Академик Фролов Иван Тимофеевич

IV Чтения (2004)

Конференция 

«Проблемы гуманизма в XXI веке»

посвященная 75-летию со дня рождения И.Т. Фролова 

(IV Фроловские чтения)

Программа конференции:

—         Акад. В.С. Степин – Вступительное слово

—         Чл.-корр.РАН В.А. Лекторский – Гуманизм XXI века.

—         Акад. А.А. Гусейнов – Философия как утопия культуры.

—         Чл.-корр. РАН Б.Г.Юдин – Еще раз о перспективах человека.

—         Д.филос.н. В.Ж.Келле – Гуманизм как проявление духовности.

—         Д.филос.н. И.К.Лисеев – Философия биологии в современном философском дискурсе.

—         Д.филос.н. С.А.Пастушный – Естественнонаучные истоки становления концепции нового гуманизма академика И.Т.Фролова.

—         Д.филос.н. В.А.Лось – Диалектика глобализма: от философии глобальных проблем к теории устойчивого развития.

—         Д.филос.н. П.С.Гуревич – Проблема уникальности человека.

—         Д.филос.н. В.П.Веряскина – Парадоксальный человек в обществе риска.

—         Д.филос.н. В.Л.Рабинович – Homo homini Homus est.

—         Д.филос.н. В.Г. Борзенков – Новый гуманизм – новая наука о человеке.

—         К.филос.н. С.Н.Корсаков – Единая наука о человеке и научный гуманизм.

—         Д.экон.н. А.В.Бузгалин – Гуманизм на рубеже веков.

—         Д.экон.н. В.Л.Иноземцев – Гуманитарная интерпретация как инструмент решения современных глобальных проблем.

—         К.филос.н. В.Д.Жирнов – Диалектика как орудие построения научной теории.

—         К.биол.н. Н.Н.Светлов – Биотехнология и проблемы гуманизма.

—         Д.филос.н. В.К.Кантор – Эсхатологические мотивы русского космизма.

 «Проблемы гуманизма в ХХI веке»:

четвертые «Фроловские чтения»

5 октября 2004 года в Институте человека РАН состоялась конференция «Проблемы гуманизма в ХХI веке». Конференция была посвящена 75-летию со дня рождения академика И.Т.Фролова (это четвертые «Фроловские чтения»). Организаторы конференции — Институт человека РАН, Институт философии РАН, Российское философское общество, журналы «Вопросы философии» и «Человек».

Во вступительном слове академик В.С.Степин отметил значение работ И.Т.Фролова для разработки новой этики науки — этики, необходимость в которой стала явственно ощущаться в ХХ веке.

Затем был показан фильм «Испытание человеколюбием», посвященный жизни и творчеству И.Т.Фролова.

Член-корр. РАН В.А.Лекторский в своем докладе «Гуманизм ХХI века»  отметил, что концепции И.Т.Фролова особенно важны в контексте провозглашенной постмодернизмом «смерти человека». Во многих теориях современности за понятием «человек» не признается научной значимости. Докладчик напомнил, что Г.П. (?) Щедровицкий, по аналогии с чеховской формулой «по капле выдавливать из себя раба», предлагал «по капле выдавливать из себя человека». Популярен тезис «антигуманизма». В противовес этим современным тенденциям, отмечает В.А.Лекторский, гуманизм, согласно Марксу, подразумевает развитие человека, его потенциал, возрастание его свободы. Большинство крупных мыслителей нового времени были гуманистами: Декарт, Спенсер, Бертран Рассел, Маркс. В числе  проблем гуманизма в современном мире — статус религиозного и научного гуманизма. Научное познание и технический прогресс, начатые в интересах человека, стали во многом антигуманной силой. По-новому ставит вопрос о гуманизме глобализация. Размышляя о роли гуманизма в истории, докладчик отмечает, что развитие человечества шло в борьбе за определенные ценности, за права и свободы — если бы не было гуманизма, то не было бы и истории. Идеал гуманизма — это идеал человека творческого, человека как ценности. Уничтожение гуманизма означало бы конец человеческой истории. Сейчас важно, считает В.А.Лекторский, понять человека не так, как его видело новое время — «отдельным», противопоставленным всему миру, — а как включенного в сеть коммуникаций, в сеть отношений, в природу и культуру. При этом важно не упустить из виду, что в упомянутой сети коммуникаций человек занимает уникальное место, поскольку обладает свободой. Роль человека как того, кто принимает решения и несет за них ответственность, повышается. Два возможных, противоположных исхода современной ситуации — гибель человека или обновление гуманистической традиции. Задача философа — соотнесение традиции (в данном случае традиции гуманизма) с современной ситуацией. Сейчас гуманизм должен доказать, что он — единственное условие сохранения человеческой цивилизации.

Член-корр. РАН Б.Г.Юдин в докладе «Еще раз о перспективах человека» отметил, что рубеж двадцатого и двадцать первого века — переломное время, когда возникла новая ситуация, и сами люди в ней тоже изменились. По мнению Б.Г.Юдина, в эпоху перестройки на тему гуманизма были сделаны ценные наработки, которые нашли выражение в Конституции РФ, в девяностые же годы интерес к этим проблемам упал. Сегодня свобода становится необходимостью: человек все чаще оказывается в ситуации серьезного, решающего жизненного выбора. В конечном счете самым дефицитным ресурсом оказывается не нефть или газ, а человек. Часто говорят, что для России традиционен приоритет государственных интересов. Чтобы поставить это утверждение под сомнение, достаточно вспомнить Достоевского. Много говорится также об «обществе знаний». Но «общество знаний» — это не общество, в котором есть «знающая» элита, а общество, где в атмосфере знаний живет каждый человек.  В ситуации, где каждый человек постоянно встает перед выбором, в его распоряжении должна быть информация, позволяющая сделать этот выбор осознанно.

Д.экон.н. В.Л.Иноземцев выступил с докладом «Гуманитарная интервенция как инструмент решения современных глобальных проблем». Докладчик отметил, что в последние годы возросла тенденция стран и организаций вмешиваться в дела других стран и областей, что особенно ярко проявилось в ситуации борьбы с терроризмом. Это стремление обосновывается гуманитарными соображениями. В 70е — 80е гг. возникает понятие «гуманитарной интервенции», а сегодня основанная на этом понятии практика получила широкое распространение. По оценке В.Л. Иноземцева, особенность современной ситуации заключается в том, что агентам мировой политики — государствам, военным и политическим организациям — централизованным, организованным структурам противостоят сообщества, объединяемые только определенными идеями, отвергающие навязываемые им ценности западного мира. Ни одна из интервенций девяностых годов не привела к улучшению ситуации в тех регионах, в которых она проводилась. Поэтому важен вопрос о критериях, определяющих необходимость гуманитарной интервенции. Такой критерий, утверждает докладчик, только один: массовое нарушение прав человека, насилие, геноцид, этнические чистки. Все остальное — отсутствие демократии, какие-либо национальные традиции — не является основанием для интервенции. Западные страны не должны исправлять жизнь других регионов с точки зрения своего видения мира. Идея гуманитарной интервенции основана на безусловном приоритете мирового права перед силовыми действиями отдельных стран. В.Л.Иноземцев считает, что выносить решение о гуманитарной интервенции должна не ООН, которая с этой задачей не справляется, а организация, больше похожая на мировой уголовный суд, который в каждом конкретном случае констатировал бы нарушение прав человека и определял бы ответные действия.

Д.экон.н. А.В.Бузгалин в докладе «Гуманизм на рубеже веков» охарактеризовал основные черты хрущевской и брежневской эпохи, девяностых годов и современности. Докладчик отметил сомнительность конъюнктурных концепций и важность фундаментальной науки, к которой относит творчество И.Т. Фролова. Докладчик рассказал о российской школе неомарксизма.

Доклад д.ф.н. В.Ж.Келле «Гуманизм как проявление духовности» был посвящен фундаментальным проблемам гуманизма. Что представляет собой гуманизм — систему знания, теоретическую концепцию, мировоззрение, идеологию, ценностную установку или что-то другое? Понять природу гуманизма нельзя, рассматривая гуманизм вне связи с другими явлениями культуры, в частности с наукой. В европейской культуре гуманизм как явление мысли возник в эпоху Возрождения, вместе с осознанием того, что человек как подобие Бога способен к индивидуальному творчеству, что, созидая новое, он утверждает себя. В это же время началось и становление современной науки. Носителями идей гуманизма был узкий круг людей, поэтому гуманизм носил как бы аристократический характер, занятия наукой тоже не были массовой деятельностью. Несмотря на это, гуманизм и наука прокладывали путь новому обществу, признающему права личности и свободу творчества. Но прокладывали по-разному. Наука, увеличивая познания, дает человеку возможность расширять деятельность по преобразованию окружающего мира в соответствии с потребностями человека. Гуманизм утверждает ценность человеческой личности и возможность ее существования в гармонии с природой и другими людьми. В ходе истории происходило сближение науки и гуманизма: наука должна считаться с самой природой человека, что особенно проявилось в наше время. Идея гуманизации науки — одна из центральных в творчестве И.Т.Фролова. Сближение науки и гуманизма происходит с обеих сторон: наука гуманизируется, а гуманизм становится научным. Однако идея научного гуманизма представляется В.Ж.Келле сомнительной. Наука — продукт человеческого интеллекта, и все утверждения, находящиеся за пределами рациональности, выходят за пределы науки. Принципиально иным проявлением человеческой культуры является духовность. В отечественной литературе ее корни исследованы недостаточно: здесь сказались особенности гегельянства, определявшего отечественную мысль в течение десятилетий. Гегель отождествлял интеллектуальное и духовное начала: для него абсолютная идея была и разумом, и духом; познание —  самопознанием духа и его саморазвитием. В немецкой классической философии другая точка зрения на соотношение интеллектуального и духовного была представлена Кантом, который противопоставлял научную рациональность духовному началу. Эта позиция получила затем развитие в неокантианстве, в частности, в формировании ценностного подхода. Марксизм отверг кантианство и вслед за Гегелем всем явлениям сознания приписал познавательную природу. Разграничение интеллектуального и духовного имеет принципиальное методологическое значение, в том числе для понимания природы гуманизма. Интеллектуальное начало культуры обращено к миру, позволяет человеку познавать его и осваиваться в нем, духовное же начало культуры обращено к субъекту, позволяет человеку осознавать себя, свои интересы и потребности как родового существа. Гуманизм — не форма познания, а проявление духовности, ее исходный пункт, ее сердцевина. Для И.Т.Фролова человек — не только homosapiens, но и homohumanus. В.Ж.Келле отметил, что сейчас духовность часто сводят к религии. Однако религия и церковь, утверждает В.Ж.Келле, не обладают монополией на духовность: основой светской духовности является гуманизм.

Д.ф.н. И.К.Лисеев в докладе «Философия биологии в современном философском дискурсе» отметил, что в основе концепции гуманизма И.Т.Фролова лежат его занятия биологией. Докладчик подчеркнул важность биологических исследований для философии. В частности, плоско понятый дарвинизм — «борьба за существование» — лег в основу марксовской и энгельсовской концепции борьбы классов. Однако на самом деле в работах Дарвина эволюция видов не понимается как насилие. Понимание борьбы за существование как взаимопомощи может служить основанием для концепции гуманизма.

