т. Фролову – философу, проложившему пути исследования многих современных научно-философских направлений. Затем академик Стёпин выступил с докладом по теме конференции. Выступления академика Стёпина вообще имеют ту особенность, что к каждой обсуждаемой проблеме он подходит через призму своей концепции развития науки (классика – неклассика – постнекласскика). Концепция Стёпина хорошо известна в философском сообществе и не нуждается в подробном изложении. Один из элементов этой концепции – идея «человеко-машинных систем». Она вытекает из рассмотрения функционирования науки в производственном и социокльтурном контексте. Каждая стадия развития техногенной цивилизации задаёт науке определённую модель в качестве идеала, скажем, механизм – для классической науки, саморазвивающаяся система – для постнеклассики. В соответствии с такой моделью развиваются формы выхода науки в техническую практику, быт и образ жизни людей. Так было на протяжении нового и новейшего времени. В чём принципиальная новизна современной ситуации? Сам человек, как писал об этом ещё в прошлом веке академик И.Т. Фролов, становится объектом научно-технических манипуляций. Но в таком случае возникает опасность нарушения соотношения между человеческой органикой и его «неорганическим телом», включающим всю предметно-техническую среду, созданную человеком. Создание этой среды предполагало в качестве необходимого условия неизменность человеческой телесности. Если же эта телесность становится объектом научно-технического вмешательства и манипуляций, возникает угроза основам человеческого существования в том виде, как мы их понимаем и принимаем сегодня. Действительно, при изменении органической телесности человека его неорганическая телесность утратит точку опоры, лишится «системы отсчёта». Последствия таких изменений невозможно прогнозировать.
Доклад академика В.А. Лекторского был посвящён судьбам рациональности и человека в эпоху БИНК-технологий. Докладчик отметил, что ещё академик И.Т. Фролов высказывал идею о противоречивом характере развития современной науки и техники, при котором рациональность оборачивается иррационализмом, а наука и техника становятся некоей неподконтрольной человеку внешней силой. Происходит это в том случае, когда научно-техническое развитие утрачивает свой главный целевой ориентир: благо человека. Ведь ещё Фромм писал о полной иррациональности военно-промышленного производства, которое часто изображают как образец экономической эффективности. Эффективизация средств уничтожения человека – иррациональна. Разум может сохранить себя – и это тоже одна из важнейших идей И.Т. Фролова, только в единстве с гуманностью. В.А. Лекторский, как выдающийся специалист по философско-психологической проблематике, не мог не обратить внимание слушателей на опасную проблемную ситуацию, складывающуюся в современной техно-науке. Вмешательство в природу человека с целью его совершенствования не может быть совместимым с тем способом саморазвития человека, которому мы обязаны всеми творческими достижениями, а именно – с самотрансцендированием человеческой личности, с её постоянным расширяющимся пульсированием, выходом за пределы наличных возможностей при сохранении целостности индивидуального Я. Вот он – важнейший способ человеческого творчества, и он сегодня в эпоху рассуждений о «смерти человека» оказался под угрозой вместе с человеческой рациональностью.
В докладе член-корр. РАН Б.Г. Юдина рассматривались вопросы влияния на человека биомедицинских технологий. Б.Г. Юдин обратил внимание на то, что в 2011 г. исполнилось 25 лет выхода в свет их совместной с И.Т. Фроловым книги «Этика науки», где впервые были поставлены многие из тех проблем, которые стали предметом обсуждения на настоящей конференции. Книга «Этика науки» современна и сегодня. Не случайно в 2010 г. она вышла вторым, дополненным изданием. Докладчик подробно рассказал о тех возможностях и опасностях, которые несут с собою биомедицинские технологии. Зачастую они ставят человека перед таким нравственным выбором, при котором не может помочь никакой имеющийся опыт. Но опасны не сами по себе технологии, а их бездумное употребление. В меньшей степени за это ответственны представители конкретных наук, связанные с разработкой этих технологий, и в большей степени – идеологи, паразитирующие на этих технологиях. Прежде всего, в их числе следует назвать трансгуманистов, провозглашающих конец эры человека и переход к конструируемому постчеловеку. Очевидно, что это перепевы ницшеанских фантазий, помноженные на искажённое представление о возмсожностях современной науки, техники и технологии.
О современной технике и технологии и реальной оценке их возможностей говорилось в эмоциональном выступлении проф. П.С. Гуревича. Докладчик нарисовал опасную перспективу расчеловечеивания человека и предостерёг от чрезмерного увлечения возможностями разума.
Проф. В.Г. Горохов со знанием дела рассказал о рисках, связанных с современными технологиями и их социальных последствиях. Уже вовсю в США ведутся универсальные разработки по формированию так называемого «универсального солдата», устойчивого к страхам и опасностям. Ярким примером технологического воздействия на человека является допинговый бизнес в спорте. Но современная наука, добивающаяся успеха большей частью на путях редукции, пока что не в состоянии воспроизводить сложные целостности. Отсюда возникает опасность закрепления в потомстве искусственно созданных человеко-функций. Как известно, само страшное в реакционных и антигуманных утопиях – то, что они при соответствующем стечении обстоятельств могут реализовываться.
Идеей-фикс для всех, кто озабочен разработкой технологий воздействия на человека является идея максимально полного контроля. Об этом в своём выступлении говорил проф. П.Д. Тищенко. Отталкиваясь от идей Л. Мэмфорда. Он проанализировал имевшие место в истории социальные машины от строителей египетских пирамид до гулаговского Беломорканала. Везде цель одна – полная подконтрольность человека. Она мотивируется соображениями его блага, но по определению приносит лишь вред. Манипулирование не может идти во благо тому, кем манипулируют.
Вопрос о контроле оказался и в центре внимания проф. Д.А. Леонтьева. Ведь по самой своей сути, всякая технология предопределяет будущее: мы знаем, что при соблюдении таких-то условий, получим «на выходе» соответствующий результат. Психологические исследования показывают, что технологизация различных видов человеческой деятельности может быть полезной, доводя до автоматизма нетворческие функции. Но творческую сторону процессов человеческой деятельности заведомо нельзя технологизировать. Здесь должен оставаться люфт свободы и непредопределённости человеческого существования.
Мысль, которая так или иначе присутствовала в большинстве докладов, в наиболее чётком виде выразил проф. А.В. Козенко. Комплексные проблемы, подобные той, что была заявлена в качестве темы конференции, требуют не только междисциплинарности, объединения специалистов разных наук, но и комплексности, когда общей площадкой для дискуссии становится философия. Философия не только интегрирует, но и направляет исследовательский поиск. Поэтому идеи И.Т. Фролова о комплексном познании человека оказываются востребованы как философами, так и учёными конкретных наук.
Белкина Галина Леонидовна — к.филос.н., ст.н.с. ИФ РАН.
Корсаков Сергей Николаевич — к.филос.н., доцент, ст.н.с. ИФ РАН.
Н. Н. Моисеев, И. Т. Фролов
Высокое соприкосновение[1].
Общество, человек и природа в век микроэлектроники, информатики и биотехнологии.
«Высокое соприкосновение» — этот термин, по-видимому, наиболее подходит, когда ученые и философы обращаются к осмыслению современного этапа НТР и его перспектив, связанных с развитием микроэлектроники и биотехнологии, вступлением человеческого общества в век роботов и информатики. При этом имеется в виду, что новому, более высокому уровню технологии производства должна соответствовать новая, более высокая ступень развития общества и самого человека в их взаимодействии с природой. Это предполагает углубленное социально-философское исследование возникающих здесь проблем.
1. На новом этапе НТР: новые технологические возможности и перспективы применения микроэлектроники, информатики и биотехнологии.
Важно видеть тесное взаимодействие научно-технического прогресса в целом с основными социальными процессами развития цивилизации. Научно-технический прогресс несводим к росту производительных сил, и его связи с культурой, жизненным укладом и стремлениями людей отнюдь не однозначны. На протяжении тысячелетий человеческой истории технология производства пищи, выделки тканей, создания транспортных средств менялась крайне медленно, причем далеко не всегда эти изменения, были прогрессивными — история знает не только периоды прогресса техники, но и ее регресса. Однако, несмотря на это, история шла своим чередом, происходили взлеты и падения государств, смена общественных структур, возникновение новых цивилизаций… Начиная с эпохи Возрождения характер развития науки и техники изменился самым коренным образом. В Новое время их история уже не знает периодов застоя и регресса. Темпы развития науки и техники непрерывно растут. Одновременно растут и скорости коммуникаций. Однако первые растут быстрее. Именно этот факт и приводит к тому, что начинает сначала медленно, а затем все быстрее расти различие в научном и техническом потенциалах разных стран и регионов, что имело глубокие последствия для всего человечества.
Современную научно-техническую революцию в отличие от промышленной революции XVIII в., вызванной изобретением паровой машины, связывают с овладением ядерной энергией, выходом человека в космос и изобретением ЭВМ. Только сейчас мы начинаем представлять ее возможности и последствия. Во всяком случае, лишь на грани восьмидесятых годов начинает становиться более или менее понятным, что эта революция, во-первых, связана не только с изобретением ЭВМ, но и со всем комплексом электронного оборудования, включая линии связи, системы отображения информации и т.д. Во-вторых, что современные средства обработки и анализа информации в сочетании с развитыми математическими методами позволяют ставить и решать основные научно-технические и естественнонаучные проблемы современности, которые до недавнего времени, казалось, лежали за пределами человеческих возможностей. К числу таких проблем относятся, в частности, проблемы создания «искусственного интеллекта», изучения биосферных процессов глобального масштаба и др. И, наконец, именно новые средства передачи и анализа информации могут оказаться ключом к реализации программ перестройки шкалы человеческих ценностей.
В истории информационной революции, какой бы краткой она ни была, можно назвать несколько эпохальных событий. Прежде всего, это изобретение ЭВМ, которые появились в конце 40-х годов в США и СССР почти одновременно и независимо.
Вторым эпохальным событием было появление в конце 60-х годов ЭВМ третьего поколения. Это был, наверное, переломный момент в истории ЭВМ, так как ЭВМ третьего поколения стали обладать возможностью диалога «человек-машина». А это ключ к объединению формальных и неформальных способов мышления. ЭВМ способна гораздо быстрее и точнее человека прослеживать всевозможные логические цепочки. А человек обладает творческой потенцией, которая в значительной степени сковывается необходимостью анализа многочисленных и запутанных связей. Возможность имитировать реальность в машине и быстро производить вариантный анализ — это как раз и оказывается той ступенью, которая обеспечивает синтез творческих возможностей человека и машины, реализующей логические процедуры.
Третьим событием эпохального значения было появление на рубеже 80-х годов персональных ЭВМ (ПЭМов) и телематики. Малогабаритные ЭВМ оказывают огромное влияние на производственную деятельность — это ключ к роботизации, переходу от роботов-манипуляторов к роботам с автономной ЭВМ. Наличие всех особенностей ЭВМ третьего поколения, включая системы отображения, позволяет внедрять их в системы управления любого уровня и проводить эффективно вариантный анализ. Все это делает ПЭМы средством новой интенсификации научно-технического прогресса.
Но все сказанное, наверное, еще не самое важное. ПЭМ потому и называется персональным компьютером, что он начинает входить в быт. Тот факт, что компьютеризация становится повседневным явлением, что человек с детства приучается рассматривать электронную машину как неотъемлемую составляющую быта, имеет огромное значение для процесса формирования современного человека. Играя с персональным компьютером в одну из бесчисленных игр, ребенок иногда овладевает навыками программирования раньше, нежели хорошо писать и читать (любопытно, что искусство программирования наиболее доступно в детском возрасте). Может быть, машинные языки более удобны, чем традиционные?
Одновременно со словом «ПЭМ» начало иногда произноситься слово «телематика». Этим термином сегодня все чаще и чаще начинают обозначать объединение ЭВМ, телевидения и разнообразных средств передачи информации, включая и средства спутниковой связи. Одна из основных задач телематики — это массовое распространение информации, обеспечение доступности знаний одновременно во всех уголках земного шара.
Телемосты, телелекции, теледискуссии и обмены информацией между людьми, находящимися на разных континентах, являются мощнейшим средством ликвидации разрыва в знаниях, технологиях, в выработке общих взглядов на тот или иной предмет. Подобным средствам массового воздействия на людей принадлежит огромное будущее. Трудно представить себе формирование человека будущего без использования средств телематики.
Но, как и всякое техническое новшество, телематика несет с собой не только новые возможности, но и новые опасности. Обладая огромной информационно-созидательной силой, она одновременно может служить и фактором дестабилизирующим: все зависит от того, в чьих руках окажутся средства телематики. В особенности опасные формы использования микроэлектроники и телематики приобретают тогда, когда эти средства попадают в руки военно-промышленного комплекса. Только гуманное применение микроэлектроники и телематики может способствовать ее развитию.
Итак, как видим, развитие микроэлектроники логично привело к. новому этапу НТР, когда человеческая цивилизация вступила в век роботов и информатики, преобразовывающих производственную сферу и всю жизнь современного человека. В какой-то мере и до поры до времени параллельно с этим процессом шло развитие биотехнологии, пока они не пересеклись в самых важнейших своих точках, открывая новые перспективы и новые технологические возможности для человечества. С другой стороны, мы видим такое взаимодействие уже на начальных стадиях развития ЭВМ, поскольку само возникновение, в частности кибернетики, определялось эвристическим использованием аналогии человек-машина и изучение многих физиологических механизмов умственной деятельности человека легло в основу конструирования все более совершенных поколений ЭВМ, включая роботы и попытки создания «искусственного интеллекта». И все же подлинная биологизация технологии производства, соединяемая с микроэлектроникой — это в несравненно большей степени — перспектива, открываемая новейшей революцией в науке о жизни, начавшейся в связи с бурным прогрессом физико-химической биологии и молекулярной генетики, приведшим к возникновению генной инженерии.
При этом, имеется в виду не только медицинское применение генной инженерии, но и сельскохозяйственное, что приведет к новой «зеленой революции» и вообще в будущем коренным образом перестроит всю технологию получения продуктов питания, а также промышленное применение, означающее использование биологических источников для производства энергии и др. На последующих стадиях этого этапа научно-технической революции, когда наука в подлинном смысле вступит в «век биологии», станут возможными новые открытия на стыке микроэлектроники и генной инженерии, которые приведут, как считают многие ученые, к созданию новой отрасли — биоэлектроники, что сделает возможным конструирование новых человекомыслящих систем «смешанного» качества.
Какие это будет иметь последствия для самого человека и общества, в котором он живет, и какие реальные, не требующие отлагательства социальные и человеческие проблемы возникают в связи с этим уже сегодня? Вопросы эти наряду с проблемами эффективности чрезвычайно важны, и они стали предметом не только многих научных, но, к сожалению, и полунаучных, околонаучных, а иногда и антинаучных обсуждений во всем мире. Обратимся к ним и попытаемся хотя бы в общем виде обозначить контуры того «высокого соприкосновения», в котором нуждается, как мы думаем, новая технология сегодня и, тем более, завтра, прежде всего с обществом, его организацией на микро — и макроуровнях, его перспективами.
2. «Социальное соприкосновение»: надежды и иллюзии технократической футурологии, утопия «информационного общества» и реальность.
В настоящее время во всем мире предпринимаются энергичные усилия для развития микроэлектроники, информатики и биотехнологии, причем капиталовложения в эти отрасли непрерывно возрастают. В особенности быстрыми темпами происходит развитие производства роботов, в котором лидирующие позиции занимает в настоящее время и, по-видимому, будет занимать, по крайней мере, до конца нашего века, Япония. Разумеется, это сопряжено со значительным (иногда поистине беспрецедентным) ростом производительности труда и национального дохода. Ясно, что здесь действовали и факторы другого порядка, но технологическая сторона дела была во многих случаях решающей. Соответственно роботы-«интеллектуалы» будут, по мнению ряда ученых, уже в начале XXI века обладать «зрением», «слухом», они станут самостоятельно менять программу и т. п. (Опытный образец такого робота уже создан в Японии.)
Это приведет к тому, что информатика, основывающаяся на высокой электронной технике, превратится в один из главных видов технологии XXI века. По ряду прогнозов, микроэлектронное оборудование прочно войдет в производство и быт населения развитых в промышленном отношении стран уже в ближайшие 20 лет. Но каково будет его «социальное соприкосновение», какие проблемы здесь возникают и требуют своего незамедлительного решения?
Существуют многочисленные технологические расчеты, связанные с тем, как воздействуют микроэлектроника и основывающиеся на ней технологии на содержание рабочих процессов, организацию труда и т.п., причем особенностью применения этих технологий является их практически универсальный характер — от плавки стали, подземных работ, космических и океанических исследований до банковских и конторских операций, управления производством и решения сложнейших научных задач, включая биомедицинские. Телематика позволяет осуществлять обмен информацией не только между людьми, человеком и машиной, но и между машинами. Создание в будущем интегральных информационно-коммуникационных систем глобального характера дает возможность обеспечить контроль за рациональным потреблением энергии, развитием телемедицины и пр. Западные ученые и футурологи полагают при этом, что индустриальное общество капиталистического типа превратится в «информационное», в котором будут решены основные проблемы и противоречия, раздирающие сегодня мир капитализма, несмотря на успехи в производственной сфере, стимулируемые во многом широким применением новой технологии.
Высокий трудосохраняющий потенциал новой технологии, способствуя росту производительности труда, реализуется в упразднении многих видов работ и технологических операций, что и приводит в условиях капитализма к дальнейшему росту безработицы. Так, например М.Годе и О.Рюиссен, в книге «Старый Свет и новые технологии; вызов Европе во враждебном мире»[2], утверждают, что в ближайшие два десятилетия индустриальное общество станет «информационным». Микропроцессорная технология, широкое внедрение телематики приведут к сокращению рабочих мест, что ухудшит социально-экономическую ситуацию в странах ЕЭС и может отрицательно сказаться на их конкурентоспособности в отношении США и Японии. Авторы ориентируют, тем не менее, Старый Свет на интенсивное развитие новой технологии, включая биологическую. Подчеркивая неопределенность будущего геополитического, энергетического и научно-технического развития мира, они не исключают и «альтернативные возможности», призывают Западную Европу к «суровым ограничениям», формированию «новой модели развития», в которой учитывалось бы «разнообразие возможностей».
Разумеется, такой подход, ограничивающийся мерами в рамках существующих капиталистических структур, вряд ли соответствует сложности социально-экономических проблем, возникающих в связи с широким использованием сегодня и в будущем новой технологии производства, затрагивающим сферу производственных отношений и всей системы социальных взаимосвязей на макроуровне. Это определяет поэтому не только оптимистическую, но и пессимистическую направленность многих западных прогнозов, включая технократическую футурологию. Обращаясь к социальным проблемам, возникающим в связи с применением новой технологии, многие западные авторы считают, что «быстрые технологические изменения, развертывающиеся в условиях свободного рынка, влекут за собой чрезмерные экономические, социальные и личностные издержки со стороны той части общества, которая менее всего в состоянии выдержать их»[3].
Определенный комплекс мер связывается порой с формированием «новой индустриальной цивилизации», как это делает, например, французский экономист М. Гийом в своей недавней книге «Перераспределение труда. Иная индустриальная цивилизация?»[4] в которой автор излагает свою технократическую утопию, исходя из убеждения, что якобы в рамках капитализма возможно решение возникающих проблем путем обогащения содержания труда, «множественностью» производительных занятий каждого индивида, отхода от узкой специализации, увеличения социальной мобильности общества в целом и пр.
Как видим, здесь ясно ощущается необходимость для новой технологии высокого «социального соприкосновения», но вместо него предлагаются паллиативы.
Так руководитель неправительственной организации «Институт по альтернативному будущему» А. Тоффлер в своей книге «Третья волна» пишет: «Новые политические структуры цивилизации 3-й волны будут созданы не единым напряжением насильственной революции, а будут возникать на протяжении десятилетий как следствие многих тысяч новаций и коллизий на самых различных уровнях… Все зависит от гибкости и ума современных элит, субэлит и суперэлит»[5].
