Академик Фролов Иван Тимофеевич

XIII чтения (2013)

ПРОГРАММА НАУЧНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

«НОВОЕ В НАУКАХ О ЧЕЛОВЕКЕ»

(XIII ФРОЛОВСКИЕ ЧТЕНИЯ)

Открытие конференции — акад.РАН А.А. Гусейнов

 Презентация книги “Место и роль гуманизма в будущей цивилизации”.

 Акад. РАН В.А. Лекторский  Как возможна наука о человеке.

Акад. РАН К.Г.Скрябин         XXI век. Геном человека.

Чл.-корр. РАН К.В. Анохин   Когнитом человека: теоретический каркас для исследований сознания.

Д.биол.н. В.М. Ковальзон      Новое в науках о сне и сновидениях.

Чл.-корр.РАН А.Л.Журавлев,          Понятие психосоциального человека как

чл.-корр. РАН Д.В. Ушаков   средство сближения психологии с социальными науками. 

Д.ист.н. М.Л. Бутовская          Современные проблемы изучения агрессивного поведения. От генетики к социологии.

Д.ф.н. П.С. Гуревич                Парадигмальность антропологического знания.

Д.ф.н. Ф.И.Гиренок                 Существует ли что-то новое в науках о человеке

Д.ф.н. А.А. Пелипенко           Стратификация человека. Миф об абстрактном человеке.

Д.ф.н В.А. Ядов                      Активистское направление в современной социологии.

Д.псих.н. Д.А. Леонтьев         Новое в психологии смысла.

Д.ф.н. В.А. Лось                      Человеческое измерение глобалистики.

Д.ф.н. В.И. Аршинов              Науки о человеке в контексте парадигмы сложности.

Д.м.н. Л.Ф. Курило                 Что известно о последствиях для будущих поколений применения некоторых биомедицинских технологий.

Д.м.н. В.Л. Ижевская              Этические проблемы использования генетических технологий в медицине.

Д.ф.н. П.Д. Тищенко               Постчеловеческое будущее. Философский смысл.

 По окончании заседания состоится фуршет в 206 комнате (2 этаж).

20 ноября 2013 г.

Чл.-корр. РАН Б.Г. Юдин      Границы человеческого существования.

К.ф.н. М.А. Мануильский       Многообразие антропологического дискурса (по страницам журнала “Человек”).

 Д.ф.н. В.Г. Борзенков             Деконструкция бинарных оппозиций как условие адекватности постановки вопроса о возможности единой науки о человеке.

Д.биол.н. А.В. Шафиркин      Здоровье человека в условиях экологического и социального стресса.

К.ф.н. И.Ф. Михайлов             Человек в сетевом обществе.

Д.ф.н. Ю.Л. Андреев, к.м.н.             Планетарное наступление генетических

Ю.Ф.Глухов, д.м.н. Л.Н.Назарова   заболеваний: диабет.

XIII ФРОЛОВСКИЕ ЧТЕНИЯ

19-20 ноября 2012 г. в Институте философии РАН состоялись ежегодные чтения памяти академика И.Т. Фролова. Тема Тринадцатых Чтений: «Новое в науках о человеке». Науки о человеке возникают, как известно, позже других наук. Это касается как гуманитарных наук (психология, социология, политология), так и естественных (биология человека, генетика человека). Но в отличие от наук о природе, в науках о человеке вмешательство в объект имело всегда чёткие границы. Длительное время попытки улучшать человека или даже создавать «нового человека» не выходили за рамки воспитательных задач. Вопрос о преобразовании биологической природы человека не ставился.

Ныне в результате успехов генетики человека граница, за которую не проникают преобразовательные устремления, отодвигалась всё дальше, пока вдруг не пришло осознание, что непреодолимых пределов трансформирования телесности и психики человека нет. Но если даже допустить, что исчезли технологические границы переделки человека, это не значит, что исчезли границы правовые и нравственные. Наоборот, роль правовых и нравственных регулятивов в антропологической технонауке возрастает как никогда. Поэтому совершенно насущным оказывается философское осмысление того, что человек может и хочет с собой сделать. Наряду с биоэтическим аспектом философии человека важность приобретает и аспект методологический. Любые попытки преобразования человека будут зависеть от наличных технологических возможностей конкретных наук. Но эти возможности далеко неравнозначны. Продвижение в одной из сфер конструктивного вмешательства в человеческую природу легко может сопровождаться непредсказуемыми последствиями в иных сферах, непоправимо затронуть здоровье индивида и родовой геном. Ведь человек целостен и в нём нельзя безнаказанно заменять «негодные детали». Отсюда вытекает необходимость комплексного подхода к изучению человека, о котором писал академик И.Т. Фролов. Важность приобретает и мысль И.Т. Фролова о необходимости сочетания интеллекта с мудростью в постижении человека. Ведь во всяких попытках переделки человека главное не перейти грань, за которой станет невозможным возврат назад.

Весь этот комплекс проблем был в центре внимания участников дискуссии. Открыл Фроловские чтения акад. А.А. Гусейнов. В начале конференции собравшихся познакомили с новой книгой: «Место и роль гуманизма в будущей цивилизации». Она АНРАвключает материалы предыдущих Фроловских чтений.

В докладе «Как возможна наука о человеке» акад. В.А. Лекторский проблематизировал основания теоретического размышления о человеке. От Канта идёт сама постановка вопроса, специфичная для философии как особой формы познания. Этим она отличается от науки, которая отвечает на вопрос о том, как что-либо устроено. Философия выявляет принципиальные основания существования объекта. Специфика познания такого объекта как человек в том, что он как целостность не может быть постигнут по какому-то одному или даже по нескольким измерениям. Обеспечить же синтетическое познание человека – труднейшая задача.

Большой интерес вызвал доклад акад. К.Г. Скрябина о современных исследованиях генома человека. Акад. К.Г. Скрябин привёл примеры сложных этических ситуаций, которые возникают в результате применения новых генетических технологий в обычной медицинской практике, в частности, в практике деторождения. Вопросы подчас приходится решать голосованием коллег. Поэтому настоятельной необходимостью является выработка современных биоэтических кодексов. Дело здесь за философами.

Член.-корр. РАН К.В. Анохин рассказал о новейших результатах нейрофизиологических исследований человеческих психики и сознания. Учёным удалось установить, что определённые фрагменты индивидуального внутреннего опыта «записываются» группами нейронов. Эти нейропсихические связки докладчик обозначил как «когнитомы». Он подчеркнул при этом, что один и тот же фрагмент индивидуального опыта может фиксироваться различными вариантами нейронных связей. К.В. Анохин применил к изучению феноменов человеческой психики популярный ныне сетевой подход. К.В. Анохин призвал философов активнее включаться в осмысление результатов, полученных учёными, отражающих современное состояние психофизиологической проблемы.

В докладе проф. А.А. Пелипенко обосновывалась мысль о том, что основным методологическим препятствием развитию философской антропологии стало абстрактное понимание её предмета, когда ищется некоторая константа «человеческой природы». При этом совершенно неважно, как именно будет понята эта «неизменная» природа. В философской антропологии не работает идеал постоянных неизменных законов, который хорош в естественных науках. Ибо сам объект познания здесь не только изменяется под воздействием внешних факторов, но и изменяет сам себя. Докладчик призвал изучать человека с учётом изменчивости историко-культурного контекста.