Д.филос.н. П.С.Гуревич в докладе «Проблема уникальности человека» отметил, что на первый взгляд заявленная проблема не имеет права на существование: все существа уникальны, и человек не является исключением. Однако в истории философии намечены несколько подходов к этой проблеме. Первое направление — это попытка найти то свойство, которое выделяет человека из природы: в античности таким качеством считается разум, в средневековье — вера, в эпоху романтизма — воображение, в постмодернистской культуре, по всей видимости, — это тело. Второе русло размышления о проблеме — осмысление Э.Фроммом уникальности человека в экзистенциальном ключе (человек как существо природное, но выделившееся из природы, разумное, но при значительной роли бессознательного). Еще один подход — проблема целостности человека, и здесь П.С.Гуревич ссылается на К.Ясперса, а также на немецкую философскую антропологию. Докладчик затронул проблему виртуального, вопрос о разрастании галлюцинаторной реальности.

Тема доклада академика А.А.Гусейнова — «Философия как утопия культуры». Обычно указывают, что философия выступает как методология познания, как мировоззрение, имеет ценностно-нормативную функцию. Докладчик спрашивает, может ли практическая жизнедеятельность в разуме обрести полноту человеческого смысла, и утверждает, что ответ на этот вопрос определяет место философии в культуре. В античности философия саму себя выставляла как идеальное состояние мира. В Средине века философия стала техникой мысли и действовала в тесном союзе с религией, последняя и выполняла утопическую функцию философии. А в Новое время эту роль взяла себя наука: наука поставила себе задачу преображения мира и потому стала утопической программой. Постмодернистские концепции, полагает академик Гусейнов, констатируют кризис философии именно в ее качестве утопии культуры.

Д.филос.н. В.Г.Борзенков констатировал, что идея единой науки о человеке связана с проблемой единства науки в целом. В центре этой проблемы — раскол знания на естественнонаучное и социально-гуманитарное. В конце двадцатого века этот вопрос занял важное место в дискуссиях по проблемам философии науки. Тема возможной интеграции естественных наук и наук о человеке обсуждалась на ХХI Всемирном философском конгрессе. Разнообразие предлагаемых оснований интеграции не должно, утверждает В.Г.Борзенков, дискредитировать саму идею единой науки. Для уяснения проблемы докладчик предлагает вернуться к ее истокам, к постановке вопроса на рубеже XIX-XXвв. Докладчик рассматривает основные отмеченные неокантианцами и Дильтеем различия «наук о духе и наук о природе». В естествознании природа выступает предметом познания, в гуманитарной области субъект познает самого себя. Природа внеисторична, культура исторична. Природа — царство необходимости, культура — продукт человеческой свободы. Природа — область детерминизма, культура — продукт человеческой деятельности, исходящей из определенных ценностей. Природа — сфера бытия, сущего, культура — сфера должного. Цель естественных наук — формулирование общих законов, цель гуманитарных наук — познание уникальных,  неповторимых явлений культуры. Главная операция в сфере естествознания — объяснение, в сфере гуманитарного знания — понимание. В.Г.Борзенков показывает, что в настоящее время, прежде всего в результате развития естественных наук, произошла деструкция этих оппозиций и возникла возможность единой науки. В современной модальной логике делаются попытки показать ложность противопоставления объяснения и понимания. Самое радикальное изменение — деструкция оппозиции внеисторической природы и исторической культуры. Об этом свидетельствуют теория «большого взрыва» и все развитие физики и биологии. Создаются новые науки — эволюционная эпистемология, эволюционная эстетика, биополитика, биосемантика, биолингвистика, биогерменевтика. Мир един, человек един, и наука о человеке и мире едина.

Д.филос.н. Веряскина полагает, что современное общество отличается нелинейным развитием, распространением парадоксального, атипичного, маргинального, нарушением устоявшихся стереотипов. В сегодняшней российской действительности, на взгляд докладчика, можно выделить три слоя парадоксов: парадоксальность человеческой природы, парадоксальность русского характера, парадоксальность процессов модернизации в контексте глобализации. Говоря о противоречивости человеческой природы, докладчик ссылается на Паскаля, Бердяева и Плеснера. О полярности русского национального характера писали Лосский, Карсавин, Карамзин, Бердяев, Достоевский. 

Д.филос.н. В.Л.Рабинович в докладе с остроумным названием «HomohominiHomusest» отметил, что в творчестве И.Т.Фролова любовь к живому основывалась на биологических познаниях. Докладчик напомнил эпизод из «Цветочков святого Франциска» — рассказ об укрощении волка из Губбио. Общение начинается с обращения, с языка — основы человеческой культуры, с уважения к собеседнику. Это качество, на взгляд докладчика, отличало И.Т.Фролова.

И.Т. Фролов

НОВЫЙ ГУМАНИЗМ.[1]

Проблема гуманизма встает сегодня необычайно остро как в теоретиче­ском, так и в практическом планах. В отечественной философии существуют определенные традиции постановки и решения гуманистических проблем, и к ним мы обращаемся, предлагая новые решения[2]. Утверждение и развитие на­учных и гуманистических оснований отечественной философии проходило в тяжелой, трудной борьбе против идей и практики «казарменного коммуниз­ма», отрицавшего, как говорил К. Маркс, личность. В 60- 80-е годы пробле­ма человека, личности и гуманизма стала приоритетной у нас. В особенности это проявилось в нашей стране с началом перестройки (1985-1991 гг.). Обращение к «аутентичному» Марксу, его учению о человеке и концепции реального гуманизма, гуманистическим традициям русской культуры (идеям Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского и др.), наконец, к русским философам — В. С. Соловьеву, Н. А. Бердяеву и др. — дало свои плодотворные результаты и позволило развить концепцию нового гуманизма.

Для того чтобы понять суть нового гуманизма, необходимо просмот­реть его контуры в динамике сегодняшнего мирового развития, обнаружить в глубинных пластах истории и спроецировать на будущие общественные состояния. Гуманизм, как известно, прошел длительный духовный и соци­альный путь, на котором взлеты мысли, вершины морального сознания со­прягались с трагедиями и массовыми жертвоприношениями мнимым богам. Зарождающийся новый гуманизм отмечен несравненно более осторожным и даже скептическим отношением к человеку, что не отвергает, разумеется, его самобытности. Неповторимость и самобытность личности, однако, нуж­даются в поддержке социальных, политических, экономических и культур­ных установлений и институтов. С тех пор как сообщество людей стало гло­бальным, поиск «нового человека» (Э. Фромм) мировым сообществом стал глобальной проблемой. Это уже не только прежняя «философия истории», а главнейшая задача, имеющая свои экономические, политические, воспита­тельные, образовательные, культурные и иные аспекты. Естественно, она имеет свои социальные и географические приметы.

Гуманистическое движение в отечественной философии второй поло­вины 60-х — начала 90-х годов тесно связано с тем, что мы называем «ком­плексным изучением человека». Оно материализовалось в значительный корпус монографических исследований и журнальных публикаций, появив­шихся по свежим следам острых и продуктивных дискуссий, длящихся и по­ныне. Результаты этого движения вдохнули новую жизнь в философию на­уки, больше известную как «философские и социальные проблемы науки и техники». Так философия науки (а с ней и история науки) обрела человече­скую размерность.

Сказанное крайне важно, хотя теперь уже общеизвестно. Но есть и иное последствие этого движения. Обращение к глобальной гуманистичес­кой проблематике, снимая ограничения свободы интеллектуальной воли ре­лигиозными, этнологическими, национальными, классовыми и прочими ба­рьерами, причащает «отсечное» философствование к философствованию общечеловеческому — по последним вопросам бытия. Комплексное же человекознание сосредоточивает мысль на человеческой единственности, уникальности. Сопряжение единства и единственности бытия в культуре — мощный стимул развития не только «отраслевых» философий, но и гумани­тарного знания в целом.

Гуманизм как система духовных ценностей, в которой приоритет че­ловека является определяющим, становится сегодня главным, центральным понятием в философии, науке, культуре в целом. Он провозглашается как политический принцип, стратегическая цель общественного развития, и по­тому очень важно понимать, какое содержание вкладывается в это понятие. Действительно, принцип «человек — мера всех вещей», сформулированный древнегреческим философом Протагором, воспринимается сегодня так, как будто родился не два тысячелетия назад, а здесь, сейчас. Но научный подход отличается тем, что не доверяет обманчивой видимости, а ведет исследова­теля к раскрытию сущности явлений.

Вопрос «что есть гуманизм?» тесно связан с вопросами «что есть че­ловек?» и «что есть философия?». Все эти вопросы не дают покоя челове­ку на протяжении тысячелетий, и каждая эпоха пытается предложить свой ответ, ибо если есть «вечные вопросы», то нет «вечных ответов». Поэтому и обсуждение проблемы гуманизма оказывается в то же время обсуждени­ем того, что такое философия и для чего она существует.

Мы исходим из широкого понимания значения философии, философствования, философской деятельности и вслед за Гегелем и Марксом гово­рим о философии как о «духовной квинтэссенции эпохи». Мы интерпрети­руем философию как учение о сущности бытия, как учение о человеке в ми­ре. Философия обращается к прошлому для того, чтобы извлечь уроки для настоящего и будущего, и здесь нужна глубокая, спокойная аналитическая работа.

Но если мы обратимся к истории философии, то увидим, что философ­ское знание и философская деятельность приобретали наивысшее значение тогда, когда они осуществлялись в переломные эпохи, переломные периоды жизни человечества. И именно в эти периоды необыкновенно возрастает внимание к проблеме человека. Переломные периоды, кризис «внешней» деятельности заставляют человека обратиться к деятельности «внутрен­ней», к осмыслению себя. «Познай самого себя» — так древние сформули­ровали это. Вот и сейчас мы и внутри нашей страны, и во всем мире пере­живаем время угроз и надежд, и, как мы считаем, наступил «звездный час» философии. Конечно, философия сама по себе не может спасти мир, но мир не будет спасен, если не будет дано глубокое, в том числе и философское, осмысление тех угроз и надежд, которые сейчас доминируют в этом мире, если человечество научится выверять достижения, несомые прогрессом, человеческой мерой, мерой добра, разума, справедливости.

Философское осмысление мы и понимаем как осмысление с точки зре­ния человека, через призму его интересов и целей, его развития и утверж­дения как Человека.