Развернутая «картина будущего» в связи с развитием микроэлектроники дана, как известно, и в последнем докладе Римскому клубу, озаглавленном «Микроэлектроника и общество. На радость или на горе»[6].
Хотя авторы видят отрицательные последствия внедрения микроэлектроники в условиях капитализма, приводящего к увеличению безработицы, усилению бюрократизации, «контролю поведения и мышления», зависимости развивающихся стран от развитых («научный империализм») и пр., они не указывают конкретных социальных путей преодоления этих противоречий. Соответственно, хотя доклад Римскому клубу посвящается анализу взаимодействия микроэлектронной техники и общества, последнее фигурирует лишь, так сказать, на микроуровне. И хотя авторы доклада неоднократно высказываются против «технологического детерминизма», все же их общая позиция, в сущности, не выходит за его рамки.
Надо сказать, что во многих построениях такого типа отнюдь не обходятся реальные проблемы и содержится понимание необходимости «высокого соприкосновения» новой технологии с общественными структурами. Однако выводы делаются при этом в лучшем случае в духе концепций «новой цивилизации», о которых шла речь выше. Конечно, они во многом отличаются от откровенно апологетических, поэтому утопия «новой цивилизации», «информационного общества» и пр., хотя и в превратной форме, отражает реальные альтернативы будущего человеческой цивилизации. Вместе с тем она выполняет также важную негативную идейно-политическую функцию в противоборстве капитализма и социализма, поскольку, обращаясь к новой технологии и ее воздействию на развитие общества, она пытается проложить такой социальный путь в будущее, который исключал бы социалистическую и коммунистическую перспективу. Но именно поэтому она и уводит общественную мысль от реального «социального соприкосновения» высокого уровня, в котором нуждается новая технология сегодня и в будущем. Ей действительно нужны н новое общество, и новая цивилизация, идущие на смену капитализму. И таким обществом и такой цивилизацией выступает коммунизм».
3. «Человеческое соприкосновение»: необходимость целостного, гармонического развития сущностных сил человека-творца — смысл жизни и самоцель истории.
«Высокое соприкосновение» новой технологии предполагает высокий уровень культуры, высокую ступень выявления сущностных, творческих сил человека в их целостном, гармоническом виде. Наконец, оно необходимо должно включаться в новую «шкалу ценностей», гуманистически субординированную, исходящую из нового понимания смысла человеческой жизни и оценки всего, включая саму новую технологию, в соответствии с тем, что человек, его развитие — «мера всех вещей» и «самоцель» истории.
«Человеческое соприкосновение» новой технологии, ее гуманистическая оценка, исходящая из тех возможностей, которые она открывает для целостного, гармонического развития сущностных сил человека-творца, в наибольшей степени совпадают с главной, основной ценностной ориентацией нового общества — заботой о человеке с его растущими культурными потребностями.
Все это приобретает особый смысл, когда человеческая цивилизация вступает (или уже вступила) в век микроэлектроники, информатики и биотехнологии. Возникают острейшие социальные и человеческие проблемы, относящиеся к коадаптации новой технологии с развитием самого человека как личности, пониманию и способности реализовать ее новые возможности и не утратить смысла своего человеческого существования в мире роботов, все более «вытесняющих» человека из непосредственного участия в производстве, освобождающих его не только от рутинных, утомительных трудовых операций, но и таких, которые попросту машина делает лучше, чем человек. На Западе это становится зачастую предметом мысленных социально-философских экспериментов, перед которыми бледнеет фантазия даже автора самого понятия «роботы» — К. Чапека, так ярко и разоблачительно проявившаяся в его драме «R. U. R.» («Рассумовские универсальные роботы»). Сегодня в ход идут и антиутопии О. Хаксли, Дж. Оруэлла и новейшие мифы, призванные либо запугать человека — растерянного и отчужденного от общества, не понимающего, в частности, смысла и значения новой технологии, либо вселить в него неумеренные надежды и иллюзии, ограничив их сферой чистого потребительства. Например, следуя предсказаниям М. Маклюэна, говорится о «гибели гуманизма», причем средства массовой коммуникации («медиа») характеризуются как такие, которые производят глубокие изменения в самой человеческой природе. «Медиа» и технология рассматриваются как физическая, овеществленная реальность культуры, а идеология — всего лишь как своего рода украшение, «официальный мундир», в который рядится «медиа» в «Компьютерленде». Обсуждается возможность под влиянием «медиа» изменять даже человеческую физиологию, ее органическую реальность. В новых формах, с использованием абстрактных возможностей микроэлектроники и биотехнологии, в частности генной инженерии, возрождаются неоевгенические идеи о «фабрикуемом человеке» — «Homo sapientissimus» и даже «биокиборге» — «maschina sapiens», о чем мы уже писали. Вместе с тем растет осознание — зачастую, в абстрактно-утопической форме — необходимости «высокого соприкосновения» новой технологии с человеком и гуманистическими ценностями нового типа — такими, которые не дает и не может дать капитализм, но которые составляют сущностную основу коммунистической цивилизации. В той же Японии постоянно подчеркивается значение социально-психологических и культурно-нравственных проблем, связанных с процессом роботизации, причем речь идет зачастую и о таких необходимых явлениях, как рост профессиональных знаний, общей культуры человека, его нравственных качеств.
При этом ставится даже вопрос о создании новой области так называемой «прикладной философии» — «компьютерной этики», которой уже сегодня посвящаются различного рода конференции, симпозиумы, открываются исследовательские центры, организуются курсы лекций во многих институтах Запада.
Характерно, что в ряде развитых капиталистических стран в ходе разработки долгосрочных планов, включающих развитие новой технологии, все больший акцент делается на ее «человеческом соприкосновении», причем, например, в одной из книг, подготовленных Генеральным комиссариатом планирования Франции, прямо говорится, что «корень зла здесь — в отставании социальной структуры, культуры и нравственности от изменений, вызываемых развитием техники. Оказывается, что техника используется крайне «мещански» и в первую очередь для прогресса «общества потребления». У многих проницательных ученых Запада растет убеждение, что существующие экономические модели не могут отразить ситуацию во всей ее сложности, что модель нового типа должна включать не только нематериальный информационный сектор, но и другие нематериальные стороны человеческой деятельности, как и ее взаимодействие с окружающей средой.
На это обращают внимание авторы доклада Римскому клубу «Микроэлектроника и общество», когда они говорят о человеческих аспектах внедрения новой технологии, отмечая здесь не только плюсы, но и минусы (контроль и наблюдение не только за поведением, но и за мыслями людей; возможность появления новой технократической элиты, изоляции и отчуждения индивидуумов «с утратой человеческого достоинства и самоуважения» и т.д.).
Авторы пытаются противопоставить этому нарисованную ими «прекрасную Утопию», однако они и сами понимают, что наряду с ней существует сомнение, сможет ли человек как существо творческое и дальше развиваться и противостоять вырождению без борьбы за существование и необходимости трудиться. А именно последнее, по их мнению, окажется лишь «привилегией для избранных» в связи с роботизацией производства. Только глубокие социальные преобразования общества в направлении социализма и коммунизма как «истинно человеческого» (К. Маркс) общества могут решить гуманистические проблемы, обостряющиеся в связи с широким внедрением в производство новой технологии — прежде всего микроэлектроники, информатики и биотехнологии.
Человек в этом обществе вступает в «век человека», и он не «вытесняется» из производства как «ненужный» для него элемент, пополняя армию безработных, а получает все большую возможность творчески включаться в него и в подлинном смысле слова подчинять его своим материальным и духовным потребностям, развивать свои способности, в том числе и непосредственно за пределами производства, которое переходит к машинам. Такая творческая деятельность целостного, гармонически развитого человека позволяет ему полноценно осуществлять и «высокое соприкосновение» с любой новой или новейшей технологией сегодня и завтра. И это обеспечивает «высокое соприкосновение» человеческой деятельности с природной средой, новые, технологические возможности, для которого дают микроэлектроника, информатика и в особенности биотехнология.
Однако и здесь ограничиваться только технологическим уровнем нельзя, хотя мы видим уже в самих новых возможностях, например, микропроцессорной техники новые формы взаимодействия человека с природой, новые формы исследования путей его гармонизации в глобальных масштабах.
4. «Природное соприкосновение»: коэволюция и ноосфера; коадаптация разума и гуманности в решении проблем глобального масштаба и характера.
Для того чтобы правильно оценить вызываемые человеческой деятельностью в природе процессы глобального масштаба, представить себе возможный ход событий в будущем и наметить возможную программу исследований, необходимую для формирования дальнеперспективной стратегии человечества, надо разработать общую концептуальную платформу анализа современной мировой ситуации. В основе подобной концепции может лежать, как полагают многие ученые, представление В. И. Вернадского о ноосфере. Разработка проблемы ноосферы необходимо требует изучения современных процессов, происходящих в природе и обществе в контексте единого процесса развития материи. Ноосфера в таком случае представляется нам в качестве естественного этапа эволюции нашей планеты, естественного этапа развития биосферы, важнейшим элементом которого является человек, вооруженный новейшей технологией, которая оказывает на него обратное позитивное воздействие.
Основной особенностью синергетических процессов — саморазвития материи на Земле последнего миллиона лет — является появление и становление разума. Именно он становится основным гарантом благополучия и развития неоантропов. Изготовление искусственных орудий и труд определили становление общества и самого человека, его разума. «Труд,— писал Ф. Энгельс — источник всякого богатства… наряду с природой… Но он еще и нечто бесконечно большее… Он — первое основное условие всей человеческой жизни…»[7].
Вместе с появлением человеческого разума качественно меняется характер эволюционных процессов. Необходимость появления новых форм памяти, обеспечивающих передачу ненаследственной информации следующим поколениям, принципиально перестраивает принципы естественного отбора. Возникает система запретов, ограничивающая внутривидовой отбор, который постепенно уступает место отбору организационных структур прачеловеческих стад. С появлением Homo sapiens завершилась грандиозная перестройка всего уклада жизни наших предков, приведшая к совершенно новой системе взаимоотношений между людьми и человечеством и окружающей средой. Вступление в ноосферу должно сопровождаться перестройкой такого же масштаба.
Переступив ту размытую границу, которая отделяет предобщество от общества, человек тем не менее сохранил потребительское отношение к окружающей среде. И временами природа жестоко мстила за это людям. Исчезновение крупных копытных, служивших пищей человеку на протяжении многих десятков тысяч лет, иссушение Месопотамии и Северной Африки, исчезновение лесов, падение плодородия почв и многое другое были ценой сохранения человеком потребительского отношения к природе. По мере расширения ареала обитания человека, по мере роста могущества цивилизации подобная система взаимоотношения человека и окружающей среды несет для нее смертельную опасность.
В результате осознания этого возникла концепция коэволюции человека.
В самом деле, естественное развитие биосферы привело к появлению разума, и это имело далеко идущие последствия — возникла возможность появления общественной организации жизни. Реализация этой возможности резко ускорила все эволюционные процессы биосферы и однажды привела ее к той грани, за которой ее дальнейшее развитие может обеспечить только разум. Это и есть квинтэссенция учения В. И. Вернадского: необходимо разумное развитие человеческого общества, обеспечивающее целенаправленное развитие биосферы, позволяющее, в свою очередь, обеспечить гармоническое развитие самого общества.
До самого последнего времени нельзя было говорить об общечеловеческих целях. Люди жили достаточно разобщенно и имели возможность решать свои насущные вопросы внутри собственных общественных структур. Теперь ситуация меняется коренным образом. Антропогенные нагрузки, создаваемые в одной части света, влияют на общую экологическую картину: выбросы углекислоты, загрязнение океана, сокращение лесной растительности, рост населения и городов — все это создает условия, угрожающие человечеству в целом. Мы не говорим здесь о ядерной войне, которая может уничтожить не только человечество, но и всю биосферу. Но и без ядерной войны некоординированные действия способны послужить началом необратимых процессов такой перестройки биосферы, при которой для человека уже может не оказаться места.
Таким образом, сегодня мы вступаем в эпоху, когда, несмотря на сложнейшие противоречия между людьми, классами, народами, весь тот конгломерат общественных организмов, который мы называем человечеством, обретает некоторые общие интересы — обеспечение такого состояния биосферы, при котором может быть обеспечено его дальнейшее развитие.
Мы стоим перед необходимостью выработки стратегии человечества, стратегии, которая позволила бы обеспечить дальнейшее развитие цивилизации, несмотря на оскудение невозобновимых ресурсов, несмотря на противоречивость целей и стремлений людей, населяющих нашу планету. И первым шагом на этом пути должно быть создание системы запретов. Сегодня наука уже способна сделать многое, причем именно применение сложнейшей компьютерной техники и информатики способствует здесь все большим успехам. Недавние работы советских и американских специалистов продемонстрировали, например, принципиальную недопустимость ядерной войны. Расчеты, проведенные в Вычислительном центре АН СССР и Национальном центре климатических исследований США, показали, что даже в условиях ограниченной ядерной войны человечество не сможет сохраниться.
Необходимо создание научной программы, в результате реализации которой будут определены критические параметры. Но предположим, что такая программа разработана и теоретически реализована и граница гомеостазиса более или менее хорошо очерчена. Поставим вопрос: а приведут ли эти новые знания к каким-либо существенным изменениям в поведении людей — и не только миллиардов простых людей, но и тех, от которых зависит принятие основных решений? И ответ на этот вопрос, наверное, будет отрицательным. Одних знаний недостаточно. Проблема состоит не только в знании, но и в практической реализации этих знаний. Другими словами, все будет зависеть от того, как человек примет эти знания, захочет ли он им следовать. Вот почему теория ноосферы — это сплав естественнонаучных и гуманитарных знаний, проблем отыскания допустимых границ человеческой активности и проблем человека.
По-видимому, именно проблема человека будет самым трудным и дискуссионным вопросом теории ноосферы. Вступая в эпоху ноосферы, т. е. в тот период эволюции Земли, когда ее дальнейший прогресс определяется человеческим интеллектом, надо ясно отдавать себе отчет в том, что наряду со всем позитивным, что возникает в связи с этим, человечество вступает в полосу новых и непредсказуемых трудностей. И для их преодоления ему необходимы все потенциальные возможности личности. Не только все богатство генофонда, не только вся существующая палитра культур и опыта, не только новая технология — людям в будущем в возрастающей степени потребуется индивидуальная творческая активность каждой отдельной личности. Как все это будет реализовываться практически, сегодня еще не очень ясно. Это и есть, может быть, самая трудная проблема новой цивилизации.
Человечество, как мы уже говорили, однажды совершило подобную перестройку основных принципов своего развития. Этот факт вселяет определенный оптимизм. Но тогда в его распоряжении были сотни тысяч лет, и был механизм естественного отбора. Теперь у нас этого времени нет. Но зато в нашем распоряжении невиданный дотоле научный и технический потенциал цивилизации. Надо только научиться хорошо использовать его. И надо включить его в «высокое соприкосновение» с обществом, самим человеком и природной средой, в которой он живет и развивается.
Однако все это возможно только в условиях всеобщего мира и разоружения. Это глобальная проблема № 1, и она обостряется, к сожалению, в результате антигуманного применения микроэлектроники, информатики и во все большей мере — биотехнологии в военных целях.
И что нам от того, что останется мертвая, хотя и «высокая» техника на нашей безжизненной планете как космическом памятнике разуму, не нашедшему «высокого соприкосновения» с самим собой. Поэтому путь здесь один — мирное сосуществование и международное сотрудничество в исследовании и применении новой технологии в мирных целях. Сегодня как никогда нужна коадаптация разума и гуманности в решении проблем глобального масштаба и характера.
В заключение подчеркнем, что, обращаясь к социальным и гуманистическим проблемам современного этапа НТР, связанного с развитием микроэлектроники, информатики и биотехнологии, мы должны ясно видеть, что основная задача сейчас — добиться «высокого соприкосновения» новой технологии с обществом, человеком и природой.
В.А.Лекторский
Современные технологии и человеческие ценности.
Сегодня мы на каждом шагу слышим о новых технологиях и о тех небывалых возможностях, которые они открывают перед человечеством. Речь идёт о современных технических способах (объединяемых в технологии) взаимодействия с природой: сегодня говорят об искусственном воспроизведении того, что природа создала естественным путём, и даже о создании таких жизненных образований, которые природа не в состоянии произвести. Ведутся разговоры о возможности сознательного управления процессом биологической эволюции, который до сих пор осуществлялся стихийно. Но представление о новых технологических возможностях этим не ограничивается. Современные научные исследования создают возможности для искусственного вмешательства в генную систему человека («редактирование» генома), в его мозг и психику. Таким образом, речь идёт уже о переделке самого человека, о его модификации. О возможном выходе за пределы человека, о создании «пост-человека» говорят и пишут сегодня много. [8]
Эта проблематика представляется сугубо новой, появившейся буквально в последнее десятилетие. Между тем, это не так. Подготовка к современному «технологическому штурму» буквально всех сторон нашей жизни велась уже в 70-ые и 80-ые гг. прошлого столетия. О возможных последствиях этого –как позитивных, так и негативных- уже тогда писал И.Т.Фролов, который одним из немногих наших философов очень хорошо понимал, что речь идёт не о каких-то частных (хотя и важных) изменениях в человеческой жизни, а в некотором смысле о взрыве самих основ человеческого существования. В ряде своих работ он основательно анализировал мировоззренческие и нравственные проблемы, связанные с генетической инженерией. В 1984 г. он опубликовал вместе с нашим известным учёным Н.Н.Моисеевым статью «Высокое соприкосновение: (Общество, человек и природа в век микроэлектроники, информатики и биотехнологии)»[9], в которой был дан серьёзный анализ тому вызову гуманистическим ценностям, которым сопровождается развитие новейших технологий. Прошедшие с тех пор четверть века не только не сделали данный Иваном Тимофеевичем анализ в чём-то устаревшим, а, напротив, подтвердили его прозорливость, умение выявлять тенденции развития и предугадывать возможное будущее. В этом тексте я опираюсь на то, что было сделано в исследовании этой проблематики Иваном Тимофеевичем, и пытаюсь откликнуться на сегодняшние дискуссии.
* * * *
Обсуждаемые сегодня кажущиеся фантастическими проекты стали возможными на основе двух обстоятельств. Первое из них — возникновение феномена т.н. «технонауки». Экспериментальная естественная наука, появившаяся в Новое Время (неэкспериментальная наука существовала гораздо раньше – со времён античности) с самого начала была чревата техническими приложениями, так как экспериментирование – это разновидность технической деятельности. Тем не менее до недавних пор наука фундаментальная и наука прикладная существенно различались. Сегодня граница между ними всё более стирается (хотя вряд ли когда-нибудь совсем исчезнет)- это и есть то, что называют сегодня «технонаукой». Именно таким «технонаучным» комплексом, между прочим, должен стать проектируемый в Сколкове центр. Второе обстоятельство – это интенсивное развитие т.н. «конвергирующих» технологий: нано-, био-, информационных и когнитивных (НБИК). Именно с ними связывают искусственное пересоздание природы и проекты модификации человека. Развитие этой технологической связки по мнению многих экспертов определяет место той или иной страны во всемирной глобализации.
Сегодня экономические, социальные и даже культурные процессы всё больше и больше «технологизируются». Во многом это происходит на базе информационных технологий. В бизнесе это связано с т.н. «виртуальной экономикой». Широко используются социальные технологии: пиартехнологии, политтехнологии. В искусстве агрессивно наступает т.н. «массовая культура», а она рассматривается как своего рода бизнес («шоу-бизнес»), использующий свои технологические способы и критерии (формат», « не формат» и т.д.). Технологии проникают буквально всюду, даже туда, где, казалось бы, им нет места: говорят о технологиях общения, семейной жизни, даже церковь рассматривается как своеобразный политтехнологический ресурс. Иногда кажется, что в современной жизни все человеческие ценности свелись к двум: деньгам и власти, а всё остальное – это лишь технологические средства достижения целей, определяемых этими двумя ценностями (создаётся впечатление, что политическая борьба сегодня вёдётся прежде всего вокруг того, кому именно деньги и власть достанутся, и для этого используются различные технологии: телевидение, интернет, организация демонстраций и т.д.). Сам человек начинает выглядеть как биологический организм плюс совокупность используемых им технологий. Согласно некоторым распространённым сегодня теориям принципиальную границу между субъектом технологического действия и самими технологиями провести невозможно. А если учесть тот факт, что биологический организм сам во всё большей степени становится объектом технологических воздействий, то от человека остаётся только лишь совокупность разного рода технологий и техник.