Проф. П.С. Гуревич затронул вопрос о прогностических возможностях философии в постижении человека. Она способна предугадывать и даже направлять пути научного познания человека. Докладчик остановился на аргументах довольно устойчивой интеллектуальной традиции, отвергающей саму возможность рационализации и систематизации знания о человеке. С другой стороны, П.С. Гуревич предостерёг от популярного сегодня редукционистского, технократического подхода к изучению человека, который стимулируется успехами современной генетики. Увлечённость новыми техническими возможностями должна сдерживаться философской, гуманитарной экспертизой.

Доклад проф. МГУ Ф.И. Гиренка как раз представлял антисциентистскую точку зрения на познание человека, согласно которой человек утрачивает свою невыразимую самость при любой объективации (в орудии, в идее, в слове, в поступке). В итоге докладчик нарисовал образ науки, которая «выворачивает человека наизнанку»: чем больше познаёт человека, тем больше лишает его самости, «свободной самопрезентации».

В докладе о границах человеческого существования член.-корр. РАН Б.Г. Юдин подверг критике концепцию технологического детерминизма: «если нечто изобретено – оно обязательно должно и фактически будет воплощено в жизнь». Человек должен проявлять свою свободу не только в том, чтобы создавать, но и в том, чтобы отказываться от того, что несёт потенциальную опасность. В такой упреждающей реакции на опасность должна проявлять себя гуманитарная экспертиза.

Интерес вызвал доклад д.б.н. В.М. Ковальзона о современных достижениях науки о сне – сомнологии. Автор понимает сон как активный процесс организма, не менее значимый для целостного изучения человека, чем бодрствование. Фундаментальная характеристика нормального функционирования организма – цикличность. Сон – составная часть биологического цикла человека, и сам сон в свою очередь распадается на циклы. Исток целого букета заболеваний лежит по мнению докладчика в противоречии между естественной цикличностью существования организма и современным ритмом деловой жизни, исключающим своевременный сон.

Очень заинтересованно реагировала аудитория на доклад д.б.н. А.В. Шафиркина. Докладчик обосновывал, в общем-то, очевидный тезис: сроки жизни граждан напрямую зависят от уровня зарплаты и общей стабильности ситуации в стране. Тем не менее, доказательный характер обоснования этого тезиса со схемами и графиками производил сильнейшее впечатление на всех, у кого на памяти коллизии, пережитые страной за последние тридцать лет.

Доклады сотрудников Центра медико-генетических исследований АМН В.Л. Ижевской и Л.Ф. Курило, а так же профессора Университета Нотр Дам (США) Кристин Шредер-Фрешетт были посвящены новейшим биомедицинским технологиям, в особенности тем вредным последствиям, которые могут оказывать они на воспроизводство новых поколений. Было обращено внимание на противоречие между рыночной «эффективностью» и экологическим вредом от применения потенциально опасных технологий. Вопросы здоровья и безопасности человека не должны при этом отходить на второй план.

Особенности научно-технической революции

в «век биологии» и проблема человека

(тезисы доклада)

И.Т. Фролов, доктор философских наук

  1. Гуманистический смысл научно-технической революции (НТР), ее обращенность к человеку – это, пожалуй, основное, главное в философско-социологической проблематике НТР, которая нуждается в более интенсивном и разностороннем осмыслении с марксистско-ленинских позиций. Речь идет при этом именно о философском осмыслении, не предполагающем ограничение возможностями наличной практики (хотя и учитывающем их), заботящемся в основном о том, на каких мировоззренческих и методологических, социальных и этических принципах может быть построена долгосрочная программа общества в решении человеческих проблем и аспектов НТР.
  2. В этом значении предстают для нас вопросы, связанные с рассмотрением человека в системе НТР – не только как ее субъекта, но и объекта. Взаимосвязь и взаимодействие этих двух сторон – субъектно-объектных человеческих отношений, НТР – составляет основу такого понимания, которое переводит проблему в целом как бы в другую плоскость: она уже не ограничивается однолинейным и однонаправленным анализом изолированного воздействия человека на процессы НТР, либо влияний процессов НТР на человека, характеризуемых со знаком плюс или минус.
  3. Такое понимание взаимодействия процессов НТР и человека предполагает активную адаптацию последнего не только в форме социальных реалий, изменяющих (смягчающих или снимающих) отрицательное значение некоторых явлений НТР для биологии, психики и генетики человека, а также для природной среды, в которой он существует.

Соответственно, многие явления, рассматриваемые зачастую как отрицательные последствия НТР в чисто человеческом плане, оказываются не всегда детерминированными только социальными факторами, но во многих случаях – недостаточным развитием вширь и вглубь самих по себе процессов НТР. Поэтому чисто эмоциональное отношение к ним, камуфлирующееся порой «антисциентистской» и в этом негативном смысле «гуманистической» терминологией, утверждает социальность подходов лишь в виде фразы, лишенной действительного содержания. Наивысшая социальность адаптационных реакций человека на процессы НТР состоит как раз в обратном – в обращении к самим этим процессам с целью их более интенсивного и всестороннего развития для человека.