Что изменилось в понимании триады «философия — человек — гума­низм» за два с лишним тысячелетия, возрастает ли и почему значение гума­низма сегодня? На исходеXX столетия человечество переживает перелом­ную эпоху, аналога которой не было в истории, эпоху, характеризующуюся целым комплексом проблем и опасностей общепланетарного, глобального характера. Сегодня от того, сможет ли человек избавиться от целого ряда иллюзий и стереотипов, зависит ответ на вопрос, продолжится или катаст­рофически завершится развитие земной цивилизации. Конечно, реальная картина происходящих в мире процессов сложнее, но суть их, философское значение именно в этом. Поэтому в качестве одной из важнейших сторон гу­манизации общественного прогресса мы говорим сегодня о необходимости достижения «высокого соприкосновения» человека с научно-техническим прогрессом, прежде всего с высокой технологией: микроэлектроникой, биотехнологией, информатикой и т. д. И в нашей стране мы стремимся разви­вать такие направления исследований, которые давали бы нам и практичес­кие рекомендации, в том числе на этическом уровне, в развитии этой техно­логии.

Между тем многие авторы, анализирующие глобальные мировые про­блемы, в центре которых стоит человек, склонны представлять ориентацию на человека, обнаруживающуюся, к слову сказать, чаще всего в виде антро­пологического крена в понимании глобальных проблем, абсолютно несо­вместимой, более того — прямо противоположной научному изучению тен­денций развития общепланетарных процессов. Я много писал в своих рабо­тах о том, как понималась проблема человека, гуманизма в марксизме, по­этому не буду возвращаться к этому сейчас. Но мне хотелось бы сказать о грубых извращениях этого направления мысли как в практике (сталинизм и проч.), так и в теории. Поэтому-то в 60-80-х годах и стало необходимым возрождение изначальной гуманистической ориентации марксизма, его «очищение» от позднейших наслоений и искажений, утверждавшихся ранее мифов, и самое главное — о выводе обсуждения проблем гуманизма на не­который новый уровень.

В самом деле, в определенном смысле речь идет об «очищении» и воз­вращении к истокам, что вызвано теми деформациями, которым подверг­лись у нас принципы марксизма в определенный период истории. Почему оказались деформированными идеи социализма, стало возможным пойти по такому пути строительства нового общества, которое, реализуясь в жизни, оказывалось часто в кричащем противоречии с тем, что писали об общест­ве будущего классики марксизма?

Думаю, что, кроме всего прочей, мы слишком подчеркивали объек­тивную логику истории, исторических процессов и в этом смысле, я бы ска­зал, оказались сильно «заражены гегельянством». Но вопрос сложнее, чем простое перемещение акцента с одного аспекта марксизма на другой, ска­жем, с признания объективного закона общественного прогресса на субъек­тивный, личностный смысл, созидательную деятельность людей. Ведь это стороны одной медали, находящиеся в диалектическом единстве, и задача, а одновременно и трудность состоят как раз в том, чтобы понять это единст­во именно диалектически. Между тем на протяжении достаточно длитель­ного времени реальная действительность, политика отталкивали философ­ские истины и, как это ни парадоксально звучит, многие основополагающие марксистские принципы, в том числе и принципы диалектики, гуманизма. И хотя на словах все говорилось правильно, на практике выводы, достижения науки, философии полностью игнорировались.

Итог известен, и мы переживаем это сейчас, хотя я далеко не разделяю вывод о «крахе» социализма и марксизма. Все еще впереди, если понимать эти концепции в глобальных масштабах и в гуманной, демократической форме. Конечно, страшной по своим пагубным последствиям деформацией смысла диалектики был прямой перевод абстрактных философских ут­верждений и положений в практику, конкретику. Самые большие вульгари­зации этого были в отношении естествознания в конце 20-х — 30-е годы. Позже это приняло более организованные формы и получило логическое завершение в четвертой главе «Краткого курса истории ВКП(б)», где каж­дое положение диалектики обязательно иллюстрировалось примерами практической жизни, непосредственно «применялось» к практике. Можно сказать, что этим было дано «официальное разрешение» на вульгаризацию диалектики, философии.

В связи с этим гуманизация нашего развития, преобразование всей ду­ховной, нравственной, в самом широком смысле этого слова, жизни, пред­принятые в ходе перестройки, пролегают через возвращение философии — этой великой науки, ее истинного значения, повышение общественного статуса философии, через органическое соединение общих принципов фило­софского, диалектического мышления с практикой.

И все же речь идет не просто об очищении гуманистических принципов марксизма, не только о возвращении к истокам. Выдвинутое Марксом пони­мание гуманизма как реального, то есть действенного, противостоящего аб­страктному утопизму, получает новое научное развитие. Надо при этом за­метить, что, когда речь идет о марксистском гуманизме, имеется в виду не только то, что утверждалось еще в прошлом веке, но главным образом то, что пришло к нам с особенностями современного мира, возникновением и обострением глобальных проблем, утверждением приоритетности общече­ловеческих ценностей. Это потребовало переосмысления диалектики обще­человеческого и классового в концепции реального гуманизма. Обогащаясь новыми подходами, реальный гуманизм может быть охарактеризован и как новый. И это еще в большей степени подчеркивается тем, что мы понима­ем его как развивающуюся систему воззрений, учитывая, что в будущем мо­жет появиться много новых элементов, о которых сегодня еще нельзя гово­рить с полной определенностью.

Поскольку гуманизм, обеспечение свободного и всестороннего разви­тия человеческой личности оказываются сегодня неразрывно связанными с решением комплекса глобальных проблем, поставивших цивилизацию на край пропасти физического уничтожения, то и обсуждение будущего чело­века невозможно без учета тенденций научно-технического прогресса, гу­манизации развития техники и науки.

Утверждая приоритетность человека, гуманистических ценностей, в том числе и в отношении науки, научно-технического прогресса, важно раз­вивать этическое самосознание науки и ученых. Я бы сказал даже, что если развитие науки и техники можно представить себе, скажем, в арифметиче­ской прогрессии, то для того, чтобы все шло в благоприятном для человека направлении, этическое самосознание ученых должно развиваться в геоме­трической прогрессии. Иначе получаются пресловутые «ножницы», и мы опять столкнемся с рядом существенных трудностей — гораздо более гроз­ных, чем те, с которыми имеем дело сейчас.

До сих пор у нас практически не разрабатывалось то, что мы называем альтернативным направлением научно-технического прогресса. И речи не шло о том, чтобы рассматривать затраты на эти цели как необходимые, ко­торые входят в разработку самой технологии. Но безупречность современ­ной технологии (а ее называют «высокой») может быть обеспечена — хочу еще повторить — только тогда, когда достигается высокий уровень ее со­прикосновения с человеком. Мы должны переместить акценты: чтобы на первом месте как главная ценность был человек, причем не на словах, а на деле. Чтобы человек действительно, в подлинном смысле стал мерой всего, мерой всех вещей, в том числе и мерой всех наук, всякого прогресса.

Осуществление гуманистических идеалов не может быть отложено на отдаленную перспективу. Нет и не может быть такого уровня экономичес­кого развития, достижение которого само по себе обеспечивало бы реали­зацию этих идеалов. Гуманистические начала, уважение к правам и достоин­ству личности, к ее свободе нельзя привнести в общественную жизнь извне. Сам процесс общественного развития по сути своей должен быть процессом роста и вызревания этих начал — в противном случае не имеют никакого смысла все рассуждения о прогрессе.

Надо окончательно преодолеть и такие стереотипы, согласно которым жизнь и достоинство нынешнего человека могут быть принесены в жертву будущему. И если сегодня далеко еще не созданы условия, обеспечивающие всестороннее развитие и реализацию сущностных сил личности, это вовсе не значит, что человеку надлежит довольствоваться минимумом. Ибо все то и только то, что делается для развития человека сегодня, идет в актив человеку завтрашнего дня. Именно таким образом создается потенциал для то­го, чтобы завтра человек смог преодолевать наши сегодняшние мерки. Это­му и служит разрабатываемая в Институте человека РАН концепция чело­веческого потенциала России, его нынешнего состояния и перспектив.

И здесь мы непосредственно подходим к основной для нас проблеме нового гуманизма. Мы исходим из того, что гуманизм непрерывно развива­ется в зависимости от особенностей того или иного этапа развития обще­ства, контекста в истории культуры, науки, нравственности. Сегодня гума­нистическое движение оформляется в новые политические партии, создан даже «Интернационал гуманистов» с весьма интересной, на мой взгляд, программой.

Я хотел бы заметить, что гуманистическую и социальную постановку проблем, с которыми столкнулось на исходеXX столетия человечество, в большой мере стимулирует наука. В этом — одна из важнейших особенно­стей развития гуманизма в нашем веке. Наука способствует тому, что под влиянием возникающих угроз изменяется шкала ценностей, причем все яв­ственнее обнаруживается приоритет гуманистических и социальных целей. Попытка определить это в последнее время предпринимается многими мыс­лителями. Содержащаяся в них конкретная интерпретация понятия гума­низма нас, естественно, не всегда может удовлетворить, но мы с понимани­ем относимся к самым разнообразным гуманистическим тенденциям, прояв­ляющимся в современном мире, и готовы вести с их представителями дис­куссии, диалог. Это активно осуществляется в последнее время и в обсуж­дении концепции нового гуманизма.

Надо сказать, что в числе первых, кто в тесной связи с глобальными проблемами предчувствовал необходимость нового гуманизма, был один из крупнейших современных ученых, видный общественный деятель Дж. Хак­сли, который после Второй мировой войны изложил это в статье «Филосо­фия и назначение ЮНЕСКО». По Хаксли, ЮНЕСКО не может согласиться с некото­рыми принципами или философскими школами, ее мировоззрение должно основываться на какой-то форме гуманизма, который, несомненно, должен быть всеобщим и в плане стремления соединить узами дружбы все народы мира, и в плане отношения ко всем народам и всем индивидам в рамках лю­бого народа как к равным, если речь идет об их человеческом достоинстве, взаимном уважении и возможностях получения образования.

Такой гуманизм должен быть, по Хаксли, также научным в том смыс­ле, что именно наука в наибольшей мере обеспечивает материальную осно­ву для человеческой культуры.

Полузабытая работа Дж. Хаксли, о которой вспомнили лишь в 1976 го­ду, сегодня вновь приобретает актуальность. Конечно, в ней многое вызы­вает несогласие и критику — прежде всего абстрактный в социально-поли­тическом плане подход к трактовке гуманизма, приведший Дж. Хаксли к утопическим построениям, в ходе которых, уподобляя социальные процес­сы биологической эволюции, он говорит о «кумулятивной тенденции» как определяющей и истории и якобы неотвратимо ведущей человечество по пути «мирового политического единства».

Существенно новое измерение проблемам гуманизма было придано Б. Расселом и А. Эйнштейном, выдвинувшими в их знаменитом «Манифес­те» (1955) задачу научиться мыслить по-новому. Не могу удержаться от то­го, чтобы не процитировать полнее тот абзац «Манифеста» великих ученых, в котором говорится о необходимости нового мышлении: «…В том трагическом положении, перед лицом которого оказалось человечество, …мы должны научиться мыслить по-новому… Мы должны задавать себе следую­щий вопрос: какие шаги можно предпринять для предупреждения воору­женной борьбы, исход которой должен быть катастрофическим для всех ее участников?.. Перед нами лежит путь непрерывного прогресса, счастья, знания и мудрости. Изберем ли мы вместо этого смерть только потому, что не можем забыть наших ссор? Мы обращаемся как люди к людям: помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем ос­тальном. Если вы сможете сделать это, перед вами открыт путь в новый рай; если вы этого не сделаете, перед вами — опасность всеобщей гибели».