Между тем, технологии не всегда играли такую роль в культуре и в человеческой жизни. Конечно, человек не может существовать без каких-то технических приспособлений: орудий труда, средств охоты, военного оружия, без технологий возделывания земли, ведения боевых действий, организации социальной жизни. Но большая часть человеческой жизни оставалась не технологизируемой.
Ведь что такое техника и технологии? Это средство достижения некоторой цели заранее определённым и надёжным способом. Имеющаяся техника и технологии влияют на действия и в значительной степени помогают контролировать процесс достижения цели. Так, например, если я имею лопату и знаю, как ею пользоваться, то я могу быть уверен, что сумею выкопать яму, хотя и не знаю заранее, сколько времени займёт этот процесс и как много физических усилий нужно приложить, если у меня нет сведений о характере почвы и я не принимаю во внимание моё физическое состояние. Если у меня есть лук, то я знаю, что нужно делать, чтобы подстрелить летящую утку, хотя всякие привходящие обстоятельства могут помешать добиться этой цели. Если техники (воплощённые в инструментах) и технологии достижения желаемого состояния отсутствуют, то влиять на происходящее невозможно. А они не имеются в тех случаях, когда нет знания о том, как определённые средства производят желаемый результат. Таких знаний в отношении большинства природных и социальных процессов не было на протяжении большей части человеческой истории. Человек не слишком многое мог контролировать, потому, что многое просто не мог предвидеть. В этой связи не следует смешивать технику выполнения того или иного действия и моральные нормы, предписания и запреты. Последние не определяют, как именно то или иное действие будет осуществляться, они ставят лишь определённые границы действию и задают его ориентиры. Не существует технологии совершения морального поступка, хотя можно оценить в определённой ситуации, является ли поступок моральным (в некоторых случаях и эта оценка не проста, хотя обычно она не представляет труда).
В античной философии получение знания считалось высшей человеческой ценностью. Но речь шла о теоретическом знании, которое было противопоставлено технической деятельности и вообще практической активности («теория» — это в переводе с древнегреческого «созерцание»). Производство новой техники считалось не самым достойным занятием (хотя и важным для практической жизни) и с точки зрения ценностной, и с точки зрения возможностей достижения практических результатов. Если Платон вообще считал, что настоящее знание возможно только относительно мира идеальных предметов – математических объектов (числа и фигуры) и философских идей, то Аристотель признавал возможность знания также и о предметах окружающего эмпирического мира: природного и социального. Но согласно Аристотелю (и это мнение разделяли все античные мыслители) естественные процессы и процессы искусственные противостоят друг другу. Эксперимент как создание такой ситуации, которой в природе не существует, принципиально не может быть средством получения знания. Ведь он является искусственным вмешательством в естественно данное, а поэтому искажает то, что реально существует. Наука о природе с этой точки зрения должна лишь описывать то, что дано в опыте: например, такие факты, как падение вниз брошенного вверх камня, как движение тела в том случае, если к нему приложено внешнее воздействие и до тех пор, пока это воздействие осуществляется и т.д. Результаты таких наблюдений фиксируются в соответствующих положениях перипатетической физики: о существовании «естественных мест», учение об импульсе и др. Более или менее точное предвидение результатов большинства физических процессов с этой точки зрения невозможно (точно предвидеть можно только то, что происходит в небесной сфере – движение планет). Поэтому возможности технического воздействия на мир очень невелики. Таким образом, наука, теоретическая деятельность и техническая деятельность несовместимы друг с другом, согласно этой точки зрения.
Понимание взаимоотношения естественных и искусственных процессов принципиально меняется в западноевропейской философии и науке, начиная с 17 века. Становится доминирующим представление о том, что природа – не что иное, как гигантский механизм, подобный часам. Для того, чтобы узнать, как устроены часы, нужно их разобрать. Для того, чтобы выведать тайны природы, следует воздействовать на неё с помощью эксперимента. Сама теория – не «созерцание», её построение предполагает своеобразное мысленное экспериментирование с идеальными объектами. Реальный и идеальный эксперименты взаимосвязаны. Поэтому теоретическая деятельность потенциально содержит возможность технических приложений. Умея на основе научного знания предсказывать различные процессы, сначала природные, а затем и социальные, человек может контролировать их с помощью технических средств и использовать в своих интересах. Так возникает т.н. «проективно-конструктивная» установка: в принципе (хотя и не всегда практически) на основе научного знания можно пересоздавать природные и социальные феномены. На протяжении более трёх столетий шло усиленное взаимодействие теоретической науки и технических приложений. Техника и технологии вели всё более активное наступление на разные сферы жизни вплоть до появления современного феномена «технонауки» и возникновения проектов модификации тела, мозга и психики самого человека.
Что значит современное технологическое наступление для человека? Можно ли понимать «пост-человека» (результат технологического конструирования) как более совершенного человека или же в качестве существа, лишённого наиболее ценных человеческих качеств — нелюдя?
Для того, чтобы ответить на этот вопрос, я попробую немного остановиться на том, каково вообще отношение техники и технологии к миру человеческих ценностей.
* * * *
Распространено мнение о том, что техника (технологии) ценностно-нейтральны. Имеется в виду тот известный факт, что один и тот же инструмент или орудие могут быть использованы и во благо, и во зло в зависимости от того, какие цели ставятся и из каких ценностей исходят. Так, например, той же лопатой можно копать яму, вскапывать землю для посадки овощей, а можно бить людей по голове. Пистолет возможно использовать для вооружённого ограбления, для убийства, но также и в целях самозащиты. Однако есть такие виды современной техники и технологий, использование которых заведомо предполагает определённый тип целей и ценностей. О таких технологиях уже никак нельзя сказать, что они ценностно-нейтральны.
Так, например, такое использование технологий, при котором человек выступает просто как объект внешнего воздействия, делает из человеческого существа куклу, которой манипулируют. Свобода, совесть, способность к рациональному размышлению оказываются не нужны, так как решения принимаются за того человека, который подвергается технологическому воздействию. Между тем, именно так сегодня нередко используют информационные технологии. Телевидение, получившее массовое распространение, во многом фабрикует образ реальности у своих потребителей: путём навязывания определённой интерпретации событий и даже показывая те события, которых в действительности не было. Интернет тоже может создавать искажённый образ реальности посредством распространения дезинформации. Главная цель профессионалов пиара — не развитие рациональных способностей человека и его способностей к самостоятельному, свободному принятию решения, а напротив, притупление его критической рефлексии. Такого рода воздействия могут преподноситься как «забота о человеке», как освобождение его от груза размышлений и необходимости принятия решения. В действительности это превращение человека в запрограммированного робота, управляемого извне.
Другая проблема, порождённая современными технологиями, это возрастание количества и степени риска для жизни. На основе современного научного знания вырабатываются такие технологии, которые глубоко трансформируют сложившийся природный и социальный порядок. А это всегда чревато непредвиденными последствиями. При разработке новых технологий ведётся специальная работа по минимизации рисков. Но полностью предотвратить их оказываются невозможным. А это предъявляет определённые требования к человеку. С одной стороны, возникает необходимость принятия быстрых решений в непредвиденных ситуациях, т.е. необходимость увеличения пространства свободы. С другой стороны, возникает также и необходимость большего контроля за индивидом со стороны общества – особенно в условиях техногенных и террористических угроз. Это можно будет делать уже в ближайшем будущем с помощью единых электронных карт, в которых фиксируются передвижения человека, посещение им магазинов, его покупки и т.д. Можно снабдить человека таким устройством, которое будет постоянно сигнализировать в некоторую службу о его местонахождении и о происходящих с ним событиях. Это позволит контролировать его перемещения и давать рекомендации относительно его передвижений, а в случае возникновения опасных ситуаций вмешиваться в его жизнь. Это, конечно, способ контроля за человеком и ограничение его свободы. Но можно предполагать, что большинство людей охотно примет такое ограничение в условиях повышенного риска. В интересах безопасности человеческой жизни (или под предлогом обеспечения такой безопасности) контроль над человеком может пойти ещё дальше, поскольку современные технологии позволяют это.
Между прочим, время от времени возникают идеи о том, что в рациональном обществе (а рациональность сегодня в большинстве случаев понимается именно как технологическая- как возможность искусственного осуществления тех или иных процессов) свобода, достоинство и прочие человеческие ценности не нужны, так как они устарели. Так, например, известный американский психолог, классик бихевиоризма Б.Скиннер выступил ещё в 70-ые гг. прошлого столетия с идеей о том, что идеальное общество должно программировать поведение человека, делая его разумным, т.е. целесообразным с точки зрения интересов социального целого. Дело якобы не в моральных качествах человека и не в его свободном выборе — они с этой точки зрения не нужны в идеальном обществе. Рациональное общество и рациональный индивид существуют по Скиннеру на основе системы разных технологий, «по ту сторону свободы и достоинства».
Правда, современные информационно-коммуникативные технологии представляют и другую возможность. Они могут быть использованы для развития творческих способностей человека, для расширения пространства его свободы, его социальных и межличностных связей. Но даже если речь идёт о субъектно-ориентированных социальных технологиях, всё равно возникает ряд принципиальных проблем, которых в недавнем прошлом не существовало.
Дело в том, что современные технологии по сути взрывают жизненный мир человека. При этом речь идёт о таких его инвариантах, которые лежат в основе человеческого существования в отличие от культурно и исторически обусловленных его форм.
Для иллюстрации этого тезиса я попробую проанализировать роль Интернета в современной жизни. Это колоссальное технологическое и социальное достижение, означающее выход на новые горизонты человеческой жизни и новое пространство свободы. Это снятие культурного изоляционизма, новые способы создания межличностных связей, возникновение сетевых сообществ. Если исторически существующие сообщества предполагают культурную традицию (т.е. особое отношение к времени) и органическое развитие, привязаны к определённому пространству, то сетевые сообщества возникают спонтанно и существуют в некотором смысле вне времени и пространства. Принадлежность к историческому сообществу не зависит от индивида. Отношение к сетевому сообществу определяется самим человеком.
В Интернете можно создать себе новую личность с новой биографией и именем и вступить в коммуникацию с другими подобными. Ряд ограничений реальной жизни в этом случае снимается. Возникает «расширенная реальность» и «виртуальная личность». Появляются новые возможности для творческого самовыражения. Если при публикации текстов на бумажных носителях в большинстве случаев существуют ограничения (цензурные, а также стереотипы, существующие в каждой сфере профессиональной деятельности), то в случае Интернета все такие ограничения снимаются. Человек как бы получает возможность для безграничного свободного творческого парения. Стирается грань между автором и читателем. «Авторствовать» в Интернете может каждый.
Это имеет важные политические следствия. Кажется, что авторитарные и диктаторские режимы несовместимы с Интернетом, ибо последний неподконтролен обычным средствам ограничения свободы слова. С помощью Интернета можно почти мгновенно создать сетевое сообщество (в том числе и на политической основе), вывести сторонников тех или иных идей на улицу. В этой связи возникает идея «электронной демократии». Кажется, что обсуждение политических программ в Интернете и электронное голосование могут позволить перейти к прямой демократии, сопровождаемой критической дискуссией (демократии участия).
Однако в действительности дела обстоят не так просто. На самом деле Интернет в том виде, в каком он существует сегодня, это не только новые огромные возможности, но и новые большие опасности.
Начну с того, что любой поступок в обычном, не виртуальном мире предполагает не только свободу, но и ответственность. Это необходимое условие реальной социальной жизни. В Интернете можно свободно высказываться обо всём, не неся за это ответственности, и нередко прикрываясь вымышленным именем. В реальной жизни любой вид деятельности, начиная от строительства дома и кончая научными исследованиями и созданием произведений художественной литературы и искусства, предполагает определённые эталоны и нормы, без которых он невозможен. Эти эталоны одновременно являются фильтрами (если угодно цензурой), не пропускающими в данную систему деятельности то, что ей не соответствует, то, что может её разрушить, и одновременно позволяющие оценить качество сделанного и выделить образцы (авторитеты). В Интернете все эти ограничения сняты. Авторитетов нет. Все равны, каждый может быть автором независимо от его таланта и профессиональности, может высказываться о чём угодно и говорить всё, что придёт в голову. Реально это означает полную депрофессионализацию. Это может быть и концом культуры в целом, так как последняя предполагает эталоны, образцы и иерархию — именно то, что отрицает современный Интернет.
Не так просто обстоят дела и с «электронной демократией». С помощью Интернета и социальных сетей можно вывести людей на улицу. Но для того, чтобы предложить осмысленную программу выхода из социального и политического кризиса, нужны усилия экспертов, специалистов. В интернетовских чатах такие программы не вырабатываются. Вообще, как показывает жизнь, современное общество знания с его сложными технологиями, предполагает растущую роль экспертов, без работы которых сегодня невозможно никакое серьёзное социальное, экономическое, политическое решение.
Интернет –огромное технологическое завоевание. Но для того, чтобы он стал средством человеческого развития, а не способом уничтожения культуры, а значит, и самого человека, ибо человек без культуры невозможен, Интернет нуждается в гуманитарно-социальном регулировании. Это большая проблема, которая должна быть решена. Иначе культура не имеет будущего, а значит, не имеет будущего и человек, ибо без культуры и он невозможен.
* * * *
Другая проблема, связанная с развитием современных технологий, состоит в том, что любая из них предполагает ясное осознание целей, для реализации которых она используется, и лежащих за ними ценностных предпочтений. Как говорили в своё время, «наши цели ясны, задачи определены, за работу товарищи!». Но одна из отличительных особенностей человека, пока он остаётся человеком, как раз том, что он не действует постоянно в рамках одной и той же программы, а время от времени пересматривает программы деятельности, меняет цели и даже определённые ценностные предпочтения. Но в таком случае будут меняться и технологии. Не существующие технологии определяют рациональность действия, а принятые ценности и поставленные цели определяют рациональность технологий. Рациональность, понятая не узко технологически, а осмысленная в более широком плане – это не просто деятельность по заранее заданным правилам (касается ли это практической деятельности или научного исследования), а возможность пересмотра этих правил в результате критической рефлексии над когнитивными и ценностными предпосылками.
Для этого нужно выйти за пределы этих предпосылок. А это становится возможным в условиях критического диалога с носителями иных когнитивных и ценностных представлений. В случае познания это дискуссии между разными теориями и исследовательскими программами. В случае практических действий – это коммуникация и критическое обсуждение имеющихся социальных и культурных предпочтений. В результате этих дискуссий имеющиеся предпосылки развиваются и пересматриваются: как представления о мире и способах познания, так и представления о целях деятельности и об отдельные ценностных установках. Сегодня в ситуации глобализации и интенсивного взаимодействия разных культур роль критической рефлексии и рационального диалога оказывается исключительной.
Но критический диалог в качестве условия своей возможности предполагает свободу и равенство его участников. Рациональное обсуждение возможно только на основе свободного и сознательного выдвижения аргументов и ответа на аргументы, выдвинутые другими. Таким образом, рациональность, понятая как рефлексивная и критическая деятельность возможна только в определенной ценностной системе, по крайней мере, в системе, включающей свободу и взаимное признание. Рациональность не сводится к свободе, а свобода к рациональности. Но они взаимно предполагают друг друга. Вообще рациональность как важнейшая ценность культуры предполагает наличие определённых моральных обязательств, т.е. и сострадание, и самоотверженность, и любовь. Совокупность этих качеств и делает человека человеком
Таким образом, не возможности технологического производства или воспроизводства определяют рациональность деятельности и социальных институтов, не от них зависит принятие той или иной системы ценностей. Наоборот, ценности и производные от них цели определяют характер технологий и оценку их с точки зрения их рациональности или нерациональности. За повсеместную «технологизацию» современного мира ответственны не технологии сами по себе, а идущее резкое сужение ценностного мира, в котором, как уже упоминал, всё более доминируют предпочтения комфорта, потребительства, власти и денег.
* * * *
Смысл технологий в возможности контролировать определённые процессы и иметь способы надёжного получения результатов. Возникновение новых технологий определяются наличием знаний о соответствующих процессах. Отсюда и мнение о том, что по мере роста знаний будут возрастать возможности технологического воздействия на природные и социальные процессы, а потом и на самого человека (идея «пост-человека»). Контролировать процессы мы можем только тогда, когда способны предсказать результаты наших действий.
Но сегодня ясно, что даже в случае природных явлений мы не всегда можем предсказывать ход некоторых процессов и результаты нашего воздействия на них – например, когда мы имеем дело со сложноорганизованными системами. Тем более это относится к социальным процессам. Самое интересное в том, что появление и развитие тех явлений нашей жизни, которые мы ценим особенно высоко, так как они связаны с высшими человеческими смыслами и ценностями, незапрограммированно. Поэтому эти явления нельзя контролировать извне и управлять ими. Это такие явления, как любовь, коммуникация, диалог, творчество, нравственный поступок. Нет и не может быть «технологии любви». Можно и важно прилагать усилия для её сохранения, но сама любовь – это не действия по правилам и заданной программе. Тем более таковыми не являются поступки, совершаемые во имя любви – они могу быть совершенно безрассудными. Можно создавать условия для плодотворного диалога. Но его ценность в том и состоит, что результат его заранее неизвестен и может оказаться неожиданным для каждого из его участников. Невозможно управлять процессом творчества. Можно создавать для него благоприятные условия – социальные и межличностные (ряд этих условий выявлен в исследованиях по социологии знания и психологии творчества). Но само творчество – это открытие того, что заранее неизвестно. Мечта многих философов об открытии «логики творчества» оказалась в принципе неосуществимой (использование т.н. «эвристик» не предопределяет творческий процесс). Не существует и не может быть технологии совершения нравственного поступка.
Соавтор Ивана Тимофеевича Никита Николаевич Моисеев различал «управление» процессами и их «направление». Используя это различение, я формулирую такой тезис: можно «направлять» развитие науки: создавая научные учреждения, обеспечивая благоприятные условия для их деятельности в виде финансирования, наличия научной аппаратуры, притока молодых учёных и т.д. Но вряд ли можно управлять развитием научного знания в технологическом смысле слова. Так же невозможно управлять развитием литературы, искусства, культуры вообще, хотя создавать для этого хорошие или плохие условия вполне возможно, в чём нас убеждает история нашей страны.
* * * *
Итак, развитие современных технологий открывает новые возможности для творческого развития человека. И в то же время оно несёт угрозу этому развитию и даже самому существованию человека. А это значит, что философско-гуманитарная экспертиза этих технологий – одна из самых насущных современных проблем.