  1. Возникает необходимость исследования и «топологии» процессов НТР в их отношении к человеку, социальной и биологической сторонам его природы, которые хотя и образуют единство, но могут расчленяться для изолированного анализа. Такое исследование, помимо всего прочего, имеет и идеологическую цель: оно должно показать, что некоторые отрицательные человеческие аспекты НТР при капитализме, устранение которых связывается сегодня с ликвидацией этого социального строя, по-видимому, могут быть сглажены (если не устранены полностью) за счет развития самих по себе процессов НТР. Как и в случае реализации новых возможностей прогресса производительных сил, НТР создает известную «самоиндукцию», распространяющуюся на все более широкие сферы человеческого существования. Мы должны быть готовы к новым и неожиданным последствиям этой «самоиндукции», чтобы некоторые из них, как бы имманентные НТР, четче отличать от социальных – в узком смысле этого слова, т.е. прямо детерминированных различием общественных условий, в которых протекают процессы НТР. Это важно иметь в виду в ходе нашей идеологической полемики с капитализмом.
  2. Новые возможности решения человеческих аспектов НТР, связанных главным образом с биологической адаптацией человека, его развитием в условиях искусственной среды, воздействующей сегодня на человека во многих случаях отрицательно, обусловливаются вступлением науки в «век биологии». Особенность НТР в «век биологии» как раз и создает эти возможности, являющиеся, следовательно, относительно самостоятельными, в известном смысле независимыми от социальных факторов в их непосредственном и специфическом действии в рамках разных общественных систем.
  3. Понятие «века биологии» означает новый этап НТР, на котором именно наука о живых системах, как ранее физика и химия, определяет не только прогресс естествознания и становится его лидером, но и открывает серию принципиально новых явлений, моделирование и техническое воспроизведение которых все больше будет способствовать радикальному преобразованию многих отраслей производства. Активное и прямое включение достижений биологического познания в практику существенно ускоряет общий процесс превращения науки в непосредственную производительную силу общества. Речь идет, следовательно, о биологизации производства, которая даст новые импульсы и направления его химизации, кибернетизации и пр.
  4. Но не только в отношении производства как такового оказывают преобразующее воздействие процессы НТР в «век биологии». Они наиболее отчетливо проявляются в том, что Р.Рихти и коллектив называют переходом от цивилизации, в которой происходит обслуживание человеком вещей, к цивилизации, где осуществляется обслуживание человека, его развитие как субъекта. Именно здесь концентрируются главные потенциальные возможности НТР в «век биологии», степень и формы реализации которых, естественно, определяются социальными факторами.
  5. Характерная особенность НТР в «век биологии», выражающаяся в том, что именно процессы жизни в их направленности на человека, его природу и среду приобретают первостепенное исследовательское и практическое значение, уже сегодня проявляется в невиданном ранее прогрессе медицины и здравоохранения, в поисках методов регулирования биосферы и биогеоценозов, в успехах на пути овладения законами направленного изменения наследственности, что позволит научиться управлять жизнью и, по выражению Н.П.Дубинина, «отдаст жизнь в руки человека». Все это открывает поистине фантастические перспективы и мы сегодня просто не в состоянии представить себе тот новый мир, который будет создан человеком, владеющим тайной жизни и умеющим не только поддерживать или уничтожать, но и создавать ее.
  6. Биологический этап НТР, начало которого уже не только провозглашено, но и стало реальностью в связи с успехами молекулярной биологии и генетики, биокибернетики и др., означает неуклонное и ускоряющееся «переключение» науки на человека по мере продвижения исследований от низших к высшим уровням организации живых систем. Природа человека с помощью науки будет все более адаптироваться к увеличивающемуся грузу нервно-психических напряжений и, вместе с тем, на определенном этапе потребует ряда прогрессивных изменений, включающих генетическое вмешательство.
  7. На современном уровне многие проекты интенсификации, увеличения эффективности умственной деятельности человека за счет «растормаживания» более широких систем связей нервных клеток сталкивается с опасностью «рассогласования» целостной работы организма, причем неизвестны генетические последствия этого вмешательства и вообще его пределы. С другой стороны, сами умственные способности человека в виде биологических предпосылок программируются генетически, что, разумеется, нельзя противопоставлять социальному наследованию и программированию, имеющему решающее значение в их развитии. Поэтому генетика человека становится одним из путей, по которому наука в «век биологии» способна осуществлять «обслуживание человека», адаптируя его природу к имеющимся условиям цивилизации и увеличивая адаптационные возможности человека в новых условиях. Это может достигаться, в частности, путем профилактического вмешательства в наследственность человека, имеющего целью борьбу против наследственных заболеваний, заботу об уменьшении груза патологических мутаций и пр.
  8. Этот путь научных исследований и практики сопряжен с решением ряда фундаментальной важности вопросов, имеющих свои философские и социально-этические аспекты, которые необходимо обсуждать уже сегодня, хотя дело касается явлений, относящихся во многих случаях к отдаленному будущему. Необходимо иметь ясность в том, в какой мере допустимо и каковы пределы вмешательства в наследственность человека сегодня и завтра, как отразится это на генетическом разнообразии человечества и его будущем. Понятны опасения и протесты против превращения человечества «в полигон для безответственных экспериментов» (Н.П.Дубинин), так как человек – высшая ценность, требующая соответствующего отношения к себе и в том числе подчинения научного познания гуманистическим идеалам. Это становится возможным в полной мере только в определенных социальных условиях, при которых развитие человека является самоцелью.

Вместе с тем. весь комплекс процессов НТР, характерных для «века биологии», должен претерпеть существенные изменения. Ему предстоит пройти через оплодотворяющее воздействие интенсивного развития социологии, чтобы вступить в «век антропологии» – единой науки людей, о людях и для людей, которая будет в равной мере учитывать как биологическую природу человека, так и его социальную сущность.

  1. Постулируя такую единую науку в качестве определенного идеала и реальной перспективы, мы можем воспользоваться этим как регулятивным принципом для размышлений о современных проблемах исследования человека в связи с развитием процессов НТР в «век биологии». Рассматривая биологическую природу человека как самостоятельный объект НТР, мы можем изолировать ее, следовательно, лишь до определенных пределов. Соответственно, здесь недопустимо как нигилистическое отношение к возможностям воздействия на биологическую природу человека в процессе его саморазвития, прогрессирующей, так сказать, гоминизации, так и фетишизация их, приводящая к игнорированию или недооценке социальной сущности человека, к подмене социального в человеке – биологическим.
  2. Отсюда следует, что уже сейчас необходимы большие усилия для интеграции социальных и биологических исследований проблемы человека – антропологии в широком смысле слова, включая философские и социологические аспекты. Речь, разумеется, не идет о «философской антропологии», противопоставляемой отдельным наукам. Философия и социология человека только тогда чего-нибудь стоят, когда они развиваются в связи со специальными исследованиями (медицинскими, генетическими, психо-физиологическими, демографическими, этическими и др.), как часть общей науки о человеке и без претензии на особое, «иерархически доминирующее» положение в ней.

21/IX – 70 г. – Москва

В. А. Лекторский

Как возможна наука о человеке?

Могут ли науки о человеке погубить человека?

Около 30 лет тому назад Иван Тимофеевич Фролов сказал о том, что развитие науки в целом выходит на проблематику человека, что поэтому науки о человеке в ближайшем будущем станут лидерами научного прогресса и что следует ожидать интеграцию этих наук в единую науку. При этом он подчеркнул, что центром этой интеграции должна стать философия, которая не только исследует бытие и познание, но и анализирует человеческие ценности. Он обращал внимание на то, что без ценностной компоненты, без ориентации на гуманистический идеал развитие наук о человеке может стать даже опасным.

Примерно в это же время французский этнолог и культуролог Клод Леви-Строс сказал, что либо наука 21 века будет наукой о человеке, либо человека не будет вообще. Леви-Строс не подчёркивал особо роль философии и ценностной проблематики, а ряд последователей его структурализма (а именно с ним он связывал будущее наук о человеке) сделали вывод о том, что научное исследование человека должно опираться на «теоретический анти-гуманизм», т.е. не принимать во внимание ценностную проблематику.

Сегодня мы оказались в очень любопытной ситуации. Кажется, что предсказания относительно развития наук о человеке сбываются. Есть серьезные основания считать, что науки о человеке — это передний край развития современной науки в целом. Методы естественных и точных наук начинают применяться к изучению феномена человека. Представляется, что сегодня осуществляется вековая мечта о единстве науки: наук о природе и наук о человеке. Огромны успехи генетики человека: расшифрован геном человека, открываются колоссальные возможности использования этих знаний. Сегодня исключительно интенсивно идет работа по изучению человеческого мозга: на эти исследования в США выделяется больше средств, чем на научные разработки в области физики. Развиваются когнитивные науки: исследования в области искусственного интеллекта, когнитивной психологии, когнитивной лингвистики, когнитивной психофизиологии. Появились новые методы и средства таких исследований, которыми еще недавно наука не располагала: информационные и нанотехнологии, магнитно- резонансная томография и др. Науки, которые до недавних пор не имели никакого отношения к изучению человека, начинают претендовать на вклад в его познание: ряд физиков (Р.Пенроуз1, М. Менский 2и др.) утверждают, что квантовая механика может дать ключ к пониманию природы сознания. Получено много знаний о человеке, использование которых не только создает радикально новую ситуацию в развитии науки, но и может принципиально изменить человеческую жизнь.