Вот где истинные истоки нового мышления в ядерный век, включаю­щего приоритет общечеловеческих ценностей. Надо иметь в виду к тому же, что «Манифест» написан Б. Расселом после обращения к нему Ф. Жолио-Кюри, в котором он изложил основные идеи «Манифеста», а послед­ний был, как известно, не только великим ученым, но и коммунистом, марксистом[3].

Идеи нового мышления и гуманизма получили яркое и впечатляющее развитие впоследствии в работах Римского клуба. И поскольку это уже бы­ло показано мною при рассмотрении отдельных докладов Римского клуба, я не буду останавливаться на этом. Отмечу лишь, что в докладах Римского клуба само решение глобальных проблем и, следовательно, будущее чело­вечества ставятся в прямую зависимость от изменений его гуманистических целей, сознания, морали.

Такой подход особенно отчетливо был выражен бывшим президентом Римского клуба А. Печчеи в его книге «Человеческие качества». Перемес­тив решение вопроса в антропологическую плоскость — изменение качест­ва человека, он считал, что «только новый гуманизм может привести к та­кой трансформации в человеке». Однако, как будет конкретно реализовы­ваться становление этого гуманизма на практике, Печчеи, как и большинст­во других авторов, не показывает. В этом огромный недостаток всех их рас­суждений о новом гуманизме.

Более обоснованными мне представляются взгляды, сформулированные в докладе Независимой комиссии по международным гуманитарным вопро­сам, в названии которой поставлен вопрос: «Сохранит ли человечество чело­вечность?» В нем подчеркивалось, что гуманизм составляет общую основу для выявления проблем, включая глобальные, и формулу их решения. Гума­низм при этом выдвигается в качестве нормы человеческой солидарности.

Итак, следовательно, когда мы говорим о новом гуманизме, соответст­вующем условиям глобальных проблем, мы имеем в виду научный, реаль­ный гуманизм, который развивается в тесной связи с общими закономерно­стями прогресса современного человечества и самого человека в контексте глубоких социально-экономических, научно-технических и культурных пре­образований для построения новой цивилизации.

Исходя из гуманистического идеала общества и представления о чело­веке как «самоцели» истории, новый гуманизм предполагает социальную и индивидуальную активность в достижении ближайших и перспективных це­лей человечества, основанную на научном подходе. Он включает в себя как нечто необходимое постоянное стремление к переменам, рассматриваемым как средство, которое всегда должно быть адекватным целям.

Новый гуманизм исходит из того, что достижение этих целей возможно лишь в условиях демократии и свободы, представляющих собой огромную ценность, вне которой невозможен прогресс человечества. Он тесно связан также со стремлением ко всеобщему миру и международному сотрудничест­ву, способностью к диалогу в актуальном и историческом аспектах.

Новый гуманизм утверждается, исходя из определенного понимания будущего человека и человечества, и провозглашает поэтому справедливость и альтруизм, бережливость и щедрость, сострадание и ответствен­ность, стремление к новому при уважении к настоящему и прошлому чело­века и человечества.

Конечно, еще и сегодня этот гуманизм во многом существует как цель и идеал. Однако определенные элементы его во все большей мере становят­ся реальностью мирового развития. Этот процесс становления и развития нового (реального) гуманизма, тесно связанного с решением комплекса глобальных проблем человечества, является известной предпосылкой и ус­ловием его будущего. А поэтому надо желать и надеяться, чтобы он вопло­тился в жизнь, стал ведущей духовной силой прогресса человечества.

Но одной надежды мало — нужны целенаправленные действия на ос­нове принципов нового (реального) гуманизма. Нужна и соответствующая система международно-правовых соглашений по линии ООН в решении глобальных проблем человечества.

Необходимо развитие идей, ценностей и норм, определяющих гуманис­тическую ориентацию людей, причастных к решению глобальных проблем на всех этапах — от сознания и постановки проблем до практического их ре­шения. Необходимо сформировать систему принципов поведения в глобаль­ном масштабе на основе общечеловеческих ценностей. (Это происходит сейчас, например, в рамках биоэтики и проч.)

Во всем мире растет число людей, которые сознательно обращаются к нелегкому искусству считаться с интересами друг друга, к идеям глобальной ответственности. Принципы глобального поведения должны помочь людям выйти за пределы их сугубо профессиональной этики и побуждать их к ак­тивной гражданской деятельности, чтобы внести вклад в общие усилия по решению общечеловеческих проблем. Принципы глобальной этики могли бы войти, по моему мнению, в некоторую декларацию, совместно разрабо­танную и принятую различными международными организациями, сосредо­точившими усилия на решении глобальных проблем и прежде всего челове­ка и его будущего.

Можно с полным основанием сказать, что если гуманистическая сущ­ность науки и техники состоит в их способности создавать универсально-практический тип отношения человека к миру, то сущность нового (реаль­ного) гуманизма заключается в превращении этой способности в способ­ность самого человека, в условие его индивидуального существования и развития. Подлинный смысл нового (реального) гуманизма как раз и состо­ит в присвоении человеком «человеческой сущности», всего предшествую­щего материального и духовного богатства, в превращении его в человече­ское богатство, в жизненно необходимое условие существования каждого индивида. Тогда и гуманистические принципы глобальной этики станут де­лом каждого индивида, осуществится «всемирная потребность человечест­ва ко всемирному и всеобщему единению» (Ф. Достоевский), и мир узнает новое человечество, осознавшее себя как действительную общность и це­лостность.

Как бесконечно далеки мы от этого, в особенности сейчас, в нашей многострадальной России… Но нет более достойной перспективы для Чело­века разумного и гуманного.

Б.Г. Юдин

ЕЩЕ РАЗ О ПЕРСПЕКТИВАХ ЧЕЛОВЕКА.*

«Перспективы человека» — так называется вышедшая в двух изданиях (1979 и 1983г.) книга И.Т. Фролова. В его интерпретации изучение и осмысление перспектив человека включало проблематику, прежде всего, познания человека – и здесь принципиальное значение имело то, что акцент ставился на возможностях и вместе с тем на методологических и ценностных регулятивах научного познания человека. Конечно, при этом никоим образом не отрицались роль и значимость философии, искусства, и в частности, художественной литературы, как путей и средств познания человека. Тем не менее И.Т. Фролов чрезвычайно остро и четко, как никто другой, поставил вопрос о необходимости и важности именно научного, причем комплексного, познания человека. Более того, этот вопрос был не только поставлен как исследовательская проблема. Фролову удалось создать и институциональные структуры для развития науки о человеке.

Говоря точнее, его замысел создания таких структур реализовался только частично. Он имел в виду создание комплекса, который включал бы три составляющих: институт человека, журнал «Человек» и музей человека. До создания музея дело, увы, не дошло. Теперь можно лишь предполагать, что одним из прообразов такого музея для Фролова явился музей человека, существующий в Париже. Недавно мне довелось побывать в нем, и меня поразило, что этот музей не является музеем антропологическим, что это именно музей человека. Хотя буквальным переводом слова «антропология» и будет именно «наука о человеке», тем не менее существует весьма тонкая грань, отделяющая одно от другого. При этом, правда, необходимо иметь в виду, что термин «антропология» сегодня применяется чрезвычайно широко, так что перечень антропологий, которые можно было бы назвать «отраслевыми», неуклонно и очень быстро разрастается.

Тем не менее – и экспозиция парижского музея это убедительно демонстрирует – есть многое такое, что, хотя и входит вполне естественным образом в круг интересов комплекса наук, изучающих человека, однако же не является объектом антропологии. Здесь можно назвать то, что так или иначе относится к биологии человека; сюда же можно отнести и демографические характеристики и перспективы человечества, и проблематику, связанную с взаимодействием человека со средой его обитания, с его энерговооруженностью и энергопотреблением, с его обеспеченностью водными и пищевыми ресурсами и т.п. – в общем, то, что И.Т. Фролов в свое время обозначил как глобальные проблемы современности.

Безусловно, все эти темы могут интересовать и антропологию, однако было бы очевидной натяжкой отнести их к ее ведению. Безусловно также и то, что каждая из этих тем изучается и в других разделах науки; тем не менее их объединение под одной «крышей», как показывает хотя бы опыт парижского музея человека, задает не только своеобразный фокус их восприятия, но и некий масштаб, делающий их в каком-то смысле соизмеримыми. Это объединение, иначе говоря, обеспечивает получение сверхсуммативного, неаддитивного эффекта.

Из всех элементов замысла И.Т. Фролова наиболее благополучной оказалась судьба журнала «Человек», который сейчас готовится отметить свое пятнадцатилетие. Впрочем, анализ того, что было сделано журналом, что сделать не удалось и что надлежит сделать в будущем – это тема отдельной статьи.

Что же касается еще одной составляющей задуманного И.Т. Фроловым комплекса – Института человека, то его участь, к сожалению, оказалась печальной. Просуществовав чуть больше двенадцати лет, он стал жертвой очередного этапа реорганизации Российской академии наук, которая, на мой взгляд, носит чисто бюрократический характер, нимало не соотносясь с реальными тенденциями и потребностями развития науки. Здесь, однако, не место разбирать причины и мотивы решения руководства РАН о ликвидации Института человека. Вместе с тем хотелось бы отметить, что вследствие него будет крайне затруднительным проведение множества весьма перспективных как в научном, так и в практическом смысле исследований.

Представляется, что со времен перестройки, когда замысел И.Т. Фролова начал реализовываться, в идейной жизни российского общества  произошли глубокие и далеко не однозначные перемены. Конец 80-х и начало 90-х годов в нашей стране можно было бы назвать периодом ренессанса гуманистических идей. Воплощением господствовавших в те времена умонастроений можно считать Конституцию РФ, в которой таким темам, как свободы, права и достоинство человека, ценность человеческой жизни и т.п., отведены самые первые места. Вообще-то принято проводить весьма резкую грань между временем перестройки и началом 90-х годов. Нисколько не возражая против этого в принципе, хочу, однако, заметить, что в начале 90-х годов в обществе еще действовали тенденции, заложенные в эпоху перестройки (а в некоторых отношениях они продолжают действовать и поныне).

В целом, впрочем, все касающееся этих тем зачастую воспринимается нашими сегодняшними элитами как нечто третьестепенное. Обо всем этом иногда, правда, и приходится говорить, хотя, конечно, в сугубо ритуальном смысле, но по серьезному это не имеет отношения к реальным и актуальным проблемам, к злобе дня. Нынешнее время, безусловно, стало намного более жестоким, беспощадным в отношении к человеку, так что гуманистические упования времен перестройки нередко воспринимаются как безнадежно устаревшие реликты.

Более того, приобрели популярность такие точки зрения, согласно которым все эти ценности есть нечто наносное, якобы противоречащее традиционным российским ценностям. Утверждается, далее, что в соответствии с этими ценностями отдельный человек воспринимается и должен восприниматься как исчезающе малая величина перед лицом таких социальных институций, как государство, власть, церковь и пр.