В.И.Аршинов
Конвергирующие технологии и расширение возможностей человека
За последние десять лет исследования в области философии науки и технологии в их междисциплинарном и трансдисциплинарном контекстах обзавелись новым концептом: «Конвергирующие технологии». Несколько раньше, в середине 90-х, на само явление “растущей конвергенции конкретных технологий в высокоинтегрированной системе, в которой старые изолированные технологические траектории становятся буквально неразличимыми”, обратил внимание социолог М.Кастельс. При этом он подчеркивал, что «технологическая конвергенция все больше распространяется на растущую взаимозависимость между биологической и микроэлектронной революциями, как материально, так и методологически.”[10] Фиксируя это явление, новый концепт существенно расширяет свое содержание, ставя в центр внимания синергетическое взаимодействие между самыми разными областями исследований и разработок, такими как нанонаука и нанотехнология, биотехногия и науки о жизни, информационные и коммуникационные технологии, когнитивные науки. Однако такого рода констатациями я бы не стал ограничиваться. Ведущиеся сейчас на Западе интенсивные дебаты по поводу конвергирующих технологий стали по сути форумом для исследований будущего в контексте становления современной нанотехнонауки.Новое, «посткастельсовское» прочтение понятия конвергирующих технологий начало стремительно формироваться, начиная с 2001 года, когда под эгидой Национального научного фонда США была выдвинута так называемая NBIC –инициатива. В этой инициативе четко выделяются два целевых фокуса-аттрактора. Первый акцентирует внимание на синергетическом объединении вышеназванных областей исследований и разработок в нанометрическом масштабе, что обещает уже в обозримом будущем цепную реакцию самых разных технологических инноваций, в своей совокупности обещающих глобальную трансформацию самого способа развития человеческой цивилизации в целом. Этот фокус можно назвать так же экономико-технологическим. Что же касается второго, то он акцентирует внимание на проблеме «улучшения человека», «человеческой функциональности» (improving human performance), или «расширения человека» (Human enhancement). Английские термины в скобках указаны по необходимости обратить внимание на еще одну немаловажную проблему: а именно — проблему адекватности их перевода на русский язык. В англоязычных экспертных текстах термин “human enhancemеnt” зачастую трактуется как конкретизация «improving human performance» с дополнительным пояснением, что речь идет о технологическом усилении, приращении человеческих способностей, модификации человеческой телесности и интеллекта. Нет ничего удивительного поэтому, что NBIC-модель конвергирующих технологий (NBIC–тетраэдр) всколыхнула новую волну энтузиазма среди адептов трансгуманистического движения ( Ник Бостром, Рей Курцвейль, Вернон Уиндж), увидевших в ней реальный практический инструмент создания следующего поколения постчеловеческих существ, трансформации всего того, что Ханна Арендт назвала «человеческой обусловленностью»[11]. Я не ставлю здесь цели подвергнуть критике воззрения трансгуманистов. Во-первых, эти воззрения сами по себе достаточно неоднородны[12]. Во вторых, я считаю гораздо более конструктивным рассматривать воззрения современных трансгуманистов не с точки зрения фиксации их экстремальных экзотических характеристик, а в более широком контексте их возможной синергийной конвергенции со всем междисциплинарным (и трансдисциплинарным) комплекстом современного социогуманитарного знания. Например одна из современных разновидностей трансгуманизма — экстропизм— ориентируется на такие концепт-принципы как «само-трансформация», «динамический оптимизм», «интеллектуальный технологизм», «спонтанное упорядочение», «открытое общество» (Макс Мор), которые, в свою очередь, могут служить конструктивной методологической основой для осознаваемого управления процессом конвергентной эволюции социогуманитарных исследований и технологий, вовлеченных в становление так называемого NBIC-тетраэдра[13]. Авторы «тетраэдрической» концепции взаимосвязи конвергентных технологий М.Роко и В.Бэйнбридж утверждают, что конвергенция реализуется как синергийная комбинация четырех быстро развивающихся областей науки и технологии: (а) нанотехнологии и нанонауки; (б) биотехнологии и биомедицины, включая генную инженерию; (с) информационные технологии, включая продвинутый компьютинг и новые средства коммуникации; (d) когнитивные науки, включая когнитивные нейронауки. Утверждается так же, что сейчас эти области человеческой деятельности, как эволюционно-сопряженной совокупности практик познания, изобретения и конструирования, достигли такого уровня инструментального развития, при котором они должны вступить в интенсивное синергетическое взаимодействие, результатом которого явится становление качественно новой супер-нано-технонауки, открывающей перед человеком и человечеством новые горизонты собственной эволюции как осознанно направляемого трансформативного процесса. Естественно возникают вопросы: О какой собственно эволюции идет речь: о биологической, социальной или, быть может, биосоциальной? Куда и кем (или чем) это эволюция должна «направляться»? Какие формы она может принять?
В контексте конвергентного технологического тетраэдра Роко и Бэйнбриджа ответов на эти вопросы мы не получаем. Эта концепция инструментальна по своему генезису и структурно соотносится с четырьмя базовыми идеальными элементарными нано-объектами: атомами, генами, нейронами и битами, символически располагаемых в его вершинах. Процесс конвергенции, синергийность тетраэдра предполагает, что «на уровне наномасштаба атомы, цепи, код ДНК, нейроны и биты становятся взаимозаменяемыми».[14]Тем самым нанотехнологии становятся в NBIC-модели синергетическим параметром порядка, подчиняющим своей логике процесс эволюции конвергентных технологий. Нанообъекты становятся фокусом синергетической интеграции. Однако из этой асубъектной логики взаимозаменяемости нанообъектов эволюционно-антропологический дискурс как таковой не складывается. Впрочем, и сами авторы, и апологеты NBIC –концепции это обстоятельство вполне отчетливо сознают, что собственно и нашло свое отражение уже в первом из серии отчетов Национального научного фонда США, который содержательно организован не вокруг обсуждения соответствующих технологических проблем, а в связи с возникающими вопросами, касающимися следствий технологического прогресса для общества, образования, управления. Семьдесят статей первого отчета разнесены по следующим пяти секциям: 1.Расширение человеческого познания и коммуникации. 2.Улучшение человеческого здоровья и физических способностей. 3.Повышение эффективности коллективной деятельности. 4.Национальная безопасность. 5.Объединение науки и образования. В этом же отчете, а так же последующих можно найти достаточно много глубоких прогнозов (visions), касающихся «human enhancement» в качестве лейтмотива технологического развития конвергирующих технологий. Там же можно найти достаточно много утверждений о ренессансе науки, о ее новом единстве, основанном на внутреннем единстве природы на уровне ее наномасштабов. Тем самым, в стратегической перспективе второй полюс NBIC-инициативы, касающийся проблемы «расширения человеческих возможностей» оказывается во многом лишенным социогуманитарного содержания. Он оказывается по сути редуцированным к первому, сугубо технонаучному. Правда, эта редукция в некотором смысле завуалированная, так сказать редукция «второго рода», поскольку она предусмотрительно апеллирует к междисциплинарной синергии открытия и конструирования, то есть к некоей многоуровневой самоорганизации и целостности. Тем не менее, она, пусть и в неявном виде, но присутствует, и это обстоятельство чрезвычайно важно иметь ввиду для понимания специфики той качественно новой (сложностной) ситуации, которая сейчас возникает в связи с осмыслением всего проблемного поля «human enhancement», в том его виде как оно соотносится с синергийной фигурой NBIC-тетраэдра. Здесь я говорю о редукции «второго рода», поскольку «внутри» NBIC-тетраэдра классическая междисциплинарная редукция как таковая отсутствует или ограничена в пользу конструктивной синергийной коммуникации, поддерживаемой метафорой взаимообмениваемости вершин-объектов конвергентного нанотетраэдра: атомов, генов, нейронов, битов. Я сейчас не имею возможности обсуждать вопрос о правомерности объединения атомов, генов, нейронов и битов под одним «зонтичным» термином нанообъекты. Это сделать я надеюсь в другом месте. Здесь отмечу только, что нанообъекты – это не более чем символические продукты когнитивной машины Декарта, продукты практик «очищения», создающих, согласно Бруно Латуру «две совершенно различные онтологические зоны, одну из которых оставляют люди, другую —“нечеловеки” (non-humains)»[15]. Опять –таки не углубляясь в подробности акторно-сетевой теории (ANT) Латура (кстати говоря, являющейся в настоящее время, по моему мнению, самым подходящим инструментом для адекватной концептуализации всего проблемного поля конвергирующих технологий как технологий «human enhancement»), замечу еще, что в фокусе внимания Латура, его симметрийной антропологии, находится проблема преодоления того, что он называет Великим разделением (или разрывом) Нового времени. Это разделение отсылает к «двум совокупностям совершенно различных практик». О второй совокупности практик «критического очищения» (машинах Декарта) я уже упомянул. Что же касается первой совокупности практик, то она соответствует тому, что Латур называет сетями. Эти практики можно еще назвать машинами Деррида-Делеза. Их продуктами является вездесущая реальность гибридов природы и культуры, или квазиобъектов или, быть может, «субъект-объектов», которые «перешагивают через барьеры между культурой и природой, деятелем и материалом»[16]. И тогда фундаментальное философское значение конвергирующих технологий состоит прежде всего в том, что внутри синергийного NBIC-тетраэдра нанообъекты как продукты декартовских («нововременных» по терминологии Б.Латура) практик «очищения» трансформируются в множество гибридных квазиобъектов как продуктов практик медиации в смысле все того же Латура. О том, что трансформация происходит в форме ее практическогоосознания сообществом «наноученых»достаточно красноречиво свидетельствует утверждение одного из участников первого NBIC-workshop: «Если когнитивный ученый может помыслить это, Нано люди смогут построить это, Био люди смогут внедрить (implement) это и, наконец, IT людисмогут мониторить и контролировать это»[17]. Это превосходный пример квазисубъектов, имеющих дело с квазинанообъектами. Итак, вместо декартовского NBIC-тетраэдра возникает технологически опосредованная конвергенция между материальными уровнями реальности и когнитивными уровнями человеческого опыта. Эта медиация процесснореализуется в наномасштабегенерацией всю большего количества медиаторов-квазиобъектов-вещей и знаков, как квазиинтерсубъективных коммуникаторов. В таковые и превращаются прежде всего предварительно «очищенные» идеальной машиной Декарта атомы, гены, нейроны и биты. Но я не случайно выделил курсивом термин «наномасштаб», поскольку за его границами природа, общество и дискурс, по словам Латура, «все еще удерживаются на расстоянии друг от друга и все три не принимают участия в работе по созданию гибридов, они формируют ужасающий образ нововременного мира: абсолютно выхолощенные природа и техника; общество, состоящее только из отражений, ложных подобий, иллюзий; дискурс, конституированный только эффектами смысла, оторванного от всего остального»[18]. И вся проблема теперь состоит в том, чтобы всячески стимулировать процесс конвергентного расширения практик технокультурной антропологически ориентированной медиации, рекурсивно порождающих гибридные когнитивные интерфэйсы между конвергирующими уровнями реальности. При этом сложностность как нередуцируемая целостностьи есть тот потенциальный контекст, в котором эта «двойная» технокультурная конвергенция только и может в полной мере осуществляться. Из всего сказанного выше, я думаю, должно быть достаточно ясно, во-первых, почему NBIC-конвергенции приписывается столь высокий стратегический статус и почему она привлекла столь большое внимание в самых разных регионах мира. И, во-вторых, почему она, по контрасту с американским подходом, вызвала в Европе достаточно много критики. Эта критика была представлена в Европейском отчете «Конвергирующие технологии — формирование будущего Европейского сообщества». Суть критики сводится к утверждению, что в рамках американской NBIC-инициативы усматривается тенденция сциентистски-технологической (или технодетерминистской) редукции проблемы «human enhancement» в духе все того же монотонного возращения к декартовским практикам «очищения», а не циклически-рекурсивного перехода к практикам медиации, в результате чего оказывается во многом утраченной сложностность(complexity) антропного (антропологического) полюса проблемы. Особенно в ее социо-культурном измерении. Между тем актуальность проблемы «human enhancement» необычайно возросла именно в контексте возникновения NBIC-инициативы. Разумеется, дебаты по поводу «улучшения или расширения» человека и его способностей как физических, так и интеллектуальных велись задолго до появления концепции NBIC-конвергенции. Однако именно после ее появления они вышли на новую стадию — «Стадию-Два».(George Khushf). Первая стадия – это прошлые дебаты, которые хотя и были связаны с собственно медицинскими проблемами болезни и восстановления здоровья, концентрировались в основном вокруг проблем допинга в спорте, косметической хирургии, а так же «умных таблеток» (smart drugs) . Эти три сферы практик «enhancement» хотя и существуют во многом обособленно друг от друга, тем не менее, обладают некоторыми общими чертами. Первая — это их связь с медициной и присутствием врача. Вторая — их «дискретный» характер . Третья — это то, что они служат достаточно узким, специфическим целям. Четвертая — практики «enhancement» могут помимо прочего причинять вред, который может быть идентифицирован и изучен.Пятая — в то время, как практики «enhancement» как правило дают ясные, поддающиеся документации эффекты, эти эффекты являются относительно умеренными. Здесь нет и речи о возникновении радикально новых сверхчеловеческих способностей. Поэтому, резюмирует Джордж Нашф (George Khushf), социальный и этический анализ практик «enhancement» первой стадии может вполне осуществляться в форме оценки рисков и выгод такого улучшения.
Иное дело Стадия-Два, при которой NBIC-конвергенция вызывает к жизни новые технологии human enhancement (HET). Для нее, согласно Нашфу, характерны следующие черты. Первая: «enhancement» обеспечивает качественно новые способности. Разграничительный барьер врачеванием и «enhancement» размывается. Например, слепой человек с нейро/видео интерфэйсом может обрести возможность видеть дополнительно в ифракрасном или ультрафиолетовом диапазоне. Вторая: «Еnhancement» оказывается многофункциональным. Так интерфэйс «мозг-машина» (компьютер) может первоначально центрироваться на устранении некоторого специфического недостатка — например потере зрения, но созданная с этой целью технология может, подобно сотовой связи, сама по себе обрести множество дополнительных функций, создающих новый широкий диапазон возможностей для создания и исследования новых форм человеческой жизнедеятельности. Третья особенность. Траектории различных путей «enhancement» размываются и переплетаются, вовлекаясь в конвергенциюразличных технологий. Тем самым происходит делокализация проблемы «enhancement», ее трансформация в проблему становления новой технокультуры гибридных интерфэйсов (квазиобъектов). Четвертая особенность состоит в том, что «enhancement» развивается в ускоренном темпе. Собственно центральной темой NBIC-workshop был вопрос о том как наилучшим образом катализировать исследования в сфере «enhancement». Ну и наконец, пятая особенность второй стадии технологического улучшения и расширения человека. Именно: «enhancement» даст значительные преимущества тем, для кого эти технологии станут доступными. В соревновательных контекстах бизнеса, образования, военных приложениях давление в пользу использования «human enhancement technologies» будет нарастать, а вызванные ими проблемы станут первостепенными и всепроникающими для повседневной жизни всех людей. Что же все-таки следует из всего сказанного (или пересказанного) нами выше? Первое, что приходит в голову, так это искушение сказать, что, поскольку Стадия-Два человеческого улучшения наступит в будущем примерно через два десятка лет, то и беспокоится пока что не о чем. Подождем и увидим. Однако есть основания полагать, что традиционная двухступенчатая модель — сначала исследования и разработки, а потом этические и социокультурные оценки последствий — в ситуации широкого использования «human enhancement technologies» с их синергийно ускоряющимся темпом, трансформативным потенциалом, радикальностью и новизной, вместе с непреодоленным до конца технологическим детерминизмом и редукционизмом в данной ситуации явно устарела. Тогда что взамен?
И еще. Насколько мы все должны быть заинтересованы в проекте, который ставит своей целью осуществить реинжинеринг (или апгрэйдинг) наших базисных человеческих способностей? Но, так или иначе, в конце концов, «мы все в некотором смысле субъекты исследования, вовлеченные в этот великий новый эксперимент»[19].
Очевидно, что столь «великий новый эксперимент» нуждается во всестороннем философском осмыслении. И совершенно очевидно, что в этом осмыслении важнейшую роль должно играть творческое наследие И.Т.Фролова, стоявшего у истоков «антропологического поворота» отечественной философской мысли советского периода.
При этом существенно иметь ввиду, что становление новой технонаучной парадигмы, ядром которой являются конвергентные технологии, о которых говорилось выше, потенциально содержит в себе предпосылки перехода человеческой цивилизации в качественно иное состояние развития. И этот переход таит в себе как надежды, так и угрозы будущему человечества. То, что действительно является новым в современную эпоху – это новые сети информационных технологий, придающие качество нелинейности и цикличности взаимодействиям знаний и информации. Расширенное воспроизводство знания и информации в циклическом режиме сжимающегося нелинейного (мета)времени порождает куда более радикальные изменения, чем технологии, связанные с Индустриальной или Информационной революциями. Сейчас мы находимся в самом начале технологической революции и, по мере того как ИНТЕРНЕТ, а теперь уже и ГРИД, становятся все более эффективными инструментами интерактивной социальной коммуникации, по мере того как мы переходим к распределенным сетевым технологиям и, что не менее важно, снимаем традиционные этические ограничители для развертывания биологической революции, мы создаем практически неограниченные возможности для глобального социального манипулирования, клонирования и воссоздания живых организмов, в том числе и человеческих организмов. Соответственно, возникающая на нашей планете новая антропосоциальная структура (М.Кастельс) может быть охарактеризована не только как общество, основанное на производстве знания и информации посредством организации их рекурсивно-коммуникативного взаимодействия, но и как общество, связанное с стремительным ростом производства новых рисков и неопределенностей. «Великий новый эксперимент», в который все более вовлекается человеческая цивилизация, настоятельно нуждается в адекватном ему мировоззренческом и методологическом сопровождении и прогнозировании. В итоге возникает идея «сжатого прогноза» инновационного, эмерджентого развития, «возможность которого дает «сжатое» сегодня временное пространство, способное показать будущее в настоящем и тем самым открыть истину о действительных или мнимых рисках технологических революций. Это – принципиально новая методология, контрастирующая с традиционным подходом, основанным на эмпирических исследованиях перспективы научного и технологического развития с последующей экстрополяцией этой ретроспективы в будущее.
Понятно, что будущее едва ли предсказуемо из прошлого, поскольку существуют такие явления, как перемены, а тем более революции, а предсказать их невозможно. Инновационное развитие—это в принципе отклонение от изначально ожидаемой траектории, отсутствие детерминизма, линейности. Поэтому «сжатый» прогноз — это непосредственное усмотрение будущего в настоящее вследствие «сжатия» времени в современном обществе – конечно, более плодотворная методология, нежели традиционная футурология, основанная на детерминизме и линейности… Можно «не заметить» нанотехнологической революции, но тогда придется жить иллюзией «абсолютного» социально-экономического пространства. Задаваться бессмысленными вопросами о пользе и вреде технологии и гарантированно выпасть из фундаментального для общества инновационного развития»[20].
Здесь, естественно, возникает вопрос: что такое «сжатое время», сжатое временное пространство? И вообще, о каком времени идет речь? Принято различать время «внешнее», «объективное», физическое и время «внутреннее», «субъективное», психологическое, а так же время социальное, историческое. И тогда, в контексте такого различения, ответ выглядит достаточно простым. Феномен «сжатия времени», а так же возможность управления им, как и его конструирования, относится к времени внутреннему, психологическому, а так же к времени социально историческому. Что же касается естественных наук, прежде всего физики, то здесь господствует время теории относительности, в контексте которой мы можем говорить о релятивистском эффекте его замедления, о том, что время течет «по-разному» в разных движущихся друг относительно друга системах координат и т.д. Однако для прогнозирования будущего человеческой цивилизации необходимо трансдисциплинарное понимание времени. Необходимость именно такого подхода диктуется самой сутью проблемы нелинейного прогнозирования эмерджентных эффектов конвергентного технонаучного развития в контексте социогуманитарных проблем.
В рамках такого подхода наша деятельность, все более осознается в качестве субъектно коммуникативной ответственной деятельности, ориентированной на конструирование сетей обмена между людьми не только материальными предметами, веществом и информацией, но и чувствами, знаками, символами и смыслами. Она становится креативным действием, подчиненным задаче коммуникативного конструирования новых сопряженных реальностей: эмоциональных, знаково-символических, интеллектуальных и духовных. Именно такого рода креативное действие необходимо для того, чтобы обозначить место встречи «здесь и теперь» представлений о самоорганизующейся вселенной и включенного в нее самоорганизующегося субъекта. Их коэволюции, без понимания смысла которой никакой «сжатый» реалистический прогноз будущего невозможен.