Между тем, последнее обстоятельство заставляет заново оценить вторую часть пророчества Леви- Строса. Его слова предполагают, что именно с помощью наук о человеке можно найти условия, обеспечивающие сохранение самого человека (иначе он погибнет). Однако действительная картина оказывается сложнее. Всё более становится ясным новое обстоятельство: современные науки о человеке могут создать принципиально иной уровень человеческого развития, но они же при определённых условиях могут использоваться для деградации человека, его расчеловечивания — в этом случае окажется, что именно развитие наук о человеке приведет к тому, что человек в привычном нам смысле исчезнет, погибнет. Как раз о такой опасности предупреждал И.Т.Фролов.

Я имею в виду следующее. Экспериментальная наука, возникшая в Новое время, потенциально была связана с техническими приложениями. Ведь сам эксперимент предполагает использование неких технических приспособлений, при помощи которых создается ситуация, в природе невозможная. Установка новой науки состояла в том, что именно посредством создания искусственных условий можно наиболее адекватно изучать естественные процессы — мысль, недопустимая для античной и средневековой науки, которая исходила из принципиального отличия естественных и искусственных процессов, поэтому эксперимент и был принципиально невозможен для науки этого времени, а познание мира и создание технических устройств считались совершенно разным и несовместимыми видами деятельности. Теоретическое познание рассматривалось в качестве высшей формы деятельности, а попытки «перехитрить» природу посредством технических приспособлений (деятельность изобретателя, ремесленника) ценились не очень высоко. В Новое Время меняется отношение к изобретательской и вообще технической деятельности. Без последней ведь невозможен эксперимент, а специфической чертой науки, начиная с Нового Времени, как раз становится её экспериментальный характер.

Хотя, как я сказал, наука Нового времени с самого начала содержала потенции своего технологического использования, всё же довольно долго сохранялось большое различие между фундаментальными и прикладными исследованиями, между деятельностью познания и деятельностью технического использования. Между тем, в наши дни возникает новый феномен, получивший название «техно-науки»: фундаментальные и прикладные исследования сближаются, грань между ними становится всё менее резкой. А это означает, что исследование, изучение не только предполагает использование технических приспособлений, но и сопровождается созданием новых технологий для трансформации изучаемых процессов. Это в первую очередь относится к наукам о природе. Но это всё более распространяется и на науки о человеке.

Сегодня экономическое и социальное развитие во всё большей степени начинает определяться т.н. NBIC – технологиями: нано-, био-, информационными и когнитивными. Сами эти технологии стали возможными на основе научного изучения соответствующих процессов. Наука и создаваемые ею технологии определяют лицо наиболее развитых стран. Существует убедительная концепция, согласно которой возникает «общество знаний» — имеются в виду прежде всего научные знания. Между тем, именно NBIC – технологии характерны для общества знания. Эти технологии во всё большей степени используются в изучении человека и в его возможной трансформации. Если до недавних пор наука использовалась человеком для переделки природы (в результате чего возникла экологическая проблема), то сегодня настала очередь для самого человека — для этого уже имеются соответствующие средства. В частности, это возможность «редактировать» генетическую карту и создавать «по заказу» определённые типы человеческих существ, возможность воздействия на мозговые (а через них на психические) процессы, возможность переноса некоторых интеллектуальных процессов на искусственные (цифровые) носители. С помощью информационно-коммуникационных технологий (через телевидение, Интернет) можно воздействовать на сознание человека и даже программировать его. Вообще сегодня многие науки о человеке становятся во всё большей степени поставщиками средств для управления человеческим существом и его трансформации: проектирования его телесности и психики. Это касается и психологии (технологии психотренинга, обучающие технологии, технологии пиара и т.д.), и социологии, и политологии (политические технологии, социология управления и т.д.). В этой связи не случайно возникают проекты создания «пост-человека», который будет отличаться от ныне существующего тем, что будет более совершенен физически и психически (лучше воспринимать информацию из внешнего мира, меньше спать, быстрее двигаться, быстрее принимать решения, дольше жить и т.д.). У него будут отсутствовать некоторые качества, которые до сих пор осложняли человеческую жизнь: он будет рационален, а не эмоционален, ряд традиционных ценностных установок у него просто исчезнут. В перспективе он может быть бессмертен, его сознание может быть вообще перенесено с биологического носителя (каким является человеческое тело) на цифровой носитель. Он будет существовать в мире «по ту сторону свободы и достоинства», как об этом мечтал классик американской бихевиористской психологии Скиннер 3, ибо в научно организованном мире с этой точки зрения поведение человека будет рационально запрограммировано, и необходимости принимать самостоятельные свободные решения не будет. Над этими проектами сегодня работают большие научные коллективы в разных странах мира. Мне приходилось писать о том, что, если бы эти проекты осуществились (а частично они уже осуществляются), то это означало бы конец человека, «пост-человек» выступил бы убийцей настоящего человека. Ибо пост-человек, как он понимается современными сторонниками этого проекта, не нуждается в таких фундаментальных человеческих качествах, как забота, сострадание, самоотверженность, любовь и др. 4И это произошло бы именно с помощью наук о человеке – вопреки мнению К.Леви-Строса.

Конечно, это странный вывод. Ведь смысл развития наук о человеке в том и состоит, чтобы с их помощью дать средства для культивирования тех качеств, которые и делают человека человеком, а не в том, чтобы человека превратить в какое-то неведомое существо: нелюдь. И вообще непонятно, как человек перестанет быть человеком оттого, что он лучше изучит себя и примет к серьёзному руководству результаты исследования его генетики, нейрофизиологических процессов, его мозга и психики.

В этой связи нужно обратиться к одной философской идее, которая возникла не сегодня, но именно в наши дни оказывается весьма актуальной и нуждается в новой интерпретации и развитии. Это мысль о том, что изучаемый наукой реальный мир един, но в то же время не гомогенен и что существуют разные уровни (или типы) реальности, связанные друг с другом, но друг к другу не сводимые. Поэтому квантовомеханические процессы вряд ли объяснят поведение нейронов головного мозга, а изучение биологии человека экономические процессы. Важно при этом ещё и то, что процессы вышележащего уровня влияют на процессы уровня нижележащего, организуя и перестраивая их определённым образом так, как эти процессы сами по себе никогда не смогли бы организоваться. Вот простой пример.5Как известно, в природе нет колеса: его впервые сделал человек. Когда катится колесо, ни один из законов механики, физики, квантовой механики не нарушается. Можно описать это движение как перемещение некоторого облака элементарных частиц. Но из самой квантовой механики нельзя понять, как стало возможным такое перемещение. Оно в действительности смогло осуществиться в результате воздействия процессов из вышележащей сферы человеческой культуры на процессы нижележащие (т.н. «нисходящая причинность»).

Человек – существо, одновременно живущее в разных мирах: не только в мире физических и биологических процессов, но и в мире культуры, не только в мире естественном, но и в мире искусственном. Именно здесь и находится ключ к пониманию многих человеческих особенностей, которые, как казалось в течение длительного времени, делают невозможным исследование человека научным способом, т.е. якобы ставят под вопрос саму идею возможности науки о человеке.

Возможна ли наука о свободе?