Не входя в обсуждение того, насколько адекватно подобные воззрения отражают традиционные ценности и насколько неизбывно для россиян обожествление власти, стоит обратить внимание на следующее обстоятельство. Эти взгляды обеспечивают комфортное идеологическое прикрытие для бюрократии. Именно она в таком случае и оказывается той инстанцией, которой дано определять, толковать и выражать те государственные интересы, коим должны быть беспрекословно подчинены ограниченные интересы и благополучие всякой ничтожной личности.

В самом деле, как мало значат эти интересы и это благополучие перед лицом столь величественных целей, как удвоение ВВП, создание инновационной экономики или обеспечение конкурентоспособности! Казалось бы, правда, что такого рода цели и провозглашаются во благо человека. Однако с удивительным постоянством проводимые бюрократией реформы в самых разных сферах жизни, будь то образование, строительство и содержание жилья, пенсионное обеспечение, здравоохранение, короче, всюду, где и должны обеспечиваться интересы и благополучие граждан – всякий раз приводят к тому, что благополучателем в конечном счете оказывается именно бюрократия, а вовсе не те, во имя кого эти реформы замышляются. Существует масса ведомств, призванных обслуживать человека; однако в реальном их функционировании центром, вокруг которого все крутится, всегда оказываются интересы ведомства, а не человека. Частному же лицу, которое захочет реализовать свои интересы, даже гарантированные той же Конституцией и другими законами, приходится в одиночку вести неравный бой с всемогущим ведомством.

Рассуждая сегодня о перспективах человека в нашей стране, нельзя пройти и мимо такой темы, как тревожные демографические тенденции. Действительно, в близком будущем страну ожидает серьезное уменьшение численности населения вкупе с его постарением, что вызывает обоснованное беспокойство и заставляет искать меры противодействия этим тенденциям. Оживленно обсуждаются два приоритета демографической политики: либо стимулирование рождаемости, либо стимулирование миграции извне. Нельзя не согласиться с важностью таких мер; однако даже и сторонники их соглашаются с тем, что они позволят лишь несколько сгладить, но отнюдь не переломить неблагоприятные тенденции.

Как бы то ни было, человек в ближайшие десятилетия будет становиться в России все более ограниченным, все более дефицитным ресурсом. Между тем мы много слышим о том, как важно экономить и беречь ресурсы всякого рода – и топливно-энергетические, и лесные, и водные, и подземные и т.п.

 Все это, безусловно, необходимо, но может быть, пора осознать и то, что самым критическим ресурсом становится человек; может быть, пора осознать, что настало время бережного, рачительного отношения к тем людям, которые живут здесь и теперь? Может быть, пришло время отказаться от психологии того персонажа, который считает, что проще нарожать новых детей, чем помыть тех, которые есть? Конечно, это потребует основательного переосмысления господствующих ценностей, но есть ли у нас иной выход? Как оказывается, перспективы страны самым непосредственным образом зависят от перспектив человека, живущего в этой стране.        

Необходимо отметить в этой связи и еще один принципиальный момент. Если вдуматься, мы привыкли полагаться на довольно странное экономическое мышление. С одной стороны, нам беспрестанно говорят о том, что вложения в человека, в его здоровье, образование и т.п., словом, в его развитие – это наиболее выгодные вложения, дающие самую большую отдачу. Но, с другой стороны, как только дело доходит до реальных денег и их распределения, тотчас же выясняется, что это вовсе и не выгодные вложения, а всего лишь убытки, которые ложатся тяжким бременем на бюджеты всех уровней – от общегосударственного до семейного. В чем тут дело? Может быть, мы как-то не так считаем? Может быть, имеет смысл и экономическую эффективность представлять и оценивать не как нечто самоценное, а как не более чем средство, позволяющее расширять возможности человеческого развития? Возможно, первыми шагами в этом направлении являются попытки измерить эффективность различных стратегий и программ в области здравоохранения не количеством койко-мест или посещений врача, а тем, насколько они позволяют увеличить продолжительность и качество человеческой жизни.     

*   *   *

Рассуждая о перспективах человека, И.Т. Фролов особое внимание обращал на открываемые наукой возможности направленного воздействия на человека, его наследственность, т.е. в конечном счете — изменения его природы. Эти возможности интересовали Фролова не только с точки зрения создания тех или иных технологических средств такого воздействия, но прежде всего – с точки зрения морально-этических, вообще ценностных оснований различных вмешательств в биологию и генетику человека.

Для позиции Фролова была характерна крайняя осторожность. Не отвергая в принципе возможностей направленного воздействия на генетику человека, он относил их к будущему: нельзя утверждать, полагал он, что «вообще, в п р и н ц и п е, невозможно и нежелательно всякое активное вмешательство в наследственность человека и что по крайней мере в отдаленном будущем перед человечеством не откроется р е а л ь н а я перспектива изменения в желаемом направлении его биологической природы».[1] Вместе с тем он был очень и очень критически настроен в отношении выдвигавшихся в то время, в 70-е годы, неоевгенических проектов.

В частности, много дискуссий тогда вызывала идея «фабрикуемого человека» (fabricated man). «Фабрикуемый человек» выступал в качестве своего рода символа неоевгенических ожиданий и устремлений. И.Т. Фролов отвергал эту идею по целому ряду оснований – во-первых, по научно-теоретическим, во-вторых, по социальным,  в-третьих, по философским – мировоззренческим и методологическим, и, наконец, по морально-этическим. «Неоевгенические проекты, — писал он, — должны быть отброшены по морально-этическим, нравственным соображениям, так как их реализация во всех случаях несет угрозу человечеству, ставит под сомнение основные ценности человеческого существования, такие, например, как любовь, родительские чувства и т.д.»[2]

Сегодня в центре дискуссий оказывается «потомок» фабрикуемого человека — «дитя проекта», или проектируемый ребенок (designer baby). При этом многие соображения, высказывавшиеся И.Т. Фроловым, оказываются чрезвычайно уместными и актуальными.

  Вообще говоря, споры о ведущей роли природы (или наследственности, или генов) либо общества (или среды, или воспитания) в формировании человеческих качеств ведутся очень давно. Нередко отмечается маятниковый характер смены представлений о том, чем именно определяются эти качества. Действительно, несколько десятилетий назад едва ли не подавляющим было преобладание представлений, в которых ключевая роль отводилась социальным факторам – и следует напомнить, что И.Т. Фролов был тогда среди тех немногих в нашей стране, кто предостерегал против так называемых «социологизаторских» подходов в понимании человека. Сегодня же значительно более популярны воззрения сторонников решающего влияния наследственности (генов). Разумеется, в качестве основания для такого изменения взглядов обычно называют колоссальные достижения молекулярной биологии, и прежде всего – проводимые на молекулярном уровне исследования по генетике человека.

На мой взгляд, однако, сами по себе эти достижения – сколь бы впечатляющими они ни были – являются лишь одним из факторов, обусловливающих такое «переключение гештальта», в результате которого именно генетическим, а не социальным детерминантам  стала отводиться ключевая роль при объяснении природы человека и его поведения. Ведь и сам этот бурный прогресс биологических наук в существенной степени обусловлен сдвигами социально-культурного порядка.

С одной стороны, исследования в области генетики человека, как и их осмысление, в том числе в мировоззренческой и морально-этической плоскости, стали несомненным приоритетом не только для современной науки, но и для современного общества (там, где оно вообще хочет и может поддерживать науку и всерьез ее воспринимать). С другой стороны, впрочем, более высокое доверие к биологическим трактовкам природы человека в противовес трактовкам социологическим или наоборот – это, в конечном счете, выбор, который делают сами люди, который делает общество.

Здесь уместно будет провести такую аналогию. Предпочтение биологического либо социологического истолкований природы человека можно сопоставить с предпочтением различных объяснений этих перемен в общественных умонастроениях. Одно из таких объяснений ставит во главу угла прямое восприятие обществом научных достижений — как если бы общество было непосредственным реципиентом той весьма специализированной интеллектуальной продукции, которую поставляет ему наука. Другое же объяснение акцентирует роль социально-культурных факторов, которые не просто опосредуют передачу обществу этой интеллектуальной продукции, но и сами в значительной мере определяют те зоны текущего производства новых научных знаний и технологий, которые привлекают повышенный интерес со стороны общества. Обращение к этим факторам, между прочим, позволяет обнаружить немало весьма значимых особенностей и нюансов нынешнего массового «обращения в генетическую веру».

В наши дни противостояние «биологических» и «социологических» трактовок человека разыгрывается во многом по-новому. С целью проиллюстрировать это обратимся к миру утопии. В нем, как и везде, сегодня происходят кардинальные перемены. Время социальных утопий, видимо, уходит в прошлое. По-видимому, утратил актуальность сам замысел построения идеального социального порядка, который представляется ныне не только недостижимым, но и не особенно привлекательным. Ключевую роль в его развенчании сыграли антиутопии ХХ века — как художественные вымыслы (или прозрения) Евг. Замятина, А. Платонова, Дж. Оруэлла, О. Хаксли и других авторов, так и те, не менее жуткие, которыми обернулась практическая реализация некоторых утопических проектов. Поэтому наши искушенные современники не очень-то склонны уповать на социальный порядок — к нему, как правило, предъявляются минимальные требования: только бы не мешал жить.

Вместе с тем сам импульс, питающий утопическое мышление, отнюдь не иссяк. Теперь оно обретает себя на иной почве — место социальных утопий занимают утопии индивидуальные. Речь, конечно, идет не о проектах создания идеального человека — таковые всегда были главной составной частью социальных утопий. Объектом же индивидуальных утопий является будущее самого «утопающего», его детей, вообще близких, а то и его копий, получать которые можно будет путем клонирования. В пространственном отношении такая утопия ограничивается близким окружением, оказывается локальной. Вожделения же направляются на такие объекты, как крепкое здоровье, способность добиваться высших достижений в тех или иных областях деятельности, комфортная, счастливая, активная, долгая (в пределе, и сегодня уже отнюдь не только абстрактно мыслимом — бесконечная) жизнь. Такого рода проекты обычно ориентируются на достижения (чаще чаемые, чем реальные) генетики. Они выступают как проявления того, что именуют «приватной», «семейной», «домашней» евгеникой. Такая евгеника пришла на смену тем неоевгеническим проектам шестидесятых-семидесятых годов, которые тогда подвергал критике И.Т. Фролов.

Ориентиром и мерой прогресса при этом выступает непрестанное, в идеале даже безграничное, расширение индивидуальных возможностей человека. Что касается средств, которые предполагается использовать для реализации этих упований, то основные надежды теперь возлагаются отнюдь не на социальные преобразования, а на достижения науки и технологии. Действительно, неисчерпаемым источником, питающим утопическое мышление наших дней, являются биологические науки, и прежде всего – генетика. Они выступают в этой роли вовсе не впервые, но в контексте современного утопизма их роль, как мы увидим в дальнейшем, оказывается весьма своеобразной.