Здесь мы уже «встречаемся» с конкретной практической философией, а именно — с философией понимания, известной так же под названием философской герменевтики, которую так же можно рассматривать как необходимую составную часть междисциплинарной философии самоорганизующегося субъекта. В том числе и субъекта, предвосхищающего будущее. Именно с философской герменевтикой осмысления времени связана стратегия человеческого понимания времени как рекурсивного процесса, соединяющего воспоминание и предвосхищение: от настоящего к прошлому и от настоящего к будущему, как процессуального гештальта, от частей к целому и обратно; процесса который всякий раз с необходимостью заставляет нас возвращаться, в конечном итоге, в мир идей, идеальных сущностей в духе Платона, или, в третий (объективированный) мир теорий, проблем, моделей Карла Поппера.
Однако, для конструктивного понимания будущего как такого будущего, в котором есть место человеку, самосознание которого ориентировано стрелой космической эволюции, необходимо дать место другим формам человеческого познания — нравственно-этическому, художественному, интуитивному, чувственному, образному и т.д. И мы говорим об открытом разуме, чтобы заново воссоединить эти формы, имея в виду здесь, прежде всего, коммуникативное воссоединение сферы разума со всей сферой человеческой телесности, со сферами чувства и нравственности; воссоединение, в результате которого мы получаем разум не только как разум практический, мыследействующий, но и разум телесно воплощенный, эмоциональный, мыслечувствующий, а так же разум посткритический, ограничивающий сомнение верой, прежде всего верой в существование некоего высшего трансцендентного (космического) начала в мироздании. В контексте такой коммуникативно-диалогической картографии сфере иррационального просто нет места. Можно сказать и иначе: именно, что место иррационального занимает автономный разум «сам по себе», разум, претендующий на то, чтобы «разговаривать с самим собой», а потому неизбежно впадающий в заблуждение тотальной рационализации. Это верно даже по отношению к критической рациональности в смысле Поппера. Последняя, как пишет Эдгар Морен, «…. Упражняется, в частности, на заблуждениях и иллюзии, содержащихся в верованиях, доктринах и теориях. Но эта рациональность так же несет в своих недрах возможность заблуждения и иллюзии, когда она превращается…. в рационализацию. Рационализация считает себя рациональной, поскольку создает совершенную логическую систему, основанную на дедукции или индукции. Но такая рациональность, основываясь на ложных или искаженных базовых элементах, остается замкнутой….»[21]
Кратко суммируя сказанное выше, можно сказать, что новая, ориентированная на эволюцию способов человеческой коммуникации, конструктивно предвосхищающая будущее, постнеклассическая междисциплинарная философия — это философия, в фокусе которой находится самотрансцендирующий (самоорганизующийся) субъект, это философия, видящая свою главную задачу в открытии (конструировании) новых способов человеческой коммуникации и, одновременно, в восстановлении и сохранении древних духовных практик. И, наконец, это философия эволюционирующего человеческого сознания.
В этом качестве философия с необходимостью выступает как субъект-центрированная философия, полагая при этом, что «субъект — это качественно определенный способ самоорганизации» (А.В.Брушлинский)[22] в самоорганизующейся вселенной.
И именно такая междисциплинарная, субъект-центрированная философия осознаваемой «практической включенности» в процесс космической коэволюции открывает новые горизонты для «нового открытия времени» в духе Ясперса – Бергсона — Пригожина. И еще одно обстоятельство не должно остаться без внимания. Именно: переоткрытие времени как «трансцендентального синтеза» космологического времени и времени экзистенциального, времени человеческого бытия и становления в полной мере возможно при осознании их опосредованности современными технологиями человеческой коммуникации. Но именно в этом качестве выступает становящейся NBIC-процесс. Однако вопрос: станет ли он в итоге действительным инструментом «расширения человеческих возможностей» во всех измерениях человеческого бытия или же он окажется инструментом завершения человеческой цивилизации, остается открытым.
П.С. Гуревич
ТЕХНОЛОГИИ СВИХНУВШЕГОСЯ РАЗУМА
Мы достаточно часто на наших конференциях говорили о современных технологиях преображения человеческой природы[23]. Сама идея преображения человека обнаруживается во всей культурной истории человечества. В древнейших антропогонических мифах эта тема толкуется как зачастую невозвратимая драма, связанная с утратой божественного совершенства человека. В философских постижениях человеческой природы ощущается известная горечь по поводу поврежденности человека, нецелостности его бытия, открытости его природы для различных биологических и социальных авантюр[24]. Однако вместе с тем прослеживаются мотивы облагораживания человека путем магических практик, нравственного воздействия, революционного очищения, патерналистского воспитания.
Вместе с тем данная проблема за последние десятилетия обсуждается как чисто технологическая. Сам человек в новейших проектах утрачивает статус субъекта. Речь идет о крайне благотворном воздействии на него генетического программирования, изысканных химических манипуляций над человеческой молекулой ДНК. Но действительно ли преображение человеческой природы может реализоваться лишь с помощью технологий или возможны иные пути к ее совершенствованию? Не случайно философские аспекты данной проблемы осмысливают столь известные философы и политические мыслители, как Ж. Бодрийяр, М. Фуко, Ф. Фукуяма, Ю. Хабермас. Биология сегодня располагает поразительными открытиями. Ученые расшифровали цепочки геномов, раскрыли возможности трансплантации органов, подошли, судя по всему, к успешному клонированию. Вместе с тем случилась непрошенная редукция человека к его телу. Многие психические состояния рассматриваются сегодня как произвольные и непроизвольные реакции физического организма. Японские ученые недавно сообщили, что им удалось изобрести таблетку от депрессии. Если речь идет о восстановлении биохимического обмена веществ, можно поаплодировать японским коллегам. Но ведь депрессия, прежде всего, психическое состояние и, следовательно, у него могут быть и свои причины, не выводимые из биологического субстрата.
Фармацевты не изобрели препараты от любви, сильной душевной встряски, религиозного экстаза, ужаса перед смертью. Экзистенциальные переживания – удел философской рефлексии, глубин эмоционального мира и высот человеческого духа, а не стойкого физиологического раствора. Философы давно пришли к выводу, что человека нельзя понять по аналогии с вещью, предметом. Добавим также: и по меркам биологического организма. Человек – особый род сущего. Аналогов ему нет в природе[25].
Начиная с эпохи Романтизма, в философскую рефлексию входит дискурс безумия как порождения рациональности. В конце XIX в. праксис безумия в европейской философии начинает ограничивать и даже вытеснять размышление о рациональности. После Ницше становится понятным, что безумие не в меньшей степени позволяет говорить о сути культуры, чем язык разума. Работы Фуко позволяют приложить это открытие к философской антропологии. Рациональность встраивается в историю безумия. Становится очевидным, что рациональность постоянно черпает вдохновение в неразумии, а последовательно проведенная рациональность становится обнаружением свихнувшегося разума.
В 1984 году во Франции вышла книга известного французского социолога А. Жакара «Изобрести человека»[26]. Речь в ней шла о том, что современная наука дает возможность пересотворить человека. Еще не получили развитие информационные технологии, не было разговоров о клонировании живого существа, но Жакар уже ясно видел возможности науки в преображении Адамова потомка. Он так и назвал свою книгу – именно «изобрести».
Концепция Жакара вызвала критику со стороны другого видного французского социолога Ж. Эллюля. Он отмечал: все теперь можно, чтобы сфабриковать человека, которого мы захотим. Но именно в этом пункте книга Жакара кажется мудрой и нужно воспринимать ее скорее как предупреждение, нежели великолепное открытие. К счастью, сам Жакар весьма осторожен: мы можем с помощью генной инженерии сделать многое, но куда нам следует идти? Может быть, с дебильной настойчивостью спускать с конвейера сотню Эйнштейнов? Где путеводная нить и пределы человеческого суждения? Как бы далеко мы не пошли за ответами, вопрошание, сомнение не покинут нас.
Да, действительно наше знание не располагается в том же измерении, что и наши сомнения. Грандиозный опыт генной инженерии наталкивается на гигантское препятствие и никто не способен ответить на простой вопрос: какого именно человека мы хотим изобрести? Прежде всего, умного? Прежде всего, религиозного? Образцово мышечного? Физиологически прекрасно уравновешенного? Альтруиста? Эгоиста? Прекрасно интегрированного в коллективе? Весьма восприимчивого к красоте? Вооруженного критическим мышлением, что предполагает автономность личности? Склонного к медитации или неутомимо деятельного? Тянущегося к трансценденции или укорененного в имманенции? Прочно обосновавшегося в здравом смысле или творческого полубезумца? Отдающего дань «игре в бисер» или раблезианского жизнелюбца?
Можно, к примеру, сказать: хотим разного, пусть в нем будет все… Но это невозможно. Ум и безумие стоят вприлипку, но не подменяют друг друга. Человек природный и киборг несоединимы. Нужно выбирать. Нельзя, допустим, получить человека одновременно рационального и высокодуховного, образцово мышечного и религиозного… Когда в романах нам предлагают модели нового человека, то сразу рождается ужас перед этим типом – либо гения зла, либо героического болвана.
Ни ученые (психологи, социологи), ни моралисты, ни философы не способны создать модель идеального человека, который достоин технического воспроизводства. Однако, допустим, мы знаем, какой человек нам нужен. Нам понятен антропологический идеал, который мы осуществляем. Что тогда? Опять возникают непредвиденные сложности. Такой воплощенный тип не располагал бы свободой. Ведь это мы запрограммировали его, учитывая малейшие детали. Но что такое человек, лишенный свободы? Известно, что Ж. Ростан, который работал с зародышами жабы в 1960 году, сказал: «Я могу теперь изготовлять жабу с двумя головами и пятью лапами, но я не в состоянии смастерить супержабу». Человек, сконструированный генной инженерией, ни в коей мере не супермен. Возможно, генная инженерия способна исправить некоторые дефекты, заполнить лакуны природы, предотвратить психологические или физиологические драмы. Но пусть она остановится на этом.
Но существует в философии и психологии другой путь. Речь идет о том, что именно изменение общества, социальной среды может «вывести» новую породу человека. Здесь речь идет уже не о волюнтаристском «изобретении», а о более или менее объективном процессе. Мы оказываемся здесь перед оппозицией «природа-культура» или «натуральное-искусственное» или «спонтанное-управляемое». Итак, перед нами дилемма: либо используя технические средства создавать нового человека, либо ждать мутации естественной среды и, в соответствии с социальным дарвинизмом, появления мутанта.
Однако, многие социальные исследователи пишут о том, что человек так и не смог преодолеть биологические схемы мышления. Разумеется, речь идет не об эпатажных высказываниях людей, находящихся вне научного поля знания. Напротив, рассуждения о том, что человек ни в коей мере не демонстрирует более высокий уровень интеллектуальности, чем у животных, можно считать новейшим достижением социальной теории. Бизон способен увлечь за собой стадо, несущееся к пропасти[27]. Но отдельный представитель любого политического движения может убедить или заставить одну группу людей истреблять другую, свергать другое правительство, бомбить территорию. Во всем этом есть умысел, но нет безоговорочного смысла.
Террористические акции поражают своим безумием. Но, увы¸ это политическая реальность. Любое человеконенавистническое суждение можно облечь в рационалистические одежды. Обнаружения разума плохо просматриваются в безудержных стремлениях к мировому господству, переделу природных богатств, экологической катастрофе, силовому политическому диктату, унификации культурного ландшафта.
Ж. Эллюль попутно высмеивает другого французского автора В. Скардильи, который презабавно соединяет эти две тенденции. С одной стороны, он видит гуманистическую тенденцию в обществе потребления, которое, по его словам, «реабилитирует личность». Каждый должен верить, что в будущем станет еще лучше, чем в настоящем и соотноситься с этим. Общество потребления, по его мнению, восстанавливает человека. Человек мыслится как принцип и как конечная цель экономической деятельности. Все нововведения подчинены человеку. Конечная и материальная нужда уступает место желанию, а бесконечность вещей стремится к обеспечению неизбывности желаний.
Но что можно сказать о таком идеале человека? Он – универсальный потребитель. У него много желаний, он вожделеет чего попало. Это ли желаемый образ человека? А с другой стороны, тот же Скардальи объясняет нам, что этот новый человек может быть сконструирован. К нашим услугам прогресс медицины, терапевтическое создание комфорта, в котором боль устранена, развитие эстетики позволяет каждому стать красивым. Но такой человек абсолютно пассивен. Он целиком перепоручил себя науке, менеджерам человеческого уюта. Он вообще переходит в разряд технических аппаратов.
Компьютер не может изобрести человека. Мы мечтаем о новом человеке, но не в состоянии осознать характер будущей мутации. Человек в соответствии с учением Сократа отличается от человека по Будде. Но обе эти модели не походят на экономического человека. Идея воспитания человека мудрого, уравновешенного, использующего технические мощности для общего блага, рождает сомнение: можно ли передать такому человеку неслыханные возможности? О чем идет речь – о Прометее или о ницшеанском идеале сверхчеловека? Последний образ более вероятен. Напомним также, что любые попытки искусственных вмешательств двойственны. Они нередко порождали порочные тенденции. И дело совсем не в том, что тут выявлялась недостаточность технических или научных усилий. Неожиданные следствия присущи любому феномену. Невозможно иметь чистые прогрессы.
Да, теперь есть все возможности для того, чтобы пересотворить человека. Но именно в этом пункте книга Жакара рождает сомнение. Куда мы должны продвигаться? Человек вбирает в себя множество хороших качеств. Однако выбор все-таки необходим. Эллюль иронизирует: представим себе картину из трех частей. В центре – человек, четко адаптированный к тому, чтобы хорошо чувствовать себя в мире техники. Левая часть – та, которая изображает человека, зачарованного чудесами науки и техники, растущим комфортом жизни. Правая часть – та, что рисует развлекающегося человека. Если сложить обе крайние части с центральным панно, у вас сложится представление о человеке, прекрасно уравновешенном, счастливом, щедро одаренном. В здоровом теле – здоровый дух.
Но в этой картине не обрисованы конфликты. Их нет ни внутри человека, ни в корпорации, где он работает. Что же требуется от человека? Сначала и прежде всего делать пунктуально и тщательно свое дело. Ничего не брать в нагрузку, не путать макеты с изделиями. В этом зачарованном мире политики руководят, администрация управляет. Церковь несет спокойствие, врачи заботятся о больных и стариках. Еще одно требование – надо хорошо потреблять. Человек хорошо зарабатывает, теперь важно, чтобы он воспользовался плодами своего труда. Это его долг, это его единственная императивная обязанность. Если он прекратит потреблять, замедлится ритм, деньги перестанут обращаться, работы будет недостаточно. И наконец, он должен в точности следовать мнениям, которые распространяют средства массовой информации. Информация будет помогать толпам освобождаться от чувства неудовлетворенности за счет ужасного врага – не очень близкого, не очень мощного…[28]
Чего недостает этой идиллии? Информационное общество устраняет ответственность. Политики, администраторы и техники все равно остаются в зоне безопасности. Кто несет ответственность за гигантское разбазаривание ресурсов? Кто будет ответственным в случае ядерной аварии. Великолепный ответ был дан в свое время в Чернобыле: «Была допущена человеческая ошибка одного из служащих». Вот черт лысый, паршивая овца, которая повернула рычажок, к тому не предназначенный. К счастью, этот паршивец исчез.
В информационном обществе люди страдают от чрезмерной рационализации. Кто должен был предвидеть сползание почвы, сдвинувшее основание плотины, которая прорвалась? Кто должен был точно рассчитать траекторию второй ступени ракетоносителя, отделяемой от ракеты? Кто должен был предусмотреть последствия осадков диоксина в карьере? Парадокс состоит в том, что компьютер не отменяет ответственности социального решения. Сегодня экспансия компьютерных технологий «отменила» прежние, сугубо человеческие, формы ответственности. В античные времена, если вследствие ошибки навигации корабль тонул, то капитан должен был тонуть вместе с кораблем. В ХIХ в, если банкир терпел крах, он вынужден был уйти из жизни, независимо от того, был ли он жертвой непроизвольных случайностей или прямым виновником. В наши дни компьютеризация рождает феномен коллективной безответственности.
Изобрести человека! А. Жакар заимствовал этот титр у Ж. Сартра, который обозначил им идеальную цель исторической деятельности. Сам Ж. Сартр увязывал себя с прямой линией Маркса: как мы до сих пор знали лишь предысторию человечества, современный человек является лишь переходной схемой того, чем станет человек. Но для Маркса такой результат мог быть только следствием преобразования социально-экономической среды. Но сейчас проблема ставится иначе. Невообразимая мощь человека подталкивает к преобразованию самого человека. Мы обречены, пишет Жакар, изобретать человека, учитывая преображение техники. Первый решающий прорыв – появление хомо сапиенс состоялся давно. Сегодня пора другого прорыва. Вот о чем говорят ныне поклонники гигантских успехов науки.
Но в то же время как идею о дополняемости души к телу считают совершенно абсурдной и идеалистической, так и современные попытки «изобретения» человека представляются весьма тревожными. Но какого человека надо создать? Сразу же отвлечемся от кибера, человека-компьютера, которому внедрили электроды в мозг и который великолепно выполняет то, что ему приказывают. Такая ориентация более соблазнительна. Тем более, что здесь рождается возможность союза с генной инженерией. Оплодотворять искусственно, сохранять зародыш «инвитро», производить клоны, осуществлять инкубацию оплодотворения, бесконечно воспроизводить одну и ту же модель, тонко исправлять недостатки плода, оплодотворять женщину неизвестной спермой, сохранять сперму «великих людей» и т.д.
Современная философская антропология призвана ответить на эти разнообразные вызовы. Как связано философское постижение человека с многочисленными проектами реконструкции человека? Каково будущее Адамова потомка? Как философия человека могла бы содействовать становлению здорового социального общества?
Разумеется, рассуждая о человеке, мы не может ограничиться только его разумной стороной. За пределами сознания таится неисчерпаемый мир непостижимого, иррационального. Возникает вопрос: что с большей обстоятельностью рассказывает о человеке: его ум или его безумие? Когда с безмерной глубиной раскрывается правда о человеческой психике: когда мы исследуем норму или когда погружаемся в иррациональные и подчас болезненные глубины человеческого естества? И, наконец, нелишний вопрос: «Что такое психологическая норма»?
В отечественной литературе обнаружилась, на мой взгляд, опасная тенденция – рассматривать душевный мир человека только глазами психиатра. Так появились рассуждения о психотике Иисусе Христе, об аутисте Пушкине, о шизофренических и шизотипических расстройствах Франца Кафки, Жака Лакана, Андрея Тарковского, Сальвадора Дали, Андрея Платонова, Даниила Хармса, о шизофрении в культуре. Условились, что современный постмодернизм есть не что иное, как латентная, иначе говоря, «нестрашная» шизофрения. Напряжение ума начали трактовать в духе намечающегося сумасшествия. О воображении как человеческом даре стали писать только в русле болезненных фантазий.
В современной философской и психологической литературе сложилась также стойкая тенденция изучать человека только как клиническое создание. Его окончательно заклеймили как ущербное творение, безумное по своей психической сути. Знакомство с психиатрией позволило многим исследователям взять человека под подозрение сразу, едва обнаружатся отдельные болезненные симптомы. Пока М. Цветаева, скажем, раскрывает тайну поэтического творчества: «Цветы растут, как звезды и как розы…», можно судить о ней как о здравомыслящем человеке. Но вот она зачем-то добавляет: «Стихом восстать – иль розаном расцвесть….»