Одна из таких особенностей – свободное принятие решения, за которое человек несёт моральную ответственность. Лишите человека этой свободы, а, значит, личной ответственности, и он перестанет быть человеком. Но ведь свобода означает отсутствие внешней причины. Причинно детерминированные события не могут быть свободными. Об этом философы писали много и убедительно. Но это значит, что свобода выпадает из мира природных зависимостей и тем самым из мира, о котором можно иметь научное знание. По И.Канту существует два мира: мир природы и мир свободы. О первом возможна наука (включая и мир социальный в той степени, в которой в нём происходят природоподобные процессы: например, в сфере экономики), о мире втором наука в принципе невозможна, ибо свобода не может быть предметом не только научного знания, но знания вообще. Можно изучать человеческое тело, мозг, нейрофизиологические процессы как нечто объективное, происходящее в пространстве и времени, но нельзя объективировать свободу. Последняя, как подчёркивал Кант, может существовать только как вещь в себе, т.е. вне рамок познания.

Похожие мысли гораздо позже, уже в середине 20 века, развивал Ж.-П.Сартр. В основе человеческого феномена, как он подчёркивал, лежит внутренняя свобода. Но она невозможна в мире бытия. Значит, заключал он, свобода – это отрицание бытия, это небытие, это «дыра в бытии». Поэтому согласно Сартру наука о человеке невозможна, ибо последний как свободное существо принципиально ускользает от всяких объективаций и определений. О «дыре» нельзя иметь науку.

Но вот в наши дни в рамках развития когнитивной науки обнаружились факты, которые, как считают многие исследователи, опровергают разделяемую многими философами (и соответствующую здравому смыслу) идею существования свободы воли. Тем самым человек во всех своих проявлениях как бы полностью включается в цепь природных зависимостей и становится таким же предметом научного исследования, как и всё, что существует в мире.

Речь идёт об известных опытах американского нейрофизиолога Либета.6Испытуемым предлагалось осуществить элементарное свободное действие: поднять руку по собственному желанию, и, как только это желание появляется, немедленно сообщить о нём экспериментатору. Между тем, последний с помощью определённой аппаратуры фиксировал в это время процессы, происходящие в мозгу испытуемого. Целая серия таких опытов как будто бы неопровержимо показала, что за несколько миллисекунд до того, как испытуемый осознавал своё решение поднять руку (и сообщал об этом экспериментатору), в его мозгу уже начинались процессы, которые приводили к поднятию руки. Получается, таким образом, что рука поднимается не потому, что испытуемый решил это сделать: наоборот, его решение предопределено уже начавшимися процессами в головном мозгу. Это, как кажется, неопровержимо говорит о том, что никакой свободы воли нет, что это просто иллюзия нашего сознания.

Опыты Либета, неоднократно повторявшиеся и им самим, и другими, вызвали большую дискуссию, которая продолжается до сих пор.7Обсуждается и достоверность полученных в них фактов, и их интерпретация. Некоторые критики при этом считают, что, поскольку свобода воли как факт нашей психической и моральной жизни несомненно существует, нужно искать где-то в мозговых структурах центр принятия свободных решений (между прочим, сам Либет считал, что свобода воли всё-таки существует: правда, это проявляется не при принятии решения, а тогда, когда испытуемый решает отказаться от осуществления уже начатого действия – в этом случае осознаваемый волевой импульс предшествует соответствующим нервным процессам). Но идея о том, что центр свободы воли располагается где-то в нейронных структурах, выглядит, конечно, странно. Ведь в этих структурах, как и во всех природных образованиях, все события детерминированы другими, предшествующими им. Если бы в мозгу существовал такой центр, он выпадал бы из природных зависимостей и не мог бы быть обнаружен при изучении мозга. Так где же искать центр свободы воли? Если его нельзя найти в мозгу, значит, он принадлежит сознанию как особой реальности, существующей наряду с материальной, хотя и в связи с нею. Такая точка зрения присуща не только Декарту и Сартру, у неё немало сторонников и сегодня. Однако огромное большинство учёных, работающих в области когнитивной науки (да и немало философов) считают, что опыты Либета неопровержимо показали: никакой свободы воли и никакого «Я», принимающего решения, в действительности нет – с их точки зрения традиционная философия и здравый смысл в этом отношении заблуждаются.

Между тем, можно подойти к анализу этой проблемы с другой стороны. Ведь существование «Я», принимающего решения и отвечающего за последствия своих действий – важнейшее основание социальной и культурной жизни (как сказал бы Кант, «трансцендентальное условие возможности»). Но культура – это не нечто существующее отдельно от природы, это просто особый способ организации природных процессов и образований, который определяется не природными, а вне-природными основаниями. Свобода воли и есть культурный феномен. Её нет ни у животного, ни у маленького ребёнка. Она усваивается человеком вместе с освоением культурных форм и норм жизнедеятельности (к которым принадлежит и язык). Свобода вовсе не есть отсутствие всякой детерминации, как это нередко считается, а лишь отсутствие детерминации, внешней для личности. Решение всегда опирается на определённые рациональные основания: мотивы, предпочтения, цели и в конечном счёте принимаемые ценности. В этом смысле свобода противоположна не всякой необходимости, а лишь необходимости внешней, поэтому свобода может быть понята как осознанная внутренняя необходимость. Это было в своё время хорошо показано в немецкой классической философии, в частности, в философии Гегеля. Человек, действующий импульсивно, не основываясь на рациональных мотивах, как раз демонстрирует образец несвободного поведения, ибо в этом случае его действия детерминируются внешними причинами: случайными желаниями, изменениями внешней ситуации и т.д. Иными словами, свободный человек – это человек, верный самому себе. «На том стою, и не могу иначе», сказал Лютер, и это было выражением подлинной свободы духа. Конечно, человек может меняться: изменять представления о мире и о ценностях, создавать новый образ самого себя. Но в любом случае принимаемые им решения будут определяться его мотивами. Свобода может по-разному пониматься в разных культурах, внутренняя свобода может культивироваться или нет (возникновение христианства очень много значило для развития ценности внутренней свободы, характерной для европейской культуры), внутренняя и внешняя свобода могут выступать в разных сочетаниях в различных культурах и обществах. И это зависит от типа культуры.

Так же, как движение колеса не нарушает ни один закон квантовой механики, но не определяется этими законами, а лишь действиями того, кто это колесо запустил, свободный волевой импульс не нарушает никаких связей между нейронными процессами в мозгу, но из самих этих процессов не может быть понят и объяснён. В этой связи можно снова обратиться к экспериментам Либета. Дело в том, что в естественных условиях, как я уже сказал, любое действие определяется своим мотивом, а не просто желанием продемонстрировать свободу. Поэтому сами условия эксперимента Либета были весьма искусственными. Мотив был задан испытуемым извне – правда, они сделали этот мотив своим собственным. Но важно, что мотив существовал уже до начала эксперимента. Поэтому неосознаваемое желание (основанное на мотиве) выполнить задание экспериментатора и поднять руку имелось ещё до того, как испытуемым было принято сознательное решение. Этот несознаваемый импульс и мог запустить цепь нейронных процессов, приведших к поднятию руки.