Сказанное никоим образом не означает, что биологические трактовки человека достигли абсолютного господства. Скорее нынешнюю ситуацию можно охарактеризовать как очередной этап противостояния, конкуренции двух программ – биологической и социальной. Да, сегодня биологическая программа, безусловно, превалирует, однако и социальная программа, претерпевая во многом те же трансформации, что и биологическая, обретает новые возможности для своего развития и практического воплощения.

Эти вкратце обрисованные трансформации являются, на мой взгляд, лишь одним, хотя и весьма характерным, выражением глубоких и далеко не в полной мере осознаваемых нами сдвигов в направлениях и приоритетах нынешнего научно-технического развития. В первую очередь это касается таких областей, как биомедицинские и компьютерные технологии, сулящих нам, по выражению Ф. Фукуямы, «постчеловеческое будущее»[3].

*   *   *

Утопический проект создания ребенка с заранее предопределенными характеристиками и качествами (того самого designer baby) или, иными словами, замысел конструирования человека, вполне можно считать некоей сверхидеей, которой вдохновляются многие из тех, кто так или иначе вовлечен в биотехнологическую революцию. Этот замысел, действительно, выступает как новое, современное выражение воззрений, акцентирующих ведущую роль биологических, генетических начал в определении природы человека.

Но вот некоторое время назад мне стало известно о таком факте, имевшем место в Москве. Группа достаточно состоятельных родителей обратилась к психологам с предложением подготовить специальную образовательную программу для школьников. Родители обеспокоены тем, что существующая в России система образования воспроизводит детей с определенным набором личностных черт, таких, как сильная зависимость собственных взглядов и установок от ближайшего окружения, стремление не выделяться на фоне других, способность легко подчиняться тем, кто наделен властью, отсутствие склонности и навыков лидерства и т.п.

По мнению этих родителей, дети с такими чертами личности будут недостаточно приспособленными и успешными в будущей самостоятельной жизни, где необходимо будет проявлять противоположные свойства: стремление во что бы то ни стало достичь поставленной цели, самостоятельность, способность прилагать максимум усилий для получения существенных результатов в своей деятельности, наличие развитых коммуникативных и лидерских умений и т.п.  Родители готовы были не только платить за образовательные курсы, которые позволят их детям развить такие черты, но и оказывать материальную поддержку разработке соответствующих  психологических тренинговых программ. Таким образом, и здесь мы сталкиваемся с проектом создания людей с заранее заданными свойствами. Только в этом случае речь идет не о биологическом или генетическом, а о психологическом и социально-психологическом проектировании и конструировании.

Вполне можно было бы порассуждать о том, что для нашей культуры более характерен именно такой подход, акцентирующий влияние среды и воспитания в формировании личности, в то время как в американской (или, может быть, западной?) культуре более свойственно ставить на первый план влияние генов. Меня, однако, интересует здесь другое, а именно – структурное сходство обоих проектов и, в частности, их специфические отличия от проектов, предлагавшихся в прошлом.                 

Во-первых, нынешние воззрения отличает существенно технологический подход. Он проявляется не только в планировании и организации действий, но и в самом восприятии вещей, включая такие интимные, как черты личности ребенка, даже своего собственного. Я имею в виду при этом такой способ восприятия мира и мышления о нем, который предполагает, что если некто имеет четко определенную цель (скажем, те или иные черты личности) и необходимое количество ресурсов (прежде всего – финансовых), то он может достичь этой цели, наняв профессионалов или экспертов, которые будут в состоянии собрать или создать все необходимые средства.

В случае генетического проекта эти средства – вмешательства, осуществляемые на молекулярно-генетическом уровне; в случае социального – психологические и социологические воздействия. Между прочим, Ф. Фукуяма отзывается о них весьма пренебрежительно. «Если, — пишет он, — оглянуться на средства, которые использовали социальные инженеры и планировщики утопий прошлого столетия, они представляются невероятно грубыми и ненаучными (курсив мой – Б.Ю.). Агитпроп, трудовые лагеря, перевоспитание, фрейдизм, выработка рефлексов в раннем детстве, бихевиоризм – все это было похоже на то, как если бы  квадратный стержень природы человека пытались забивать в круглое отверстие социального планирования. Ни один из этих методов не опирался на знание нейронной структуры или биохимической основы мозга; ни у кого не было понимания генетических начал поведения, а если и было, то его нельзя было применить для воздействия на эти начала.»[4]

Вообще-то говоря, сам по себе недостаток научных знаний редко ограничивает утопически-конструкторскую мысль, и едва ли изобретатели и пользователи перечисленных Фукуямой методов воспринимали такой дефицит как серьезное препятствие. Напротив, в свое время каждый из этих методов считался, а в известной мере и был, воплощением самых последних достижений научного гения, которые тогда было попросту невозможно оценивать и критиковать с наших сегодняшних позиций.

Вместе с тем не стоит переоценивать научную обоснованность и сегодняшних, безусловно, намного более тонких, технологий воздействия на человека. Вполне вероятно, что через полстолетия и они будут восприниматься как ужасно грубые, неэффективные и малонаучные. На мой взгляд, различия между утопизмом тогдашним и нынешним лежат совсем в другой плоскости.

Мне же представляется, что ХХ век многократно демонстрировал высочайшую эффективность технологий индоктринации, а уж современные методы психологического воздействия, формирования стереотипов восприятия и поведения достигают подчас редкостной изощренности. Между прочим, то, что общественное мнение сегодня оказывается столь падким на посулы, исходящие от пропагандистов генно-инженерных технологий, тоже можно в определенной мере рассматривать в качестве результата такой социально-психологической обработки.     

Говоря о проектируемом ребенке, мы имеем в виду не только то, что некоторые его черты, но и сам ребенок как таковой воспринимается в подобных ситуациях как произведенный, как «созданный» родителями. Причем речь идет о «созданности» не просто в генетическом или социально-психологическом, но прежде всего именно в этом, технологическом смысле. Другими словами, ребенок (а стало быть, и человек) в таких случаях понимается как некое более или менее произвольно конструируемое и даже реконструируемое существо, порождаемое не столько природой, сколько осуществлением человеческого замысла.

Существенной особенностью подобных проектов является то, что родители, обращаясь с заказом к соответствующим специалистам – генетикам либо психологам – тем самым освобождают себя от необходимости прикладывать собственные усилия для достижения искомого результата. С одной стороны, это можно истолковать как высокий уровень их доверия к специалистам, опасение причинить вред своими некомпетентными вмешательствами. С другой стороны, впрочем, не менее допустима и такая трактовка, как самоустранение от приложения собственных – своих или растущего ребенка – усилий на пути к этому результату: коль скоро работа специалиста оплачена, заказчик может обратиться к другим делам.            

Стоит обратить внимание и на то, что нынешние тенденции в восприятии возможных путей использования новых знаний о геноме человека отчетливо демонстрируют тот же самый существенно технологический способ их применения. Более того, те же тенденции во все большей мере определяют и пути получения этих новых знаний.

Во-вторых, такой технологический подход не только предполагает, но и делает необходимым применение тщательно разработанных, основанных на количественных оценках и измерениях систем диагностики. Действительно, необходимо ведь иметь возможность как предварительной диагностики тех черт будущего ребенка, которые предполагается улучшить, так и промежуточной диагностики того, насколько успешно мы движемся к желаемому состоянию.

Очевидно, что такие системы диагностики должны быть довольно сложными и многомерными; они могут быть созданы только на основе развитых категоризаций, которые позволяют систематизировать и классифицировать огромное разнообразие человеческих индивидов. А это значит, что те родители, которые захотят получить своего ребенка в улучшенном варианте, на самом деле будут иметь не просто своего собственного, уникального ребенка, а некоторый продукт технологических манипуляций.

Отметим, что генетическая диагностика на сегодня является наиболее развитой областью исследований в геномике человека. И уже известно, что она несет с собой разнообразные риски, затрагивающие права и достоинство человека, риски дискриминации и стигматизации индивидов или популяций. Кроме того, развитие такой диагностики нередко опережает технологические возможности ассимиляции ее достижений. А это создает риск обнаружения дефектов, заболеваний и предрасположенностей, которые не поддаются лечению. Проблемы, касающиеся того, следует ли получать такую информацию и что с нею делать, еще ждут своего решения.

Характерно то, что все более широкое применение получают сегодня и методы психологической диагностики, особенно применительно к детям. И в этом случае их применение бывает далеко не безобидным, также являясь источником различных рисков, например, той же стигматизации или травмирующей самооценки.[5] Но если разработка и применение средств генетической диагностики сопровождается пристальным вниманием к возникающим в этой связи этическим проблемам, то о применении методов психодиагностики сказать подобное, к сожалению, нельзя. Представляется, что для выявления, оценки и решения такого рода проблем особенно важны средства гуманитарной экспертизы.[6]     

В-третьих, такой подход опирается на (неявное) допущение, согласно которому человека можно понимать как всего лишь набор отдельных признаков. Как известно, классическую генетику первой половины ХХ века часто критиковали за то, что она не уделяла должного внимания системным взаимосвязям и взаимодействиям между отдельными генами. В ходу были такие уничижительные характеристики, как «генетика мешка с горохом». Безусловно, современная генетика ушла очень далеко от такого состояния. Сам термин «геном» был предложен, помимо всего прочего, для того, чтобы подчеркнуть системную природу функционирования и выражения отдельных генов в рамках генома как целого.

На этом фоне особенно удивительным представляется то, что сегодня, по крайней мере в публичном восприятии новой генетики и ее перспектив, такой механистический подход вновь получает распространение. Видимо, его возрождение только отчасти может быть объяснено внутринаучными причинами, главную же роль играют именно запросы широкой публики. Почти каждую неделю средства массовой информации сообщают об открытии нового гена, ответственного не просто за ту или иную болезнь, но часто и за какую-либо привычку или черту поведения. Неоднократно, к примеру, сообщалось об обнаружении гена полноты. Характерно, что «героями» таких сообщений прессы обычно являются именно те черты, признаки или свойства, которые вызывают у людей наибольший интерес. Имеет смысл обратить внимание и на поразительное совпадение такого рода «мозаичного» восприятия сложных объектов с постмодернистским стилем мышления.

  Подобные же соображения касаются и социально-психологического конструирования. Есть все основания говорить о системной организованности как взаимосвязанных между собой черт личности, так и связей личности с окружающей ее социальной и культурной средой. Поэтому вполне возможно, что личность, конструируемая или реконструируемая с помощью психологических технологий, будет сталкиваться с серьезными трудностями именно из-за несоответствия ее личностных характеристик превалирующим социальным и культурным нормам и ценностям.

В-четвертых, наконец, принципиальной особенностью современного подхода является его отчетливо выраженный конструктивизм. Не только каждая общая или специфическая черта каждого биологического организма, не только биологический организм как целое, но и каждое человеческое существо воспринимается как в некотором смысле созданное, порожденное, как сконструированное. Более того, именно эта сконструированность открывает возможности для преднамеренного ре-конструирования человеческого существа. Тщательно подготовленные микровмешательства или микровоздействия позволят «отремонтировать», подправить не только врожденные, но и приобретенные дефекты и поломки, а также получать детей улучшенного качества.