Тут уж начинает работать клиническое воображение. Восстать стихом – допустимо. Но зачем расцветать розаном? Нет ли здесь странной регрессии на дочеловеческий, природный мир? Искушение велико – надо свериться с известным путаником, выдающимся психиатром Эмилем Крепелином. Пусть рассудит – позволительно ли человеку, находящемуся в собственных границах, цвести розаном?…
Располагаете ли вы исследованиями известного психиатра Карла Кальбаума? Тогда давайте раскроем томик стихов Н.А. Некрасова. Поэт пишет:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Не находите ли вы, что мы имеем дело с уже знакомой нам дереализацией? Не кажется ли вам, что Черный человек Есенина, ворон Эдгара По, лесной царь Гёте – неопровержимые продукты уставшего или заболевшего воображения? «Черный монах», судя по всему, надиктовал Э. Гофману немало фантастических рассказов. Он явился даже к А.П. Чехову, писателю трезвого реализма. Психиатры толкуют галлюцинации и иллюзии как результат больного творчества мозга, и реальные образы фактического мира служат лишь глиной, из которой лепится нечто произвольное, но воспринимаемое сознанием как реальность. Но разве воображение – всегда признак душевного заболевания?
Сегодня многие говорят и пишут о безумии человека. Грандиозное разочарование в Адамовом потомке произошло не сразу. Психиатры XIX в., естественно, все еще были великовозрастными детьми эпохи Просвещения. В тот период, по словам немецкого писателя Стефана Цвейга, эпоха кичливо тешилась разумом и потому полностью лишила себя интуиции. Просветители объявляли бреднями все, что нельзя ухватить пинцетом и вывести из тройного правила. Все, что нельзя постигнуть органами чувств, просветители нарекли несуществующим. Эта сверхумная эпоха вытравила церковную веру, но не смогла ее истребить. Просто загнала ее в какие-то другие закоулки[29].
Вот почему классики психиатрии так тщательно огораживали разум от неразумия.
Выходит, не зря психиатры предупреждали о возможном вырождении Запада? Обнаруживая дикие корчи разума, они своевременно возвысили свой голос против мистического беснования, болезненного воображения, хронического воспаления Эроса. Они ратовали за строгое и взыскательное соблюдение психологической нормы.
Однако подорванность разума обнаружилась совсем не там, где ее выявили психиатры. Крепости рассудка рухнули не потому, что люди не стали соблюдать каноны интеллектуальной трезвости. Как раз наоборот. Источник умоисступления выявился в этом очищенном идеале мыслительной чистоты и непорочности. Психиатры не успели осознать, что лучшие сорта безумия вырабатываются из разума.
«Непрерывная и настойчивая сосредоточенность на рациональности, зародившаяся в семнадцатом веке, – пишет Джон Сол, – дала неожиданный результат. Постепенно разум начал дистанцироваться и отделять себя от других – так или иначе признанных – характеристик человека – духа, инстинктивных потребностей, веры и эмоций, а также интуиции, воли и самое главное – опыта. Это постоянное выдвижение разума на передний план продолжается и в наши дни. И оно уже достигло такой степени дисбаланса, что мифическая важность разума затмила все другие категории и едва ли не поставила под сомнение их важность[30].
Отыскивая угрозу в лжеверии, психиатры все еще запоздало уповали на разум. Оплакивая тектонические сдвиги истории, надеялись на возможность ее скорого выпрямления. Раскрыв в человеке его врожденную деструктивность, рассчитывали на его благоразумие. Они были готовы пожертвовать целым поколением писателей, поэтов, художников, композиторов, лишь бы спасти чудодейственный дар человека – разум. Находясь под наркозом этого убеждения, психиатры не спасали Европу, а множили безумие. Переубедить их было сложнее, чем королю Лиру перекричать бурю.
Человек не уступает Вселенной в обилии процессов грандиозного распада и разрушения. Герои Шекспира размышляют о том, не является ли безумие гарантией от сошествия с ума. Шекспировский Эдгар восклицает: «Какая смесь! Бессмыслицы и смысла вместе!» Поэты и философы начинают думать о том, что же такое безумие и чем оно гибельно. «Не дай мне, Бог, сойти с ума, уж лучше посох и сума». Безумие страшит, завораживает, вызывает душевный столбняк.
Мировоззренческая потребность изначально присуща человеку. Она сохраняет свою силу и при распаде сознания. Однако «схождение с ума» становится притягательным и начинают играть с рассудком, не боясь его потревожить. Исследователи открывают неизведанные ярусы сознания и приступают к их освоению. Оказывается, многие метафизические темы непосредственно подводят к краю сознания. Разве не кажется эксцентричной идея физиков о «разбегающихся галактиках? Или мысль австрийского психиатра З. Фрейда о происхождении человека из акта отцеубийства? А идея трансперсоналистов об омывающем нас «мыслящем океане»?
Философы и психологи все чаще начинают подчеркивать ограниченность разума и его неспособность быть ориентиром поведения в ситуации вселенского вздора. Наконец, в постмодернизме обнаруживается неумеренное увлечение алогичностью. Но ведь бесспорно, что человек является единственным на свете существом, которое может жить в ситуации абсурда. Постоянно углубляющийся опыт рационалистического постижения жизни и кошмарное нежелание реальности укладываться в этот опыт. Неиссякаемый поток творчества, рождающий разрушение. Томление по красоте, избыточно переходящее в манку безобразного. Бесконечность творения и предельность человеческой жизни. Как сохранить трезвость мысли внутри этих парадоксов?
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность поруганную грубо,
И неуместный почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока
Измененные формы сознания.
Неслучайно «измененные формы сознания» перестали рассматривать как требующие корректировки. Напротив, они отныне описываются как возможность «выпрямления разума». В культурах, где признают и почитают шаманскую практику, шаманом не становится любой человек со странным и непредсказуемым поведением. Там очень четко отличают настоящих шаманов от людей больных или психически ненормальных. У шаманов всегда есть свои мощные необычные переживания, и они умеют их созидательно и продуктивно интегрировать. Они способны справляться с повседневной реальностью так же хорошо или даже лучше, чем остальные члены их племени. Кроме того, они имеют эмпирический доступ к другим уровням и областям реальности и могут вызывать необычные состояния сознания у других с целью излечения или трансформации.
Таким образом, они демонстрируют превосходную способность к действию и «сверх-нормальность», а не сумасшествие или неумение приспособиться к окружающей обстановке. Думать же, что причудливое и непонятное поведение сойдет среди «необразованных туземцев» за святость, просто глупо[31]. Но если тот или иной человек, захваченный необычными формами сознания, начинает ощущать себя творцом образов, то это, вероятно, уже иная ситуация. Здесь понятие нормы или патологии относится уже к фантазии. Если смысл искусства следует искать в изначальном намерении творца, тогда некоторая часть этого смысла имеет бессознательный характер. Возможно, в этом случае задача критика опознать и разъяснить эти глубинные контексты. Если мы признаем наличие у художника (а также у зрителя) бессознательных структур, мы сразу же вправе спросить: «Какова реальная природа и мера этого бессознательного? И точно так же, как бессознательная «фрейдовская» структура может окрашивать и оформлять наши сознательные намерения, так и любая из глубинных структур может разъезжать, спрятавшись в Троянском коне нашего повседневного осознавания[32].
Что же вытекает из этих рассуждений? Чтобы ответить на вопрос о различении нормы и патологии, важно определить важный для нас контекст. «Очевидно, что смысл произведения искусства не пребывает исключительно в моей конкретной реакции на него. У остальных людей могут быть другие реакции. Но главное здесь в том, что смысл произведения нельзя отделить от суммарного воздействия, которое оно оказывает на зрителей. А в более строгой формулировке, «зритель» попросту означает весь культурный фон, без которого смысл вообще не существовал и не мог бы существовать. Это великая межличностная основа, этот культурный фон, предоставляет океан контекстов, в который, с необходимостью, погружены и искусство, и художник, и зритель»[33].
Искусство, стало быть, можно помещать в разные контексты. Первоначальный замысел творца может быть связан с многочисленными уровнями психики, как сознательными, так и бессознательными. Здесь возможен контакт не только с измененными формами сознания, но и с различными духовными измерениями бытия. Эффект, который производит искусство, по силе воздействия похож на соприкосновение с другими реальностями, которые не размещены в нашем обыденном представлении. Нет ничего удивительного в том, что искусство на Западе и на Востоке нередко ассоциировалось с глубокой духовной трансформацией. Некоторые из великих философов от Шеллинга до Шопенгауэра, точно указывали главную причину великой возвышающей способности искусства. Когда мы смотрим на любой прекрасный объект – природный или художественный – мы словно убегает от сознательной реальности.
В контакте с художественным произведением мы словно входим во вневременное настоящее. Оно приостанавливает желание быть в другом месте. «Именно в такое состояние вводит нас великое искусство, независимо от того, каково конкретное содержание самого художественного произведения – будь то насекомые или Будды, ландшафты или абстракции, это не имеет ни малейшего значения. В этом конкретном отношении – в этом конкретном контексте – о великом искусстве судят по его способности перехватывать ваше дыхание, забирать вашу самость, забирать время – все одновременно».
Современные трансперсоналисты связывают истоки фантазии и творчества с самыми глубинными слоями психики. Они даже проводят связь между опытом пребывания в чреве матери и содержанием мифов и произведений искусства. Так, состояние океанического блаженства эмбриона часто сопровождаются видениями божеств, дарующих счастье. «Удивительно отметить глубокие параллели между способностью восприятия, впечатанной в человеческое сознание во время «безвыходной» стадии рождения, и философией писателей-экзистенциалистов, таких, как Сёрен Кьеркегор, Альберт Камю и Жан-Поль Сартр… Многие из людей, встретившихся в своей психике с элементами второй перинатальной матрицы, ощущали глубокую связь с экзистенциальной философией, которая мастерски изображает безнадежность и абсурдность этого состояния. Сартр для одной из своих знаменитых пьес выбрал название «Выхода нет»» [34].
Но это не единственная иллюстрация связи глубинных психических структур с искусством. Люди, по мнению С. Грофа, часто относят «Ад» к драматическому описанию второй перинатальной матрицы. Всю «Божественную комедию» в целом они рассматривают как рассказ о преображающем путешествии, духовном раскрытии. К другим произведениям, передающим ощущения этой сферы, относятся романы и рассказы Франца Кафки, отражающие глубокую вину и мучения, работы Ф. Достоевского, наполненные описаниями душевных страданий и бесчувственной жестокости, а также те места в очерках Эмиля Золя, где описываются самые мрачные и отталкивающие аспекты человеческой природы. Живопись, отражающая названный опыт, включает в себя образы ада в христианском, мусульманском и буддийском искусстве, а также изображение Христа в терновом венце, восхождение на Голгофу и распятие. К этой категории определенно принадлежат кошмарные создания причудливого мира Иеронима Босха, образы ужасов войны Франсиско Гойи и многие другие образы, созданные сюрреалистами.
Современная постмодернистская культура дает особый импульс для обнаружения в искусстве феноменов бессознательного, особых форм сознания. История показывает, что нет и никогда не было абсолютно равных народов, культур и цивилизаций. Одни достигали величия регулярно, другие к нему никогда не приближались. Разнятся образы жизни, религии, идеи; равенства не найти нигде. В современной культуре обнаруживается опасная тенденция. Ее можно обозначить лозунгом – «Приемлемо все!»: традиционное и новейшее, архаическое и современное, разумное и неразумное, научное и житейское, возвышенное и низкое. Они сосуществуют, дополняют, взаимно пересекаются друг с другом. Получается, будто недопустимо выделение какого-то одного подхода в качестве образца. Бытие человека понимается не как движение к результату, а как бесконечное движение, ценное само по себе. Создание новых миров и воспроизведение старых, забытых образов, детский рисунок и фантазия шизофреника – все проявления нашего существования оказываются одинаково значимыми. Раскрепощенная психика должна получить возможность реализовать себя самым невероятным образом: от конструирования новых смыслов (Ж. Дёлез) до создания причудливых форм (Р. Вентури, М. Грейвс).
Нет ценностей более или менее значимых, они одинаковы. Это, оказывается, свойство мира. Принципиально меняется и трактовка сущности человека. Человек не столько трудится, сколько участвует в игре. Игровая деятельность пронизывает все формы культуры. Она считается тем многограннее и эффективнее, чем больше раскрепощена психика. Психика, освобожденная от традиционных запретов, получает возможность реализовать себя самым невероятным образом. Возникает новый тип сознания, где подобно вспышкам молнии интуитивные озарения переплетаются с догадками разума. Наука включает в себя элементы религиозного мировоззрения, религия пользуется данными науки. Произведения высокого искусства мирно сосуществуют с массовой культурой.
Конструирование действительности оказывается в этой системе ценностей основополагающим свойством человека. Не случайно самой популярной игрушкой детей конца прошлого века стал трансформер. В отличие от человека традиционной культуры, «новый человек» теряет стержневую основу. Возникает так называемый «феномен Протея». Жизнь человека превращается в калейдоскоп образов, в набор ролей им же самим и созданных. Утром он может присутствовать на богослужении, днем слушать лекцию о Ницше, за чашкой кофе рассуждать о запредельном мире, вечером пойти на концерт Баха, после чего отправиться на дискотеку, ночью же принять участие в «сатанинской мессе».
Нет оснований оценивать изменчивые формы сознания как психологическое отклонение. Однако поскольку эстетический опыт обретает трансформацию через фантазию, здесь можно применять общие критерии нормы и патологии.
Критика разума
Без философско-антропологической мысли здесь не обойтись. Человек выступает и как форма жизни, и как общественное существо, и как мыслящее создание, и как дух. Он не животное, но он и не ангел. Искусство как раз и призвано отразить все эти метаморфозы человеческого существования. Стремление к постижению целостности человеческого бытия, разумеется, просматривается во все века. Однако в силу логики культурно-художественного процесса увлечение отдельными гранями человеческого бытия неизбежно. Для тянущегося к Богу человека средневековья теряет свою значимость завораживающая человеческая плоть. Для Ницше, оскорбленного всевластием рационалистической традиции, витальность человеческого существа, напротив, становится безоговорочной ценностью.
Именно разум, освобожденный от воображения и интуиции, рождает безумие. Смысл проблемы целостности человека заключается не в том, что всадник без головы – некий вызов теме человеческой полноты и завершенности. Попытка через разум раскрыть целостность человека оказалась химеричной. У человека есть страсти, воображение, воля. Они также могут претендовать на особую роль в авантюре человеческого преображения. Давайте на минуту представим, что у человека есть разум, но нет эмоций, мира разнообразных чувствований. Такое существо оказалось бы обреченным.
Крах классического рационализма очевиден. С лучшими намерениями, но с наивным недостатком реализма, рационалист воображает, что небольшой дозы разума достаточно, чтобы исправить мир. Сознательный человек в одиночку борется с превосходящими его силами. Мы еще в начале ХХ века надеялись, что разум своей всепроникающей мощью устранит зло современного мира. Первая мировая война развеяла эти иллюзии. Оказалось, что человечество было вовлечено в бойню, которой не хотел ни один народ. Однако война разразилась, показав, что человеческий род вполне может истребить сам себя. Это было едва ли не первое провозвестие грядущего апокалипсиса.
Многие современные философы заговорили о потерянности человека. Какое зловещее открытие нашего столетия! Человек, оказывается, поступает безотчетно, не соотносясь с резонами разума. Его психика – огромное вместилище полуосознанных тревог, вязких страхов. Достаточно пустячного повода, и разрушительные предчувствия охватывают все существо человека.
В канун второй мировой войны психологи, столкнувшиеся с чудовищами, которые внутри нас, еще надеялись на ресурсы психотерапии: можно, вероятно, освободить человека от навязчивых фантазий, от излишней эмоциональности, вразумить относительно неоправданности тревоги… Но в сознании выдающихся умов столетия вызревала уже иная мысль: человек фатально заражен собственными видениями. Возникнув однажды, эти кошмары уже не отпускают сознание. Страх неизбывен. Он повсеместно подстерегает нас. Его питают постоянные латентные тревоги. Никогда прежде люди не ощущали такой подорванности разума, его неспособности быть нравственной и духовной опорой, как сейчас. Выход на историческую арену атомизированной толпы, зараженной инстинктами безотчетной ненависти, слепой ярости, свидетельствует о том, что в массовом обществе нет культа интеллектуализма. Напротив, живет подсознательная жажда расправы…
Расшатанность психики, крах рационалистической традиции, угроза самоистребления человечества – приметы современного апокалипсиса. Наука сегодня, как может показаться, приблизилась к распознаванию важнейших секретов природы. И вместе с тем открывается бездна непостижимого. Порою возникает подозрение, что наука ведет человечество по ложному пути. Архетип разумного человека ставится под сомнение.
Перспективы генетической инженерии, совершенствование средств, ведущих к искусственному производству потомства, изобретение препаратов, изменяющих личность, трансплантация органов, в особенности искусственных, – все это, разумеется, разрушает традиционное представление о биологической природе человека. И вместе с тем как никогда ранее показывает чрезвычайную сложность человека, его уникальность как явления природы, хрупкость и т.д.
Подвергается трудноотвратимой опасности не только биология человека. Болезненную остроту приобретают психологические проблемы. С глубокой древности разрабатывались методы управления человеческим поведением. В ХХ в. возникло убеждение, что возможности манипулирования человеком едва ли не безграничны. Можно с помощью психотропных средств, массовой пропаганды, приемов суггестии запрограммировать человеческое поведение.
Вместе с тем рождается предположение, что проникнуть в ядро человеческой психики крайне трудно, а порою и просто невозможно. Даже в состоянии гипноза индивид не преступает пределов ценностных предпочтений, обнаруживает странную неподатливость поведения. В глубинах своего естества человек остается неизменным, не поддающимся внешнему воздействию.
Стремление вытравить из человека личностное содержание нередко оборачивается неожиданным эффектом. В гитлеровских концлагерях пытались создать идеального заключенного, способного безропотно выполнять все команды. Этой цели фашисты добивались изо всех сил. «Но вот незадача: «идеальный заключенный», как правило, оказывался совершенно нежизнеспособным существом. После «ампутации личности» в нем разрушались также качества индивидуальности: атрофировались способности, затухала память, притуплялся даже инстинкт самосохранения. «Идеальный заключенный» был истощен, но не испытывал чувства голода, пока надзиратель не крикнет: «Ешь!» Он двигался машинально, безропотно, слабел и, наконец, что называется, «весь вымирал».
В философско-антропологической литературе сложилось убеждение, будто социально и психологически обусловленный конформизм не имеет предела. Однако постепенно выяснилось, что обработка сознания людей захватывает лишь внешнюю оболочку психики. Конформист легко усваивает привычные стандарты, трафаретно воспроизводит их. Но его собственное внутреннее содержание равно нулю. Поэтому оно оказывается малопродуктивным и для тотальной манипуляции. В нем нет устойчивого ядра, которое складывается в результате самостоятельной работы мысли.
Человек, попросту говоря, утрачивает представление о самом себе. Он нередко устремляется в русло психологических экспериментов с собственным сознанием. При этом обнаруживается, что широкое применение психотропных средств способно вызывать радикальные преобразования в человеческой психике, а в перспективе – вообще создать мир причудливых мистификаций, подменяющих реальность.
Философы обсуждают сегодня не только проблему биологической ущербности человека, его психологической подорванности. С опаской осмысливается вся человеческая субъективность, присущий человеку мир мысли, воли, чувства… Не рождает ли ум безумие? Не является ли интеллект причиной деформации сознания? Сегодня воля и чувства человека представляются опасными. Не заложен ли в человеке какой-то неустранимый разрушительный импульс? Он растерзал природу, ведет бесконечные братоубийственные войны. В нем сильны некрофильские тенденции, т.е. тяга к смерти. Как ни страшны идеи жестокости и разрушения, связанные с одержимостью, мстительностью, фанатизмом, куда опаснее все же проявления некрофильства, которые порождены сознательной ориентацией людей на идеи ненависти и убийства.
Философское размышление о человеке в еще большей степени стимулируется мировоззренческими факторами. Современная биология, психология, культурология, история, этнография, как уже отмечалось, накопили множество разноречивых сведений, которые требуют анализа, философской рефлексии. Не содержится ли здесь подготовка к новому этапу понимания человека или синтез здесь принципиально исключен?
Александр Блок написал: «Я обрываю миг сознанья, я забываю что и как». Начинается тотальная критика разума, заложенная еще Кантом. Безоговорочно критикуется разум диалектический (Сартр), циничный (Слотердайк), психоаналитический (Шерток и Стенгерс), исторический (Демпф, Баумгартнер). Возникает потребность исследовать само понятие рациональности, чтобы понять, не коренится ли в нем врожденное безумие.