Культурные и социальные феномены, вне которых человек не существует, вполне объективны, могут изучаться и изучаются научными методами. Правда, последние отличаются от тех, которые до недавних пор были приняты в естествознании и считались единственно возможным эталоном научности.8Ограниченность классических исследовательских методов признаётся ныне и в науках о природе. Разные разделы естествознания всё более имеют дело с изучением сложно-организованных и саморазвивающихся систем. А в таких системах в некоторых ситуациях (в точках бифуркации) невозможно точно предсказать будущее поведение системы. До недавних пор в философии науки считалось общепризнанным положение о наличии симметрии между объяснением и предсказанием: если научная теория с помощью своих средств (формулируемых в теории законов) может объяснить, почему произошло то или иное событие, но не может предсказать будущие события, то эту теорию нельзя рассматривать в качестве научной. Этот тезис использовал, в частности К.Поппер для демонстрации ненаучного с его точки зрения характера двух популярных в 20 в. теорий: марксистской концепции социально-экономического развития и психоанализа З.Фрейда.9Но сегодня ясно, что при научном исследовании сложно организованных систем дело обстоит иначе. Во многих случаях нельзя точно предсказать будущее, но можно вполне научно объяснить те события, которые уже произошли. Так, например, обстоит дело при изучении землетрясений: их невозможно точно предсказать (хотя можно определить сейсмоопасные регионы), но можно объяснить, почему землетрясение произошло в данное время и в данном месте после того, как этот событие уже случилось. Это же может относиться и к большим историческим событиям. Когда вы разговариваете со знакомым человеком, вы примерно знаете, что от него можно ожидать, но никогда не можете точно предсказать его реакции, ибо человек действительно свободное существо, и его реплики не могут быть однозначно определены условиями беседы (между прочим, именно этим и интересен каждый плодотворный диалог: он не запрограммирован, его участники приходят к таким результатам, которых никто из них не ожидал в начале беседы). Конечно, как я уже говорил, любая человеческая реакция определена некоторыми внутренними основаниями, но эти основания настолько сложно переплетены, что извне их невозможно вычислить – да и сам человек не всегда отдаёт себе отчёт в этих основаниях, он может совершить иной раз такой поступок, которого он сам от себя не ожидал. Тем более это касается предсказания поведения человека нам незнакомого или принадлежащего к иной культуре, отличающейся от нашей с точки зрения принимаемой картины мира и системы ценностей.

Но следует ли из того факта, что поведение отдельного человека очень трудно, а иногда невозможно предсказать, вывод о том, что научное познание человека невозможно? Нет, не следует.

Во-первых, как я уже писал, познание, понимание и предсказание – не одно и то же. В ряде случаев невозможно предсказать будущее событие, но можно его объяснить, при этом вполне научно. Если отдельный человек находится в обычных естественных условиях, то точно предсказать его реакции затруднительно (хотя, если мы хорошо с ним знакомы, то примерно знаем, что от него можно ожидать). Если человек поставлен в особые условия, затрудняющие проявления спонтанности (призван в армию, попал в больницу, тем более если он заключён в тюрьму, в лагерь и т.д.), то предсказывать его возможное поведение гораздо легче. Во-вторых, можно более или менее точно предсказывать поведение больших или малых групп людей, если речь идёт о не очень длительных временных интервалах. Именно этим и занимается социология, социальная психология и экономическая наука.

Познание или конструирование?

Существует ещё одна важная особенность человека, которая, как кажется, затрудняет, если не исключает возможность науки о нём. Дело в том, что каждый имеет образ самого себя («Я- концепцию»), без которого «Я» не существует. В образ Я входит несколько компонентов, в том числе представление о собственном теле, о своих особенностях, желаниях, предпочтениях, принимаемых системах ценностей, т.е. представлений о том, что хорошо и что плохо, о том, как вести себя в определённых ситуациях, представлений о своей жизненной истории (память о своей биографии) и т.д. Образ Я создаётся человеком в процессе всей его жизни. При этом важнейшую роль в этом играют другие люди: начиная от образа собственного тела (ведь человек не видит своего тела в его целостности – этой привилегией обладает взгляд на него другого человека) 10, включая память о событиях своей жизни (ряд этих событий я знаю на основании рассказов о них других людей) и кончая принимаемыми ценностями и нормами – ведь они принадлежат не индивиду, а культуре, последняя же усваивается человеком лишь из контактов с другими. Да и представление человека о собственной жизни – это не что иное, как рассказываемые самому себе и другим истории о встречах с иными людьми – кстати, язык этих рассказов тоже не мой личный, «приватный», а коллективный, «публичный» 11. Образ Я может меняться в течение жизни, и это означает изменение самого человека, его идентичности.

Но если человек меняется в результате взаимодействий, коммуникаций с другими людьми, как он может научно исследоваться? Ведь в психологическом эксперименте возникает коммуникативная связь между исследователем и испытуемым. Последний, как считают некоторые теоретики психологии, невольно, даже не сознавая этого, подстраивается под экспериментатора, под его ожидания. В результате имеет место не изучение того, что существовало до эксперимента и существует вне экспериментальных условий, а возникновение некоей новой реальности. Если воздействие исследовательской ситуации на испытуемого имеет долговременные последствия, то может вообще возникнуть новая идентичность, новый тип человеческого существа. Психология как наука с этой точки зрения невозможна, ибо согласно этим теоретикам вообще невозможна наука о человеке. То, что реально делают психологи в своих якобы экспериментах, считают эти теоретики, — это не изучение некоей реальности, а продуцирование новых человеческих идентичностей. 12

Как отнестись к таким рассуждениям?

Нужно признать следующее. Действительно, если испытуемый настолько отождествляет себя с экспериментатором или иным исследователем и его идеями, что как бы «приносит в жертву» образ собственного Я, то в результате подобного рода исследования (а на самом деле своеобразного конструирования) может появиться новая индивидуальная идентичность с новым представлением о себе и даже – например, в случае психоаналитической терапии — с болезнями, которых не было до сеанса психотерапевтического лечения и яркими воспоминаниями о событиях, которые на самом деле не имели места.

Приведу в этой связи такой пример. Пятнадцать лет тому назад в США оказалось несколько десятков человек, страдавших психическим заболеванием раздвоения личности (по-английски это не «раздвоение», а скорее «расщепление»: multiplepersonalitydisorder: MPD). Это были в основном женщины. Каждая из них обратилась к своему психоаналитику, и эти терапевты в результате особых сеансов выяснили, что с их пациентками в раннем детстве происходило одно и то же: в младенческим возрасте их отцы приставали к ним с сексуальными домогательствами. Все пациентки с помощью психоаналитиков вспомнили эти факты, которые были настолько травмирующими, что они (как это объясняет теория психоанализа) загнали память об этих событиях в глубины подсознания – и в результате, как рассказали те же психотерапевты, получили неприятное заболевание в виде MPD. Выяснение этих ужасных фактов было настолько шокирующим, что все женщины подали в суд на своих родителей (не только на отцов, но и на матерей, т. к. получается, что мать знала об извращениях отца, но не предпринимала никаких действий). И вот когда ситуация приобрела столь неприятный поворот, родителям нужно было защищаться. Они смогли достать соответствующие свидетельства (документы, видео- и фотоматериалы, рассказы свидетелей и т. д.), которые убедительно свидетельствовали о том, что ничего подобного в действительности не могло происходить.