Можно различать естественное и интенциональное конструирование. Под «естественным» способом я понимаю социальное конструирование реальности (или ее определенных фрагментов) в смысле П. Бергера и Т Лукмана.[7] Их конструктивизм можно охарактеризовать как дескриптивный – они стремятся описывать социальный мир значений таким, каков он есть сам по себе (или, если воспользоваться выражением К. Маркса, можно говорить о естественно-историческом характере явлений социального мира – эти явления просто происходят с нами или вокруг нас, безотносительно к нашим планам, желаниям и т.п.) и не идут так далеко, чтобы полагать, что эти значения можно формировать и переформировывать преднамеренно.

 Интенциональный способ, в свою очередь, есть сложная смесь технологических возможностей направленного вмешательства, с одной стороны, и намерений, верований, норм и т.д., воплощенных в произвольных и сознательно проектируемых социальных действиях, с другой. Следовательно, в этом случае мы имеем нечто вроде, если можно так выразиться, «конструктивного конструктивизма». Безусловно, социальные (и человеческие) действия такого рода являются вполне обычными; интересно же то, что в рассмотренных нами случаях такое интенциональное социальное конструирование направлено на достижение необычных целей.   

Вернемся теперь еще раз к спорам о соотношении природы и воспитания в формировании человека. Напомним, что в первой половине ХХ века обе позиции – примат как природного, так и социального, — лежали в основе глобальных проектов создания нового мира и нового человека. Так, в нацистской Германии реализовывалась программа радикального совершенствования наиболее ценной части человечества за счет манипуляций, направленных на контролируемое и направленное улучшение видового генофонда. В Советском Союзе предполагалось, что контролируемое и плановое, направленное изменение социального порядка позволит создать не только новое, бесконфликтное общество, но и нового человека – всесторонне и гармонически развитую личность.

Подобного рода проекты – исходящие как из преимущественно биологической, так и преимущественно социальной природы человека, — выдвигаются и реализуются и сегодня. Однако между прежними и теперешними проектами существуют принципиальные различия. Прежние проекты основывались на концепциях, описывающих реальность в терминах детерминации и детерминирующих, определяющих сил – будь то генетическая конституция или законы истории – а не того, что́ конструируется и реконструируется с помощью технологических средств. Основной интерес при этом был направлен на то, чтобы поставить под контроль эти детерминирующие силы. Важно иметь в виду, что такие проекты могли быть эффективными в достижении поставленных целей только при том условии, что детерминирующие силы действуют в огромных масштабах. Отдельная человеческая жизнь при этом воспринималась как бесконечно малая величина, как песчинка.

В отличие от этого в сегодняшних проектах акцентируется не детерминация, а конструирование и ре-конструирование человеческого существования. Соответственно в качестве исходной и конечной точки нынешних проектов выступает именно отдельная человеческая жизнь. Именно это, на мой взгляд, отличает и новый утопизм, и новую евгенику.

*   *   *

Таким образом, вопрос о том, каковы перспективах человека – и в рамках России, и в рамках всей мировой цивилизации – сегодня весьма далек от своего решения. Будущее человека вселяет не только надежды, но и весьма серьезные опасения, вплоть до того, что приходится задаваться вопросом: не идет ли на смену человеку некий постчеловек? Перед человеком открывается все более широкий спектр самых разнообразных, зачастую беспрецедентных возможностей, появляются новые и новые пространства для реализации собственного потенциала. И именно от того, в какой мере людям удастся развивать и реализовывать собственный потенциал, зависят перспективы не только отдельного человека, но и всего человечества. Будущее человечества отнюдь не предопределено какими-то неумолимыми законами. Оно формируется решениями и действиями тех, кто живет сегодня, оно определяется их ценностями и убеждениями, тем выбором, который они делают в складывающихся жизненных обстоятельствах. Именно от тех, кто живет сегодня, зависит, есть ли будущее у человека или же сами люди своими действиями приведут к рождению недочеловека либо постчеловека.

В. Л. Иноземцев

ГУМАНИТАРНЫЕ ИНТЕРВЕНЦИИ И ГУМАНИЗМ:

НЕКОТОРЫЕ ПОВОДЫ ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЯ.

 Прежде всего я хочу поблагодарить организаторов сегодняшней конференции за приглашение выступить перед авторитетными филосо­фами и со­циологами, собравши­мися на научную сессию, приуроченную к 75-летию выдающегося советского гуманиста и ученого Ивана Тимофеевича Фролова, и за предоставленную мне возможность поделиться с вами своими размыш­лениями о вызовах, с которыми человечество сталкивается в новом столетии.

XXI век только еще начался, и пока невозможно охарактеризовать его в нескольких емких словах, однако уже сейчас видно, что воз­никающие на наших глазах тенденции диаметрально противоположны тем, которые ознаменовали собой последние десятилетия века ХХ-го. Мы присутствуем при впечатляющем пово­роте от прогресса свободы к нарастанию авторитаризма, от стремления понять другие народы и других людей к примитивной ненависти, порождаемой подозрительностью по отношению ко всему «иному», даже если это «иное» несет на себе печать таланта и мудрости. И вряд ли можно сомневаться, что приверженцам идеалов гуманизма уже в ближайшем будущем предстоят тяжелые испытания.

Ущемление свободы ощущается сегодня повсюду. О нем говорят не только в «пе­риферийных» странах, никогда не считавшихся в полной мере свободными, но и в раз­витых демократиях «центра». И в Соединенных Штатах Америки, и в Российской Федерации под предлогом войны с терроризмом строятся новые институты государствен­ного подавления, создаются новые инструменты ограничения гражданских свобод. Более того. Особого внимания заслуживает то, что конец прошлого и начало нынешнего столетий оказались отмечены своеобразным экспортом складывающихся в разви­тых странах сомнительных социальных форм в направлении остального мира.

«Своеобразие» современных форм вмешательства развитых стран в дела государств периферии видится нам в том, что такое вмешательство требует оправдания и гражданами самих развитых стран, и мировым сообществом в целом. Поэтому отнюдь не слу­чайно средством такого оправдания обычно выступает апелляция к принципам и иде­алам гуманизма, а сама подобная практика даже получила название «гуманитарной интервенции».

Понятие гуманитарной интервенции стали использовать еще в 70-е годы, а к началу 90-х оно получило достаточно четкое определение, согласно которому под таковой понималось вмешательство государства или коалиции государств во внутренние дела иной страны, имевшее своей целью прекращение геноцида, религиозных или этничес­ких чисток, а также предотвращение ситуаций, развитие которых считалось чреватым пре­ступлениями против человечности или масштабными нарушениями прав человека [8]. Вряд ли такая постановка вопроса неправомерна, особенно ес­ли учесть, какие масштабы приняло насилие и насколько распространены в современном мире режимы, не только попирающие права граждан, но и попросту не­способные обеспечить элементарный порядок в пределах собственных границ.

Однако в то же время следует иметь в виду два обстоятельства.

С одной стороны, определение характера и масштаба гуманитарного вмешатель­ства оказывается прерогативой наиболее мощных государств мира, традиционно объе­диняемых в категорию «западных» стран. Между тем нельзя не видеть, что в условиях усиления значения и роли национальной, этнической и религиозной составляющих иденти­чности «западные» ценности во все меньшей мере воспринимаются в качестве универ­сальных и неоспоримых, а следовательно, и продиктованные ими действия далеко не всегда могут считаться оправданными. Даже если они и воспринимаются таковыми подавляющим большинством членов самого западного сообщества, следу­ет иметь в виду, что отношение к ним за его пределами может быть совершенно иным, а порой – и диаметрально противоположным.

С другой стороны, наивно полагать, что современные национальные госуда­р­ства способны всецело подчинять свои насущные интересы задачам обеспечения всеобщего мира или заботам о судьбах народов, не влияющих на определение политики их правительств. Сегодня ни правительства развитых стран, ни их граждане не готовы к тому, чтобы оправдывать силовое вмешательство в дела других государств чем-либо иным, кроме как необходимостью ответа на действия внешних сил, угрожающие (или способные угрожать) их безопасности. Именно поэтому и риторика президента Дж.Бу­ша после терактов 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке и Вашингтоне, и выступления президента В.Путина после событий августа-сентября 2004 года в Москве и Беслане концентрировались на необходимости борьбы с «междунаро­дным терроризмом», а не на задачах совершенствования собственной политики.

Основной проблемой, которую надлежит решить для того, чтобы «гума­нитарные интервенции» обрели возможность быть поистине гуманитарными, являет­ся легитимизация вмешательства – причем нередко вооруженного и почти всегда дорогосто­ящего – в дела тех государств и народов, которые не порождают, а по­рой даже не способны породить уг­роз «западному» миру. Интервенции могут называться гу­манитарными только тогда, когда они продиктованы заботой о безопасно­сти и благоденствии прежде всего тех, кто оказывается объектом интервенции, а не тех, кто высту­пает ее ини­циатором. Гуманитарная интервенция в собственном смысле слова предпо­лагает принесение в жертву сиюминутных интересов интервента вечным идеалам че­ловечности. К сожалению, приходится признать, что этот феномен (в отличие от соответствующего понятия) практически незнаком современной практике.

На протяжении 90-х годов, да и в последнее время, в качестве «гуманитарных интервенций» преподносились действия Соединенных Штатов и НАТО в бывшей Югос­лавии и в Афганистане, на Гаите и в Сомали, а также миротворческие операции, проводившиеся под эгидой ООН или региональных организаций (в том числе в рамках СНГ) самыми разными странами. Из всех этих операций только действия США в Сомали в 1992-1993 годах, присутствие иностранных (в большинстве своем австралийских) войск в Восто­чном Тиморе в 1998-2002 годах и действия российских миротворцев в Таджикистане в период с 1993 года по на­стоящее время можно отнести к классическим гуманитарным миссиям, которые не принесли их инициаторам существенных экономических или геополи­тических выгод. (Между тем хорошо известно, что операция США в Сомали была све­р­нута сразу после появления первых жертв среди американских морских пехотин­цев, в то время как вмешательства в гораздо более кровопролитные конфликты, та­кие как в Руанде или Заире, Сьерра-Леоне или Либерии, не последовало вовсе.) Все другие случаи вмешательства развитых стран в дела других государств, имено­вавшиеся «гуманитарными интервенциями», имели вполне ясные цели, выходившие далеко за рамки облегчения страданий местного населения.

Следует, однако, признать, что быстрая эскалация насилия в различных регионах мира, утрата контро­ля за ситуацией во многих псевдосуверенных государствах, распространение анар­хии и хаоса, массовое попрание прав человека – все это требует переосмысления концеп­ции гуманитарной интервенции и превращения ее в один из ключевых инструментов международной политики XXI века. Насколько решаема эта задача и на каких ос­но­вополагающих принципах может строиться концепция гуманитар­ных интервенций?