Лидер Франкфуртской школы М. Хоркхаймер еще надеется, вернуть из забвения саму сущность разума[35]. Он пишет: «Великие философские системы Платона, Аристотеля, схоластиков, немецких идеалистов основывались на объективной теории разума. Она была нацелена на развертывание всеобъемлющей системы или иерархии всех существ, включая человека и его цели. Степень разумности жизни человека определялась ее гармоничностью с целым. Именно объективная структура целого, а не просто человек с его целями, принимались в качестве меры для индивидуальных мыслей и поступков… Высшим чаянием этого способа мышления было примирение объективного «разумного», как его понимала философия, порядка с существованием человека, со своекорыстием и стремлением последнего к самосохранению»[36].
Общий смысл исследования Хоркхаймерасостоит в том, чтобы разоблачить то, что сегодня считается разумом. По мнению автора с того времени, когда разум превратился в инструмент господства человека над человеческой и внечеловеческой природой (то есть с самого его рождения), он постоянно терпел неудачу в своем стремлении познать истину. Вина этого разума в том, что возникло коллективное безумие, повсеместно наблюдаемое в нашем мире. Паранойя, вид безумия, строящий логичные теории безумия, — это, считает Хоркхаймер, не просто пародия на разум. Но как с помощью разума осуществить суд над разумом?
Так, критика разума с академических позиций сомкнулась в изобличением отклонений от строгой рациональности. Нордау не был знаком с работами К.Г. Юнга и вряд ли знал о том, что манера и способ мышления во многом зависят от психологической типажности человека. В современной психологии это называется когнитивными стилями. Ницше, согласно юнгианской типологии, интуитивный интроверт.
Интуиция — это нечто вроде вдохновения, постижение истины непосредственно, без участия сознания. Интуиция— это прямое переживание действительности или, говоря словами Гёте, «откровение, развивающееся внутри человека». Интуиция близка состоянию вдохновения, духовного видения, откровения, которые коренятся в бессознательном слое психики.
Никто как будто не оспаривает сегодня тот непреложный факт что интуиция — благословенный человеческий дар. Однако в традиционной теории психических процессов она все еще выглядит вольноотпущенницей беспокойного рассудка. Об интуиции вспоминают, когда всепроникающий ум достигает пределов усталости, тогда и начинают обнаруживать себя неосознанно идущие мыслительные процессы. Такая интуиция оказывается востребованной. Подспудная работа сознания начинает плодоносить. Искра озарения венчает аналитическую работу интеллекта, демонстрируя неисчерпаемый потенциал размышления. Так разум берет на вооружение тончайшие механизмы бессознательного творчества, внезапного просветления.
Можно заранее отметить, что люди такого склада, как Ницше, действительно не обнаруживают способности к логически выверенной и стройной мысли. Их философские озарения выражаются чаще всего в отдельных сгустках смысла, афоризмах. Порой в их философской рефлексии можно без труда обнаружить противоречия, которые выявлены не с полной обстоятельностью и критицизмом. Эту особенность философских текстов Ницше М. Нордау описал с определенной точностью.
«Редко вы встретите, – пишет Нордау, – хоть какое-нибудь развитие мысли или несколько страниц подряд, связанных последовательной аргументацией. Ницше, очевидно, имел обыкновение с лихорадочной поспешностью заносить на бумагу все, что приходило ему в голову, и когда накапливалось достаточно бумаги, он посылал ее в типографию, и таким образом создавалась книга. Он сам называет этот мусор афоризмами, а его поклонники усматривают в бессвязности его речи особенное достоинство. Но вот что говорит Ницше, как он работал: «Меня злит всякое писание, и я стыжусь его: оно для меня неизбежное зло. – Но зачем ты в таком случае пишешь? – По секрету сказать, любезнейший, дело в том, что я до сих пор не нашел другого средства отделаться от своих мыслей. – Почему же ты хочешь от них отделаться? – Да разве я хочу? Я должен» («Веселая наука»)[37].
Не обладая философской выучкой и психологическими знаниями, Нордау, разумеется, не способен оценить реальный вклад немецкого философа в сокровищницу мысли. Ницше кажется ему вполне заурядным мыслителем, потому что французский психиатр ухватывает в рассуждениях Ницше самый поверхностный слой размышления. Поэтому ему мнится, что безумие немецкого философа не содержит в себе ничего самостоятельного. Он пишет: «Ницше действительно оригинален, только когда он беснуется, потому что в этом случае его изречения ни содержат ни смысла, ни даже бессмыслицы, а поэтому их нельзя привести в связь с тем, что до него продумано и высказано. Но когда в его словах сквозит хотя бы искорка смысла, мы тотчас же убеждаемся, что они заимствованы из запаса чужих парадоксов и банальностей»[38].
Характеризуя Ницше как психопата, Нордау порой демонстрирует не только резкость, но и остроумие. «Некоторые поклонники Ницше, – отмечает он, – не отрицают, что он сумасшедший, но они говорят, что он сошел с ума, потому что чуждался людей, слишком долго жил в полном одиночестве и мыслил слишком быстро и лихорадочно. Эту нелепость подхватили все немецкие газеты, и между ними не нашлось ни одной, которая сумела бы разъяснить своим читателям, что сумасшествие никогда не бывает следствием одиночества и чрезмерной мозговой деятельности, но что, наоборот, стремление к одиночеству и непомерно быстрая умственная работа являются первоначальными признаками уже существующего помешательства, – словом, что упомянутая болтовня сторонников Ницше соответствует заявлению, будто бы человек схватил чахотку, потому что много кашлял и харкал кровью»[39].
Литература:
1. Блейхер В.М., Крук И.В., Боков С.Н. Клиническая патопсихология. М., 2002.
2. Поляков С.Э.Мифы и реальность современной психологии. М., 2004.
3. Психологическая диагностика: Учебное пособие / под ред. К.М. Гуревича и Е.М. Борисовой. М., 2001.
4. Спотниц Хайман. Современный психоанализ шизофренического пациента. СПб, 2005.
5. Тайсон Ф., Тайсон Р. Психоаналитические теории развития. Екатеринбург, 1994.
6. Техкэ Вейкко. Психика и ее лечение. Психоаналитический подход. М., 2001.
7. Фролов И. Перспективы человека. Опыт комплексной постановки проблемы, дискуссии, обобщения. 3-е изд., М., 2008.
П.Д. Тищенко
Человек-машина: перечитывая Карла Маркса.
Успехи научного исследования реальности и ее технического освоения в разнообразии машинных форм порождают время от времени (начиная с Декарта) эйфорию в обществе от переживания скорой победы над смертью и болезнями, «вот-вот» наступления новой эры человеческого всемогущества. Эры – трансгуманизма. Нанотехнологии, биотехнологии, информационные технологии в купе с достижениями наук о мозге подпитывают эти вполне понятные и естественные чувства и желания. Понятные, поскольку в культурном отношении они являются незамысловатым сциентистским переложением христианской идеи спасения души и обретения бессмертия. Естественные, поскольку вряд ли кто желает болеть и поскорее умереть, если, конечно не оказывается в особых экзистенциальных ситуациях. А для неособенных человеческих ситуаций помеченные чувства и желания вполне обычны. Да и в самом деле – что во всем этом может быть дурного? Не пугаемся ли мы старых страшилок механицизма и технократизма? Как раньше люди пугались лешего в лесу или водяного в пруду. Не становимся ли мы со своими проблемами и сомнениями новой разновидностью луддитов, которых время скинет с исторической арены так же как скинуло луддитов 19го века, оставив воспоминания о них лишь как странных курьезных помехах на пути научно-технического прогресса?
Вероятно, прежде чем ретроградно выражать озабоченность или торопить, как сказал бы А.С. Пушкин, миг последних содроганий в технократическом экстазе, нужно вдуматься в существо предмета страха одних и предмета желания других – феномен машины как особого рода вещи. Вещи, присутствие которой рядом с человеком, одновременно, сулит ему спасение и несет фундаментальную угрозу. Имея в виду сказанное, начну с известных определений машины так, как они представлены в «Капитале» Маркса. Следующим шагом, попытаюсь показать философско-антропологический смысл этих определений, прочтя их глазами раннего Маркса периода «Экономико-философских рукописей».
Идея машины в «Капитале» Маркса. Естественно, что в контексте политэкономической теории машина прежде всего интерпретируется Марксом как «средство производства прибавочной стоимости»[40]. Как будет отмечено в заключительной части статьи, подобного рода контекстуализация идеи машины относительно структур общественного производства, нацеленных на получение прибавочной стоимости, является адекватным и редко учитывающимся выражением ситуации в коммерциализированной науке начала 21го века, превратившейся в сложную социально-распределенную систему производства новых знаний и их потребления.[41]Поэтому, забегая вперед отмечу, что идея «человек-машина» (или в более современном варианте — «человек-NBICмашина”) является, прежде всего, формой самосознания сложного субъекта современного машинного производства научных знаний, а затем уже — предметом желаний, потребностей и фантазмов их (знаний) потребителей (в том числе и трансгуманистов).
Однако, вернемся к Марксу и посмотрим как классик характеризует машину в качестве средства. Естественно, что первым делом он отличает машину от другого средства получения прибавочной стоимости – орудия (инструмента). По Марксу, орудие в условиях капиталистического способа производства «превращается» в машину. Между ними за счет качественного скачка – «превращения», возникает существенное различие, обусловленное не только прогрессом научных знаний и технологий, но и трансформацией отношений в основополагающей для Маркса системе труда. Кратко характеризуя эту метаморфозу, Маркс пишет, что при капитализме «орудия превратились из орудий человеческого организма в орудия механического аппарата, рабочей машины…»[42]. Тем самым орудие как основное средство преобразования природного материала в продукт, обладающий потребительной стоимостью, сохраняется, но при этом становится подсистемой иной системы, или средством деятельности иного субъекта – не человеческого организма (классическое понимание орудия как продолжения руки), а машины. Иными словами, машина (прежде всего – рабочая) – это субъект нового типа, воплощенный в «механическом аппарате». Сам он, по Марксу, прибавочной стоимости не производит, а поэтому не вытесняет полностью живого действующего человека, а лишь опосредует его отношение к орудию. Человеческий субъект отделяет от себя и воплощает в машине своего действующего механически двойника. «Здесь дело обстоит не так, как в отношении орудия, которое рабочий превращает в орган своего тела… Теперь, наоборот, машина, … сама является тем виртуозом, который имеет собственную душу … и для своего постоянного самодвижения потребляет уголь, смазочное масло и т. д.»[43]. В результате, параллельно живому труду рабочего возникает особая форма «мертвого», машинного труда.
Эта констатация провоцирует амбивалентные переживания у Маркса. С одной стороны, машины многократно увеличивают производительность труда и, следовательно, революционизирует не только производительные силы, но и производственные отношения. Создают условия для исторического прогресса. А с другой, — упрощают, делают бездушной, примитивной и оглупляющей деятельность пролетария в работающей системе. Усиливают его эксплуатацию. Провоцируют вытеснение живого полуремесленного труда трудом омертвленным в машине. Фильм Ч. Чаплина «Огни большого города» — можно назвать визуализацией опасений Маркса. “Средство труда, выступая как машина, тот час же становится конкурентом самого рабочего”.[44]
Не забывая об антитезе труда живого и труда мертвого, посмотрим, как Маркс характеризует наиболее существенные «части» смысловой структуры машины. «Всякое развитое машинное устройство состоит из трёх существенно различных частей: машины-двигателя, передаточного механизма, наконец, машины-орудия, или рабочей машины»[45]. Первые два элемента – машина-двигатель и передаточный механизм по Марксу к сути машины не относятся. Это структуры на пол пути к идее машины. С одной стороны они были известны в предшествующие эпохи, а с другой, по началу, при капитализме уже появляются машины, но иногда они используют в качестве первого и второго узла либо человека, либо животное. В том или ином виде первые два вида (не вполне машин) присутствует уже в мануфактурном производстве. Но по Марксу они несущественны для определения машины, поскольку выполняют чисто вспомогательную функцию. «Обе эти части механизма существуют только затем, чтобы сообщить движение машине-орудию, благодаря чему она захватывает предмет труда и целесообразно изменяет его»[46].
Маркс как бы вылущивает ядро сущности из многообразных свойств, характеризующих реальную вещь, которую мы по обыкновению именуем машиной. Тем самым он совершает действие, напоминающее феноменологическую редукцию. Машина-орудие – это не просто важная характеристика машины. Она раскрывает и очерчивает значимые границы мира исторических событий, возникновения современного капитализма. «Промышленная революция в XVIII веке исходит как раз от этой части — от машины-орудия. Она же и теперь образует всякий раз исходный пункт при превращении ремесленного или мануфактурного производства в машинное производство»[47].
С моей точки зрения, и для нашего «теперь» начала 21 века данное положение сохраняет свой смысл. Правда, основные события развиваются в нашем длящемся «теперь» уже не в мире непосредственно материального производства (там машина давно вытеснила ремесленный труд), а в мире духовного производства (науке). Многие современные ученые переживают шок, оказавшись свидетелями превращения ремесленного, мануфактурного труда научных лабораторий и институтов в индустрию производства научных знаний. Переживают, точно так же как Маркс переживал вытеснение рабочего в маргинальные сферы производства. Превращение ремесленного труда в промышленный в науке можно легко заметить на примере международного проекта «Геном человека» (1989/1990 – 2000). На начальном этапе превалировал полуремесленный труд высоквалифицированных исследователей, финансируемый из государственных источников. На заключительном этапе в исследование включились частные компании, а сама методика определения последовательностей нуклеотидов оказалась в значительной степени автоматизированной. На порядок возросла производительность научного труда и резко упала стоимость описания фрагментов ДНК человека. В смысловом отношении, узловым моментом стала яростная дискуссия о праве на патентование генов. В «патентовании генов» объективное знание превращается в товар и его производство становится формой производства прибавочной стоимости.
В чем смысл этого превращения, этой метаморфозы, которая дала о себе знать сначала в промышленности, а теперь и в науке? Для Маркса суть события заключается в том, что машина замещает не только орудие чем-то более совершенным, но и отчуждает субъектность рабочего, которая была воплощена в его умелом, наделенным сложными манипулятивными навыками теле. «Машина, от которой исходит промышленная революция, заменяет рабочего, действующего одновременно только одним орудием, таким механизмом, который разом оперирует множеством одинаковых или однородных орудий и приводится в действие одной двигательной силой, какова бы ни была форма последней. Здесь мы имеем перед собой машину, но пока ещё только как простой элемент машинного производства»[48](курсив мой – ПТ). Отсюда, как отмечалось выше, терзания Маркса. С одной стороны машина обеспечивает прогресс и исторические условия для выживания наиболее прогрессивной формы производства, но с другой — устраняет («замещает») рабочего как субъекта производственного процесса, на долю которого остается контроль и устранение неисправностей машины.
Что плохого в замене рабочего машиной? В историческом плане очевидно, что человек в результате подобной замены вынужден будет найти себе место в труде более интеллектуальном, а, следовательно, более соответствующем его сущности. Но Маркс «романтически» видит лишь разрушение старых добрых патернов живого труда. Вот еще одна важная цитата: «…рабочая часть ремесленного инструмента прежде всего и захватывается промышленной революцией, оставляющей за человеком на первое время, наряду с новым трудом по наблюдению за машиной и по исправлению своими руками её ошибок, также и чисто механическую роль двигательной силы»[49].
Это историческое замещение радикализуется («первое время» проходит) по Марксу тогда, когда от простых машин производство переходит к системам машин, связанным в одну сверх-машину или автомат. «Система машин, покоится ли она на простой кооперации однородных рабочих машин, как в ткачестве, или на сочетании разнородных машин, как в прядении, сама по себе составляет большой автомат, раз её приводит в движение один первичный двигатель, сам порождающий собственное движение»[50]. Автомат не оставляет места в общественном производстве рабочему в классическом понимании, но открывает новые горизонты «нового труда».
Романтические мотивации Маркса, делающие его слепым к данному аспекту, имеют как политические, так и метафизические предпосылки. Чем больше системы «рабочий – инструмент» заменяютсямашиной и в пределе автоматом, тем меньшую роль в общественном производстве будет играть «рабочий», которому отводилась лидирующая роль гегемона в идее социалистической революции. Пролетарской по своему существу.
Машина – это не просто средство эксплуатации рабочего или средство отчуждения продуктов его живого труда. Это, воспользуюсь словцом Маркса, прежде всего «могильщик» пролетариата как субъекта исторического развития. Поскольку марксизм зациклен на редукции деятельности человека к труду как предметному действию, то наука, техническое творчество, любая интеллектуальная деятельность – к сути труда не относятся[51]. Историческая фальсификация этой теоретической догмы началась еще в эпоху Маркса. Маркс и сам предчувствовал эту тенденцию, но полагал, что лишь при коммунизме наука, как и другие формы духовного производства, станет непосредственной производительной силой общества. Однако, ею они становятся уже сейчас в формах товарного производства знаний – в ситуации индустриального и, лишь отчасти, постиндустриального капиталистического общества.
Но если отложить в сторону неудачи с разработкой метафизики и политической идеологии, то следует увидеть гениальность казалось бы простой идеи Маркса. Машина может заменить человека лишь постольку, поскольку оказывается постоянно совершенствующимся образом и подобием самого человека (пусть пока в исторической мистификации «рабочего), «искусственным человеком» — Франкенштейном. Живые силы, воплощенные в действующем человеческом теле, замещаются «мертвой» деятельностью машины.
Безусловно, высказанное суждение не следует понимать буквально в смыле идей органопроекции Э. Каппа. П.К. Энгельмейер был более точен в своих рассуждениях, вводя различие между возможными отношениями эквивалентности в функциях машины и тех или иных органов человека (при этом структура органов и структура машин может не иметь ничего общего) и изоморфизма, при котором одновременно имеется сходство в морфологии человека и машины[52]. С моей точки зрения, между машиной и человеком при всем значении сходств и несходств имеется онтологический зазор, который Маркс обозначил антитезой живой – мертвый труд.
В каком смысле «мертвый»? Маркс разъясняет эту метафору тогда, когда говорит о системе машин. Система машин в определенном смысле воспроизводит кооперацию ремесленников в мануфактуре. Правда воспроизводит с существенной разницей. «В мануфактуре рабочие, отдельные или соединённые в группы, должны выполнять каждый отдельный частичный процесс при помощи своих ручных орудий. Если рабочий и приспосабливается здесь к процессу, то и процесс, в свою очередь, уже заранее приспособлен к рабочему. При машинном производстве этот субъективный принцип разделения труда отпадает. Весь процесс разлагается здесь объективно, в зависимости от его собственного характера, на свои составные фазы, и проблема выполнения каждого частичного процесса и соединения различных частичных процессов разрешается посредством технического применения механики, химии и т. д.» [53](курсив мой – П.Т.).
В представлении об объективности, раскрывающей пространство научного опыта, как омертвлении (смерти) Маркс следует традициям немецкой натурфилософии и романтизма. Однако между ними (смертью, истиной науки и объективностью) есть не только метафорическая, но и концептуальная связь. Любое выдвижение к истине, по сути, предстает как путешествие в мир смерти для обретения знания и власти. В новоевропейской культуре идея смерти создает пространство, в котором предметы предстают объективно, т.е. как предметы возможного научного опыта[54]. Это пространство научного представления. Или скажу иначе, опространствление является априорным условием научного представления того, что есть на самом деле. Что бы познать истину живого тела, например кролика, — ученый биолог, прежде всего, должен его убить! Затем расчленить на куски, измельчить… И только дойдя до обездушенных физико-химических субстанций, ему предоставляется возможность открыть истинные причины феноменов жизни. Смерть оказывается и путём к истине живого тела, и, одновременно, образует то особое пространство, в котором предметы обнаруживают свою истинную природу. В машине субъективная связь живых действующих человеческих тел пред-ставлена (поставлена перед человеком как субъектом) как взаимодействие на основе научного знания системы обездушенных механизмов (отчужденной человеческой субъективности).