Между тем, приведенный факт говорит не только о том, что в некоторых случаях можно внушить исследуемому человеку (создать у него, сконструировать) то, чего у него не было до процесса исследования, но также и о пределах такого рода трансформаций человека. Ведь жить с ложным представлением о прошлом можно лишь в том случае, если кто-то находится на необитаемом острове и не контактирует с окружающими. Как только такая искусственная изоляция прерывается, вольно или невольно приходится согласовывать с другими представления не только о настоящем, но и о прошлом. С другими нужно согласовывать и представления о должном и недолжном поведении, о правилах жизни, деятельности и познания. Культура – это реальность, объективность, хотя и иного типа, чем природная. Культура творится человеком, но это не значит, что она полностью подконтрольна последнему и что человек знает всё о продукте своей деятельности. Язык создан человеком. Но мы до сих пор не имеем полного знания об устройстве языка. Поэтому и создаются всё новые лингвистические теории, которые сопоставляются с реально существующими языками. Творцы научных теорий обычно не могут вывести всех следствий этих теорий и тем более предвидеть их судьбу. Литературные произведения получают новую интерпретацию, о которой не подозревали их создатели. Социальные структуры создаются людьми, но их глубинное устройство – предмет научных исследований.

Это значит, что если в результате психологического или социологического исследования у изучаемого (опрашиваемого) человека возникнут убеждения, несовместимые с жизнью в реальном социально-культурном мире, то он вынужден будет отбросить то, что внушил ему под видом исследования учёный.

Но это значит также и другое. Допустим, что не только отдельный человек согласился бы принести в жертву идеям исследователя свои представления о собственной идентичности, но что на такой шаг решилась бы отдельная культура в отношении своей коллективной идентичности. Очевидно, это означало бы гибель данной культуры. А если бы речь шла не просто об отдельных культурах, а о культуре в целом? Это означало бы гибель человека, ибо он не только естественное, но и культурное существо, и конец культуры означает исчезновение его специфически человеческих качеств: Я, образа самого себя, свободы. Между тем, именно это предлагают сторонники идеи «пост-человека», связанной с трансформацией человеческой телесности и психики. Трагизм ситуации состоит в том, что в принципе можно «снять» культурный слой с человека (и тому немало примеров в истории и современности), но в этом случае исчезает сам человек: не как биологический организм, а как ответственная личность. Если считать, что наука о человеке возможна только как естественная и технологизируемая, что свобода, субъективность, Я, представления о смысложизненных ценностях – просто иллюзии и отжившая риторика, то такой вывод кажется почти неизбежным. В действительности «общество знания», технонаука, новые NBIC и социальные технологии только в том случае будут способствовать развитию и процветанию человека, если они самым серьёзным образом будут считаться с тем, что делает человека человеком, т.е. с человеческой культурой и её смыслами.

Как возможно сознание сознания?

Вот ещё одна проблема, которая, как казалось, делает невозможной настоящую науку о человеке.

Это факт т.н. интроспекции: когда человек нечто осознаёт, он не только осознаёт предмет своего сознания, но также и сам факт сознания, т.е. имеет сознание сознания. Этот факт кажется самоочевидным. Однако размышление о нём обнаруживает его парадоксальность. С точки зрения обычных представлений о познании этот факт понять невозможно. В самом деле. Представьте себе, что вы находитесь на подводной лодке и с помощью перископа изучаете происходящее на поверхности моря. Перископ «видит» всё, он не может «видеть» только самого себя. Глаз тоже не может видеть себя. А как же сознание может сознавать само себя? К тому же, если бы оно могло это делать, то сам процесс осознания изменял бы осознаваемый предмет (ибо таким предметом оказывается оно само) и тем самым делал бы невозможным познание сознания. Так рассуждал в своё время О.Конт, считавший, что интроспективная психология, опирающаяся на факты осознания состояний сознания, невозможна и что единственно научное изучение субъективного мира человека может быть осуществлено только на основе нейрофизиологии. Тем не менее интроспективная психология интенсивно развивалась в конце 19 в. и в первые десятилетия 20 в. Теоретики этой науки (В.Вундт, Э.Титченер) пытались показать, что всё-таки интроспекция может использоваться как научный (хотя и своеобразный) метод. А известный психолог и философ У.Джеймс, учитывая критику интроспекции, предложил понимать её иначе: как в действительности «ретроспекцию». С его точки зрения в том акте, который считается интроспекцией, происходит осознание не текущего состояния сознания, а того, которое только что прошло, этим самым по Джеймсу исключается влияние процесса осознания на осознаваемый предмет, т.е. в данном случае на сознание.

Однако в 20-ые, 30-ые, 40-ые гг. 20 столетия многие психологи пошли по другому пути. Они полностью отбросили интроспекцию как совершенно ненаучный с их точки зрения метод и предложили программу изучения психики человека и животных на основе объективно констатируемых поведенческих реакций. Это был т.н. бихевиоризм, исключительно влиятельный в течение долгого времени в США, да и в других странах, он рассматривался в то время многими как единственно научный способ изучения человека.

Ситуация стала радикально меняться в 60-ые, 70-ые гг. прошлого столетия, когда произошла т. н. «когнитивная революция» и стали интенсивно развиваться когнитивные науки. Эти науки при всём их отличии друг от друга и при всём разнообразии предлагавшихся в их рамках теорий исходили из некоторых общих принципов: познавательные акты должны быть поняты как процессы переработки информации, а эта переработка имеет место на основе т.н. «ментальных репрезентаций», записанных на некотором материальном носителе, для человека это головной мозг. Это означало, что для понимания человека нужно изучать не только его внешние реакции, а серьёзно исследовать то, что происходит у него «внутри»: в ходе процессов переработки информации головным мозгом. В процессе развития когнитивных наук выяснилась необходимость обратиться к анализу проблемы сознания и самосознания, т.е. той проблемы, которая до этого в течение многих десятков лет считалась многими специалистами в области наук о человеке либо вообще несуществующей (псевдопроблемой), либо такой, которая реальна, но не поддаётся научной трактовке. Сегодня по проблеме сознания существует огромная литература13, предложен ряд теорий – как философами, так и представителями когнитивных наук (нейрофизиологами, психологами)и даже, как я уже писал, физиками. При этом самым сложным остаётся объяснение проблемы субъективной переживаемости состояний сознания, их самоотнесённости, того, что сегодня получило наименование проблемы «квалиа» и что исторически выступало как факт интроспекции. Существует влиятельная точка зрения, представленная философом Д.Чалмерсом,14согласно которой «квалиа» не вписываются ни в одну научную картину мира, поэтому никакая наука не может дать их объяснения — нужно, считает Чалмерс, предположить их изначальное существование в самом фундаменте мира. Есть и другая позиция, тоже влиятельная: «квалиа» — это псевдо-объект, на самом деле никаких «квалиа» нет.15

Но имеется и другой подход, который становится всё более популярным и всё серьёзнее влияет на общую ситуацию в когнитивных науках. Его иногда называют «телесно-воплощённым», иногда «ситуативным».16Основная его идея состоит в понимании всех когнитивных процессов (включая сознание и самосознание, которые тоже рассматриваются как когнитивные феномены) как генетически и функционально связанных с деятельностью и действиями познающего существа во внешнем мире. Сознание – не некая особая и загадочная идеальная сущность, а особого рода отношение познающего и действующего существа к миру. Самосознание – не осознание этой идеальной сущности, а сознание отношения к миру. Первая и исходная формы самосознания – это телесная самоотнесенность, отношение к своему телу извне (вид рук и ног, наблюдение движений собственных конечностей) и «извнутри» в виде проприоцепции (ощущение движения руки, ноги и т.д.). Известный американский психолог Дж. Гибсон, «экологическая теория восприятия» которого оказала большое влияние на современную когнитивную науку, исходил из того, что любое восприятие предполагает наличие двух полюсов: экстеро- восприятия (направленность на внешний объект) и эго-восприятие (самореференция, отнесённость к собственному телу). 17Классическая наука не имела дела с самореферентными объектами, современной же приходится иметь с ними дело сплошь и рядом. Так, например, аутопоэтические системы, теорию которых разработали Матурано и Варела,18являются самореферентными и самосозидающими. Механизмы самореференции и лежат в истоке того, что выступает как интроспекция и «квалиа». Научно осмыслить эту проблему, исследуя только процессы внутри головного мозга, не учитывая того факта, что мозг находится в голове, голова на теле, а тело включено в деятельность во внешнем мире, вряд ли можно. При этом важно иметь в виду ещё два важных обстоятельства.