Во-первых, необходимо четко определить, а затем и закрепить в международных правовых нормах, чтó может служить достаточной причиной для гуманитарной ин­тервенции. На наш взгляд, абстрактные нарушения прав человека не могут считаться таковой, так как подвержены исключительно широкому, а порой даже произвольному толкованию. Необходимо акцентировать внимание не столько на «нарушениях прав» человека, сколько на фактах широкомасштабного насилия, осуществляемого по национальному, этническому, религиозному или идеологическому принципам и при­водящего к массовым жертвам, а также к депортации части населения или лишению его элементарных условий жизни, доступных остальным гражданам соответствующей страны. Поводом для гуманитарной интервенции может быть и деграда­ция системы государственного управления, которая оказывается заведомо неспособ­ной оградить собственных граждан от проявлений национальной, этнической, религиозной или идеологической нетерпимости.

Во-вторых, следует жестко разграничить гуманитарные интервенции и так на­зываемые «миротворческие операции». Если целью последних являются локализация и преодоление гражданских конфликтов, а также мирное разрешение территориаль­ных споров, и потому миротворцы выступают в качестве посредников между сторона­ми конфликта, то задачи гуманитарной интервенции простираются гораздо дальше. В этом случае речь идет не о посредничестве в разграничении суверенитета, а о при­нятии всей его полноты субъектом интервенции. Результатом гуманитарной интерве­н­ции должно быть лишение властей той или иной страны всех их полномочий и пере­дача региона под действенный контроль международного сообщества – контроль, це­лью которого выступает формирование институтов, обеспечивающих условия для вза­имной толерантности представителей местного населения, поддержания историчес­ки сложившихся у него традиций, равно как и предпосылки хозяйственного прогресса. В большинстве случаев, когда гуманитарная интервенция может быть признана единственно возможным выходом из кризисных ситуаций, установление демократической системы и формирование институтов современной представительной власти не кажется нам ни возможным, ни даже желательным.

В-третьих, важнейшим принципом осуществления гуманитарных интервенций должна стать неотвратимость наказания за преступления, которые послужили причиной ее инициирования. В этой связи положение ст. 6 Конвенции по предуп­реждению и наказанию преступления геноцида от 1948 года, согласно которому «ли­ца, обвиняемые в совершении геноцида […], должны быть судимы компетентным судом того государства, на территории которого было совершено это деяние, или таким международным уголовным судом, который может иметь юрисдикцию в отношении сторон настоящей Конвенции, при­знавших юрисдикцию такого суда»[9], представляет­ся устаревшим. Необходимо создать независимую международную судебную инстанцию, которая могла бы квалифицировать действия государственной власти или не контролируе­мых ею сил как позволяющие любому другому государству или коалиции государств вмешаться в ситуацию с целью облегчения страданий местного населения. Подобное вмешательство не должно обусловливаться коллегиальными решениями по типу принимаемых ООН, и ни одно государство не должно обладать правом вето в отношении решений независимого суда.

В-четвертых, – и это вытекает из сказанного выше, – решения международного суда лишь объявляют то или иное государство виновным в геноциде или же объяв­ляют тот или иной регион неуправляемой территорией. По отношению к этим госуда­рствам или территориям могут применяться различные меры – исключение их из ме­ждународных организаций, торговые санкции, аресты счетов участников конфликта за рубежом, а также силовые акции, – но ситуация, в которой никакие санкции не при­меняются, должна быть категорически исключена. Фактический иммунитет, которым сегодня пользуются – и нередко злоупотребляют – постоянные члены Совета Безопас­ности ООН, должен уйти в прошлое. Блокирование Соединенными Штатами резолюций по урегулированию на Ближнем Востоке в каждом случае, когда они призывают Израиль умерить его амбиции, или представление инициированной действиями российских властей гуманитарной катастрофы в Чечне как «внутреннего дела» Российской Федерации – это лишь наиболее очевидные примеры проявления сиюминутных коры­стных интересов, делающих современный мир все более противоречащим идеалам гу­манизма и справедливости. 

В-пятых, любая гуманитарная интервенция должна быть не более чем актом ответственного поведения развитых стран или их союзов, но не средством реализации их хозяйственных или геополитических интересов. Несмотря на то, что предложения, сделанные на этот счет, например, Дж.Соросом[10], выглядят утопически, общая их логика верна. Необходимо сформировать международные институ­ты контроля за осу­ществлением режима опеки; реализация самих этих мер не долж­на приносить странам-опекунам финансовой или иных выгод. Не вдаваясь в детали, можно предложить сделать инструментом такого контроля, например, «семерку» и несколько круп­ных развивающихся стран, таких как Китай, Индия и Бразилия. Особо подчеркну, что было бы крайне целесообразно передать в распоряжение этого «со­вета по опеке» большую часть средств, направляемых сегодня в страны «третьего» мира в виде различного рода помощи, так как в значительной степени они поддерживают не население, а правящие режимы соответствующих государств.

В-шестых, международному сообществу предстоит выработать своего рода «ко­декс поведения» стран-опекунов на территории государств, ставших объектом гумани­тарной интервенции. Важнейшими элементами этого «кодекса» должны стать обяза­тельства стран-опекунов не навязывать вверенному им населению своих произ­водственных, технологических, образовательных и иных стандартов; не предпринимать попыток запрета или трансформации местных верований, традиций и обычаев; и, что весьма немаловажно, не стремиться к воспроизведению собственной полити­чес­кой и социальной систем в новых условиях. Однако наиболее существенным эле­ментом данного свода правил неизбежно окажутся четко сформулированные условия, при достижении которых вся полнота суверенитета будет возвращена народу страны, подвергшейся гуманита­рной инвервенции.

Что может дать учреждение подобной систе­мы? Во-первых, только таким образом западный мир сможет восстановить в глазах мирового сообщества свой позитивный имидж, так как следует признать, что в нынешних условиях волны возмущения его политикой, в том числе и подпитывающие международную террористическую активность, далеко не беспочвенны. Во-вторых, будучи реально задействована, такая система послужит несомненному улучшению политической, социальной и экологической ситу­ации в «третьем» мире – как в связи с исправлением положения в наиболее очевидных зонах гуманитарных катастроф, так и по причине возможного пересмотра ря­дом правительств пока еще суверенных стран своей политики. В-третьих, видимые успехи применения такой системы, если они будут достигнуты, откроют путь к эффективному тор­гу, в котором предложение «странам-изгоям» определенной помощи и гарантий способно стать инструментом сдерживания их агрессивной политики, и в первую очередь – их стремления получить доступ к оружию массового поражения. Но самое главное – и это в-четвертых, – инициировав подобные усилия, западный мир ощутит собственное единство – единство в позитивных усилиях по обеспечению процветания остального мира, а не единство в бесплодных попытках противостоять исходящим оттуда опас­ностям и агрессии.

Можно ли надеяться на то, что подобная система будет воплощена в жизнь? Я бы воздержался от того, чтобы рекомендовать уважаемым коллегам всерьез полагаться на возможность ее реализа­ции. На протяжении многих десятилетий и даже веков человечество обнаруживало в себе поразительную неспособность проводить в жизнь согласованную программу дей­ствий – даже столкнувшись с масштабными угрозами. Сегодня же большая часть вы­зовов носит не столько «масштабный», сколько всеобщий, «глобальный» характер. И методы «борьбы» с ними – осуществленное под шумок антитерро­ристической истерии вторжение в Ирак, присоединение России к Киотскому протоколу в ожидании более мягкой реакции западного сообщества на свертывание демократии в стране – не позволяют сомневаться в том, что в большинстве стран политики не считают пробле­мы человечества своими собственными.

Именно поэтому я начал свое выступление с того, что обратил ваше внимание на значение постановки проблемы гуманизма. Именно гуманизма, а не просвещения, сохранения среды обитания или сбалансированного хозяйственного развития. В конечном счете все трудности, с которыми мы сегодня сталкиваемся, все вопросы, на которые не можем найти ответа, – все они обусловлены тем, в какой степени люди, ассоциируя себя с экономическими, социальными или политическими общностями, перес­тают осо­знавать свое человеческое естество. Достигая социального признания, оказы­вая все большее влияние на жизнь тех или иных обществ или корпораций, они перестают быть людьми в самом глубинном значении этого слова. Они видят выгоду своих сограждан или коллег в ущемлении интересов жителей других ст­р­ан или работников других компаний, причем сами их соотечественники или под­чиненные поразительным образом отказываются понимать, что следующим шагом станет ущемление их соб­ственных интересов. Во главе сов­ременных иерархий стоят скорее «общественные животные», чем «человеческие существа». И в этом кроется самая большая и драматичная проблема нашей эпохи.

Смотря современные фильмы, читая фантастические повести, то и дело натыка­ешься на избитый сюжет о роботах, захвативших власть на планете. Даже в серьезных книгах социологи рассуждают о том, что биологические эксперименты и генетические мутации могут открыть путь, ведущий к «пост-человеческому» будущему. Но на деле все гораздо проще. Еще не поднявшиеся до осознания принципов гуманизма «роботы» и вполне преодолевшие эти принципы «пост-люди» уже играют центральную роль в нашем мире. Первые врезаются на самолетах в небоскребы и взрывают себя на город­ских улицах, вторые приказывают открывать огонь по мечетям и штурмо­вать больни­цы с заложниками. И от того, будут ли в наступившем столетии найдены рецепты для консолидированных, причем не продиктованных банальными материальными и геополитическими интересами, действий, зависит – можно сказать об этом безо всякого преувеличения – будущее всей нашей цивилизации.


* Статья подготовлена при поддержке РГНФ, грант №03-06-00100.

[1] И.Т. Фролов. Избранные труды. Т. 2. Философия и история генетики. М., 2002, с.56. Впервые опубликовано в «Вопросах философии» в 1975 г.

[2] Там же, с. 55-56.

[3] См. F. Fukuyama. “Our Posthuman Future: Consequences of the Biotechnology Revolution” Farrar, Straus and Giroux, N.Y., 2002.

[4] F. Fukuyama. “Our Posthuman Future: Consequences of the Biotechnology Revolution”, p. 15.

[5] См. в этой связи, напр., материалы Круглого стола «Психологическая диагностика в системе образования и права ребенка». – «Человек», №6, 2000 и №1, 2001; Психолого-педагогическая диагностика в образовании. Опыт гуманитарной экспертизы. Под ред. Б.Г. Юдина, Е.Г. Юдиной. М., 2003. 

[6] В этой связи см., напр., И. Ашмарин, Б. Юдин. Основы гуманитарной экспертизы. // «Человек», 1997, № 3, с. 76-85.

[7] См. Питер Бергер, Томас Лукман. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М., «Медиум», 1995.

[8] Cм: Mathews, Jessica. ‘Estranged Partners’ in: Foreign Policy, No 127, November-December 2001, p. 51.

[9] Резолюция Генеральной Ассамблеи ООH A/RES/260 A (III); цит. по: Кузнецова, Екатерина. “Cуверенитет. Незыблемый и неделимый?” в: Международная жизнь, 2004, №7-8, сc. 162-163.

[10] См., напр.: Soros, George. George Soros on Globalization, Oxford:Public Affairs, 2002, pp. 152-165, и сл.