Поэтому, фантазмы современного трансгуманизма в своей бессознательной основе являются реальными отображениями мощных тенденций общественного производства последних столетий человеческой истории. Следуя пониманию Маркса, мы с некоторым запозданием начинаем беспокоиться по поводу того, что кто-то хочет к 2030 году создать искусственного ребенка, а к 2045 – искусственного россиянина. Дело в том, что этот искусственный человек, имя которому – машина, уже давно эволюционирует рядом с нами. Правда даже в системе машин человек представлен пока лишь частично, как самодействующий человеческий орган или их сочетание. Промышленность в целом – это как-бы разложенный на части объективированный (умертвленный), но эффективно действующий «андроид».
Трансгуманизм движим страхом перед сложностью и неопределенностью жизни. Но нужно понимать, что его «идеал» — это объективированное и отчужденное пред-ставление человека — кукла на кремниевой основе. Бессмертная, потому что неживая.
Машина и философско-антропологические идеи раннего Маркса. Отмеченные выше тенденции причудливо отобразились в концептуальных построениях советской школы в психологии. Трудно найти психолога той поры, который бы не цитировал два фундаментальных фрагмента из «Экономико-философских рукописей К. Маркса 1845 года». «Промышленность, — писал Маркс, — является действительным историческим отношением природы, а, следовательно, и естествознания к человеку. Поэтому если ее рассматривать как экзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил, то понятна станет и человеческая сущность природы, или природная сущность человека…»[55].
Помечу, но пока не стану обсуждать, только отослав читателя к выше начавшейся теме живого и мертвого труда, то, что по Марксу промышленность выступает «экзотерическим раскрытием» сущностных сил человека. Пока прошу вдуматься в следующее марксистское положение. Промышленность является формой, в которой природа относится к человеку. Причем встречается человек с природой здесь и в первом «энергетическом», и втором «передаточном» блоке машины, но, главным образом (по Марксу и марксистам) в третьем – там, где происходит преобразование природного материала в продукт и, далее, – в товар. Поэтому, элементарной единицей труда, выражающей его противоречивую связь с природой, является, в пределе, орудийное действие.
Очень показательно, что заверяя в своем интересе к «промышленности» как форме раскрытия сущностного отношения человека к природе и естествознанию, исследователи марксисты осуществляли редукцию машины, без которой говорить о промышленности нельзя, к орудию. Напомню к слову общеизвестную цитату Маркса: «В качестве машины средство труда приобретает такую материальную форму существования, которая обусловливает замену человеческой силы силами природы и эмпирических рутинных приёмов — сознательным применением естествознания»[56].
Но машина была связана Марксом с экплуатацией рабочего (т.е. человека как такового). Поэтому, подчиняясь логике его романтически-политических идей, марксисты сводили машину к орудию, в котором встреча человека и природы еще не потеряла живой формы. Например, в ноже рукоятка представляет анатомо-психологические особенности человека, а лезвие — «логику вещей», плоть добычи, тело врага, древесину дерева и т.д. Орудийное действие, «двигаясь по логике объекта» (Э.В. Ильенков), одновременно адресует ко второму полюсу – к человеческому субъекту. И не только адресует, но и формирует его в контексте предметного действия…
Поэтому промышленность не только обнаруживает сущностные силы человека в его отношении к природе, но и к самому себе. Вторая цитата, которую любили цитировать в прошлые годы следующая: «История промышленности и возникшее предметное бытие промышленности является раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией. Поэтому такая психология, для которой эта книга закрыта, не может стать действительно содержательной и реальной наукой»[57].
Но и в данном случае, в исследованиях советской психологической школы и философствующих сторонников деятельностного подхода, промышленность оказывается сведенной к орудийному действию. Мне возразят, что, с точки зрения исторического понимания, орудийное действие является первым по времени и для истории человечества и для истории каждого индивида. Ни первобытный человек, ни ребенок еще не имели дело с машиной. Однако, как учит философия – первое по времени не обязательно является первым по бытию. Если воспользоваться языком диалектики Маркса – промышленность, как первое по бытию, определяет смысл орудия в том же смысле, в котором анатомия человека является «ключом» к пониманию анатомии человекоподобной обезьяны. Промышленность как развитая форма «излучает» сущностные определения человека, которые были потенциально заложены в простом орудийном действии…
Какие выводы мы сможем получить, если рассмотрим в качестве посредника или «места встречи» человека с природой и самим собой как субъектом не орудие, а машину?
Но прежде, чем рассуждать дальше прошу читателя вернуться к первой, прозвучавшей в статье характеристике машины как «средства производства прибавочной стоимости». В логическом смысле подобная квалификация совпадает с распространенным пониманием, согласно которому в определении машины так или иначе должна быть отражена ее цель, функция, полезность или нечто подобное. При всей объективности, которую обеспечивает применение естествознания в машине, субъективный момент в ней сохранен и представлен функциональным предназначением, определенным местом в большой системе общества. По Марксу, машина производит товар, удовлетворяющий потребность другого человека, поэтому ей свойственна общественная природа. В ней (машине как смысловой единице промышленности) для человека раскрываются его собственные сущностные силы как природного и общественного существа. Причем общество не противопоставляется природе, а диалектически связано с ней. Маркс пишет на первый взгляд странную фразу: «…общество есть законченное сущностное единство человека с природой, подлинное воскресение природы, осуществленный натурализм человека и осуществленный гуманизм природы»[58].
Эта фраза отсылает нас к антропологии Фейербаха, в которой любовь была природой, связывающей человека с человеком, ячейкой общества, формой, в которой один человек предстает для другого в своей сущности. Природный инстинкт получает человеческий вид (осуществленный гуманизм природы), а человеческое возвышенное желание – природное воплощение. Это антропологическое понимание весьма энергично воспроизводится Марксом в ранних рукописях. Его уточнение оснований философии после «Тезисов о Фейербахе», как мне представляется, не затрагивает описанной выше диалектики природного и общественного. В «Капитале», ставя задачу построения политэкономической теории, Маркс как бы фокусирует эту антропологическую идею в понятии «живого труда».
Машина, как основа промышленности, как сила, замещающая живой труд рабочего-ремесленника – трудом «мертвым», воспроизводит в себе основную антропологическую структуру, но уже на ином – объективном основании. В машине природа воскресает[59]в том смысле, что реализуется в своей истинной форме естественно-научного понятия, в отличие от стихийной формы в дикой природе. Истина природы раскрывает себя в научных открытиях. В законах. В машине эти законы действуют открыто, обнажено, поскольку инженер строит ее законосообразно. Поэтому Маркс постоянно говорит о том, что промышленность – это форма раскрытия сущностных сил человека. Но просвет раскрытия здесь иной, чем в романтической риторике. Поскольку эти сущностные силы в машине получают свою предметную, независящую от человека сущностную форму, то мы вполне можем говорить об осуществленном натурализме человека и, одновременно, осуществленном гуманизме природы. Правда и «натурализм», и «гуманизм» здесь особого рода – на основе объективации труда, его омертвления.
Человек как встроенная в систему машин машина. Следует обратить внимание на положение рабочего в отношении машины. Когда человек осваивает, к примеру, навыки вождения автомобилем, то он не просто запоминает команды и правила, но и осуществляет сложную работу со своим телом, как бы вписывает его в систему машины, овладевая ею только через овладение собой. По Марксу «деятельность рабочего определяется и регулируется движением машины, а не наоборот»[60]. Когда навык сформирован, то так же как и с простым орудием типа хирургического зонда, человек начинает локализовать свою чувственность не на границе биологического тела, а на границе действующей машины. Аналогично, хотя конечно и с существенным усложнением, действует любой рабочий, даже если в современной ситуации он работает на станке с программным управлением. Освоенный станок разворачивает во вне, «излучает» его интеллектуально действующую телесность и локализует в точке соприкосновения с преобразуемым материалом.
В этом содержательный смысл отчуждения себя человеком в машине: «Когда действительный, телесный человек, стоящий на прочной, хорошо округленной земле, вбирающий в себя и излучающий из себя все природные силы, полагает благодаря своему отчуждению свои действительные, предметные сущностные силы как чужие предметы, то не полаганиеесть субъект: им является субъективность предметных сущностных сил, действие которых должно поэтому быть тоже предметным»[61]. Машина и есть субъективность предметных, действующих сил. Машина, если воспользоваться словами Поля Рикера, — есть Я САМ КАК ДРУГОЙ. То, что пугает человечество в разрастающемся на глазах феномене машины является объективированной формой его самого. Поэтому, нечего на зеркало пенять…
Иными словами, раскрытие человеческих сущностных сил, их промышленное «излучение» выступает в форме отчуждения субъекта, овеществления его в системе машин. Машина как объективированная субъектность конгруентна омеханиченной орудийности собственного человеческого тела.В машине воплощен характерный для любой формы человеческой деятельности принцип самоустремленности. Действие на другого – это еще и действие на себя, а действие на себя есть действие на себя как другого[62]. Причем машина, реализующая это действие, с необходимостью удвоена. Машина – это всегда несколько машин (пока мы обнаружили две). И так же как машина нуждается в контроле и настройке, то и рабочий, отчуждающий (излучающий) себя в форме комплиментарной машины сам нуждается в контроле и настройке.
М. Фуко – био-власть и машинерия жизни. Можно сказать, что параллельно с центральным событием европейской цивилизации – превращением орудия в машину, происходил процесс превращения в потенциальную машину самого человека. В 19ом веке возникают особые государственные органы, которые были призваны обеспечивать качество живой рабочей силы путем полицейского надзора, медицинского обслуживания и распространения образования. И так же как Маркс мог сказать, что промышленная машина стала следствием систематического применения научных знаний, машинерия человеческих тел, воплощающих способность к труду в системе машин, формировалась тоже за счет систематического применения научных знаний – как естественных, так и гуманитарных. Собственно говоря, реальная (а не спекулятивная) наука о человеке была востребована и получила развитие именно в этот период.
Человек начал «штамповаться» на сложном социальном конвеере, включавшем механически размеренный временной порядок (работа или служба не с рассвета до заката, а с 8часов утра до 8 часов вечера), жесткую пространственную, открытую надзору организацию деятельности (архитектура школ, казарм, больниц, фабрик – воплощение геометрических форм надзирающего упорядочевания), научно обоснованные нормы освещенности, вентиляции, режима труда и отдыха, питания (качество; количество, распорядок), нормы сексуальной жизни и.д. и т.п. Результатом этой социальной штамповки выступала рабочая сила, качественно отличавшаяся от «сырого материала» ремесленного труда. В нашей реальности эта идеология обнаруживает себя в ставших рутинными программах массовой вакцинации, диспансеризации и т.п. Воплощением современных идолов штамповки человека как рабочей силы является Единый государственный экзамен.
Заключительные рассуждения. «Мораль», почерпнутая мной в процессе перечитывания Карла Маркса и проста, и сложна. Проста в том отношении, что все сегодняшние проекты создания человека как машины уже запрограммированы в самой идее машина. Историческое развитие машинной «субъективности» (машины как франкенштейна) еще предстоит изучить[63]. Не трудно заметить, что он эволюционирует и усложняется. Конгруэнтно, коэволюционно усложняется машинная форма, инсталлированная в действующее человеческое тело. Человек сам в себе становится (точнее, штампуется социальной фабрикой) предметом конгруентным опредмеченной в машине природной стихии. Поэтому надеяться человеку можно не на машину, что она решит те или иные человеческие проблемы, а на себя. На себя, который излучает из себя самого машину как своего другого. Точно так же бояться следует именно себя, который путь к себе ищет через отчуждение себя в машине.
Более сложным, но и более значимым выводом из предложенных рассуждений, должно стать понимание необходимости заново осмыслить – в каких пределах возможно научное представление жизни и человека? В каких пределах человек может научно пред-полагать и управлять, отдавая отчет в том, что не-пред-полагающееся располагает им[64]. И, безусловно, вызовом современному марксизму становится превращение научного труда в способ товарного производства. Необходимо радикально переосмыслить центральную идею труда[65].
[1]Вопросы философии. 1986. № 9.
Статья печатается с сокращениями.
[2] M. Godet, O.Ruyssen. The Old World and the New Techniligies: Challenges to Europe in a Hostile World. Brussels. 1981, p. 111
[3] I. Benson, J. Lloyd. New Technology and Industrial Change: The Impact of the Scientific – Technical. Revolution on Labour Industry. N. Y. 1983, p.3.
[4] См. M. Guillaume. Parager le travail: Une autre civilization industriele? P. 1983.
[5] A. Toffler. The Third Wave. N. Y. 1980. p. 438.
[6] «Microelectronics and Society: For Better or for Worse. A report to the Club of Rome». (Ed. by) G. Fridrichs and A. Schaff. Oxford. 1982.
[7] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 486.
[8]Некоторые мои публикации специально посвящены этой проблеме.
[9]«Вопросы философии», 1984, № 9.
[10]Кастельс М.Информационная эпоха.М.2000, с.78
[11]Арендт Х. Vita activa или о деятельной жизни. Санкт-Петербург.2000
[12]Достаточно полное представление о современном состоянии трансгуманистического движения как у нас в стране, так и за рубежом можно составить, ознакомившись с содержанием недавно вышедшей книги «Новые технологии и продолжение эволюции человека? (Трансгуманистический проект будущего).М.,2008
[13]Имеется ввиду фигура, объемно-геометрически представляющая эмерджентную совокупность (NBIC) попарных взаимодействий конвергирующих технологий: Nano-,Bio-,Info-,Cogno-процесс.
[14] Bouchard R. BioSytemic Synthesis. Science and Technology Foresight Pilot Project, STFPP Research Report # 4,Ottava,June 2003
[15]Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметрийной антропологии. СПб 2006, с.71
[16]Дэвис Э. Техногнозис: мир, магия и мистицизм в информационную эпоху. Екатеринбург 2007,с.25
[17] Roco M.C. & W.S. Bainbridge, Eds. 2003. Converging Technologies for Improving Human Performance. NSF-DOC Report. Boston: Cluwer. P.12
[18] Латур Б. Указ.соч. с .133
[19] Khushf G. The Use of Emergent Technologies for Enhancing Human Performance: Are We Prepared to Address The Ethical and Policy Issue. http://www.ipspr.sc.edu/ejournal/ej511/George%20Khushf%20Revised%20Huma%…
[20] Али-заде А.А. Реферат статьи Williams R. Compressed foresight and narrative bias: Pitfalls in assessing high technology futures //Science as culture.—L.,2006.-Vol.15,№4.-p.327 -348. В РЖ «Социальные и гуманитарные науки», серия 8, НАУКОВЕДЕНИЕ, ИНИОН, 2007,с.56.
[21] Морен Э. Образование в будущем: семь неотложных задач. М. :Синергетика и образование. Выпуск 5. Прогресс Традиция. 2006, с.
[22] Брушлинский А.В. Психология субъекта. М.: Алетейя.2003
[23]Лекторский В. А. Человек как предмет исследования // Наука, Общество. Человек. К 75-летию со дня рождения И.Т. Фролова. М., 2004. С. 61-64; Гусейнов А. А.О человеке и смысле его жизни // Там же. С. 219-228; Юдин Б. Г. Еще раз о перспективах человека // Тамже. С. 238-237; Гуревич П. С. Актуальные тенденции в понимании человеческой природы // Человек. Наука. Гуманизм. К 80-летию со дня рождения академика И.Т. Фролова. М., 2009. С. 152-172; Пастушный С. А. Диалектика возможности и действительности, реального и должного в евгенике в свете единства критериев разумности и гуманности // Там же. С. 248-263.
[24]Гуревич П. С. Философское толкование человека. М., 2011.
[25] См.: Гуревич П. С. Философская антропология: исторический очерк и актуальные проблемы. Germany, Saarbrucken: LAP LAMBERT Academic Publishing, 2011. 434 c.;Гуревич П. С. Философское постижение человека: проблемы, тенденции и новые темы философской антропологии. Germany, Saarbrucken: LAP LAMBERT Academic Publishing, 2011. 664 c.
[26]Jacquard A. Inventer L home. P., 1984.
[27] О том, как вместо локального, вегетативного, индивидуального тела рождаются иные типы телесной практики, тела массы, коллективные тела см. в книге В.А. Подороги, Апология политического. М., 2010. С. 64 .
[28] См.: Ритцер Джордж. Макдональдизация общества. М., 2011.
[29]Цвейг Стефан. Собр. соч. Т. 6. С. 44-45.
[30]Сол Джон Ролстон. Ублюдки Вольтера. Диктатура разума на Западе. М., 2007. С. 23.
[31]Гроф С. За пределами мозга. М., 2002. С. 324.
[32]Уилбер К. Око духа. М., 2002. С. 158.
[33] Там же. С. 168.
[34]Гроф С. Холотропное сознание. М., 1996. С. 63.
[35]Хоркхаймер Макс. Затмение разума. К критике инструментального разума. М., 2011.
[36] Там же. С. 10.
[37] Там же. С. 261.
[38] Там же. С. 273.
[39] Там же. С. 280.
[40]К. Маркс Капитал т.1 М. Издательство политической литературы 1971 С. 388
[41] Gibbons M. et al. The New Production of Knowledge, London: SAGE, 1994
[42]К. Маркс Капитал т.1 М. Издательство политической литературы 1971 С.389
[43] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. M.: Изд-во политической литературы, 1969, т. 46, ч. 2, С. 203.
[44] К. Маркс Капитал т.1 М. Издательство политической литературы 1971 С. 440.
[45] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. M.: Изд-во политичесокой литературы, 1969, т. 46, ч. 2, С.204
[46]К. Маркс Капитал т.1 М. Издательство политической литературы 1971 С.
[48] К. Маркс Капитал т.1 М. Издательство политической литературы 1971 С.391
[49]Там же
[50]Там же
[51]Маркс, введя различие между «трудом совместным» и «трудом всеобщим», сам указал на односторонность собственной политэкономической теории труда. Указал, но не счел нужным или возможным что-либо менять.
[52]Судьба идеи органопроекции основательно прослежена в книге В.Г. Горохов «Техника и культура: возникновение филосоии техники и теории технического творчества в России и Германии в конце ХIX начале XX столетия М. Логос 2010
[53]К. Маркс Капитал т.1 М. Издательство политической литературы 1971 С.391
[54] Тищенко П.Д. Как возможно мыслить жизнь / Человек в единстве социальных и биологических качеств. М.: URSS, 2011. 384 c.
[55]К.Маркс и Ф. Энгельс М. Политиздат. 1974. т.42. С. 124.
[56]К.Маркс и Ф. Энгельс М. Политиздат. 1974. т.42 . С. 124.
[57]К.Маркс и Ф. Энгельс М. Политиздат. 1974.. Т. 42. С. 123.
[58]К.Маркс и Ф. Энгельс М. Политиздат. 1974. т.42 C. 118
[59]здесь явный повтор с религиозной идеей воскресения как возвращения человеческой души к своему истинному состоянию
[60]Маркс К. Нищета философии М.:, Изд-во политической литературы, 1987, С. 204
[61] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. c. 162
[62]идея самоустремленности предметной деятельности раскрыта в работе В.С. Библера «Самостоянье челоовека. «Предметная деятельность» в концепции Маркса и самодетерминация индивида. Кемерово 1993
[63]См. Тищенко П.Д. Декарт и фантазм наномашины //Человек в мире нанотехнологий: опыт гуманитарного анализа. М. 2011, С. 71-93
[64]отчасти эти проблемы поставлены и обсуждены мной в книге «На гранях жизни и смерти. Философские исследования оснований биоэтики», СПб МIРЪ 2011. С. 147-175; 200-223.
[65]Вопрос о необходимости переосмысления внутри самого марксизма давно поставлен и имеет интересные результаты. См., к примеру, Яцкевич В.В. Рефлексия марксизма. Киев — 2005