Во-первых, нужно верно понять тот мир, с которым имеет дело познающее существо. Это не мир элементарных частиц и атомных процессов, а мир «экологический». Реальный мир един, но не гомогенен – я писал об этом выше. Но к тому же каждое познающее существо выделяет в этом мире то, что соотносится как с размерами его тела, так и с его потребностям и возможностями действия. Поэтому у каждого типа познающих существ будет свой «экологический мир». Один такой мир будет у кошки, другой у собаки, третий у человека.

Во-вторых, для человека в этот окружающий мир включены не только деревья, скалы, реки, облака и т.д., но прежде всего предметы культуры как продукты человеческой деятельности: дома, столы, стулья, орудия труда, инструменты, предметы обихода, приборы, книги, картины, скульптуры, музыкальные произведения, в конце концов сам язык, опосредующий все акты человеческой деятельности. Это общение с другими людьми, начиная от простых разговоров и кончая использованием сложных коммуникативных систем: Интернет, телевидение, средства массовой информации.

Создаёт ли наука возможность чтения мыслей другого человека?

Когнитивные процессы могут быть поняты как информационные. Нужно только иметь в виду, что для человека главная информация связана с его включённостью в мир культуры.

Безусловно, что информация о мире записывается в нейродинамических структурах. Можно эти структуры уподобить коду, с помощью которого шифруется определённое содержание. Поэтому кажется представимой такая задача: если мы расшифруем нейродинамический код, мы будем в состоянии выявить то содержание, которое записано в головном мозгу. Иными словами, если бы мы решили эту задачу, мы могли бы, наблюдая с помощью определённых приспособлений работу головного мозга другого человека, узнавать его мысли. Эта задача, получившая название «чтения мыслей» (mindreading) или «чтения мозга» (brainreading) как будто бы начинает решаться в современной когнитивной науке. Во всяком случае есть впечатляющие примеры того, как можно «прочитать» тот или иной визуальный образ, существующий в голове другого человека: образ восприятия некоей настоящей ситуации или представление ситуации прошлой, или же картину, нарисованную воображением.19

Гораздо сложнее понять, как можно «читать» мысли другого человека. Ведь расшифровка любой знаковой системы (в частности, языка) состоит в том, что определённой совокупности знаков (в разговорном языке это группа звуков, в письменном тексте это может быть иероглиф или же сочетание букв) ставится в соответствие некое содержание. Например, в русском языке набору звуков (а затем букв) «с-т-о-л» ставится в соответствие предмет стол. Когда мы изучаем чужой язык, мы именно таким способом учимся понимать содержание произносимых слов и фраз, написанных предложений. Но допустим, что речь идёт даже не о носителе чужого языка и представителе иной культуры (в случае понимания чужого языка возникает ряд непростых проблем, обсуждаемых в философии в связи с идеей «радикального перевода»20), а о нашем соплеменнике, понять рассуждения которого в обычных житейских ситуациях для нас не представляет никакого труда. Допустим, что наш собеседник является физиком-теоретиком. Мы легко понимаем его в контекстах обыденной жизни. Но вдруг он заговорил о кварках. Конечно, звукосочетание «к-в-а-р-к» мы воспринимаем на слух и можем повторить. Но смысла этого слова мы не понимаем, так как не имеем ни малейшего представления о той области физики, в которой это слово имеет смысл. Тем более мы не можем понять, какие мысли наш собеседник выражает с помощью этого и других непонятных нам слов. Предположим теперь, что мы попросили физика-теоретика участвовать в нашем эксперименте, связанном с изучением головного мозга. Мы обнаружили, что когда наш испытуемый произносит слово «кварк», происходит активизация определённых участков его мозга. На основании этого мы сможем, наблюдая активизацию этих участков, определить, что в данный момент он думает о кварках. Но что именно он думает, мы понять не можем. Однако продолжим наш эксперимент. Попросим нашего испытуемого рассказать, что именно он думает в данный момент о кварках, запишем его рассказ (хотя мы и не можем понять смысл этого рассказа, так как не знаем соответствующего раздела физики) и одновременно зафиксируем, какие именно участки коры его головного мозга активизировались в момент данных его мыслей, связанных с кварками. Мы можем ожидать, что в следующий раз, когда наш испытуемый будет воспроизводить те же мысли о кварках, те же самые участки его мозга будут активизированы. Мы надеемся, что, наблюдая активизацию этих участков мозга, мы сможем с полным основанием утверждать, что наш знакомый физик имеет те же самые мысли о кварках, которые мы записали ранее на основании рассказа нашего испытуемого, хотя самих этих мыслей, как тогда, так и сейчас, понять не можем. Однако дело заключается в том, что ни один по настоящему мыслящий человек никогда не будет воспроизводить одни и те же мысли. Каждый акт мысли – это решение определённой задачи. Задачи меняются, меняются и мысли. Если даже наш знакомый физик постоянно думает о кварках, он думает о них каждый раз по-новому и в новом контексте. Поэтому мы не сможем «прочесть» его мысли на основе ранее сделанных записей его рассказа и знания о имевшейся в прошлом эксперименте активизации определённых участков его мозга. К тому же мы не понимаем его мысли. Но то же самое будет иметь место и в отношении более простых ситуаций, которые сами по себе нам понятны. Мы не можем узнать, что именно думает в данный момент наш собеседник о решении некоей житейской проблемы на основании «чтения» коры его головного мозга. Ведь решение даже простейших жизненных проблем никогда не бывает стереотипным, а всегда происходит в новом контексте.

Поэтому при всей колоссальной важности ведущихся сегодня в мире исследований работы головного мозга 21понять, как происходит познавательная деятельность (восприятие, мышление, воспоминание) на основании только лишь изучения работы мозга невозможно. Ибо важно понять не только то, как мозг перерабатывает информацию, но прежде всего то, каким образом он связан с внешним миром, пассивно ли он получает эту информацию или же она активно извлекается посредством определённых действий познающего существа, при этом существенно важно, какая именно информация извлекается и из какого мира- для человека, как я подчёркивал, особую роль играет мир культуры. Познание, сознание, человеческая субъективность характеризуют не мозг, а отношение к миру. Поэтому изучение сложнейшей структуры головного мозга и происходящих в нём процессов должно быть соединено с анализом содержания перерабатываемой мозгом информации, а ключ к пониманию этого содержания находится в анализе отношения мозга к миру. Для иллюстрации сказанного можно привести такой пример. Как известно, с помощью часов можно точно узнавать момент текущего времени. Представим себе человека, который попытался бы узнать, что такое время, разбирая устройство часового механизма. Никакого времени он там не нашёл бы, а лишь взаимодействие шестерёнок и рычажков в механических часах или электрические батарейки в часах электронных. Дело ведь в том, что работа часового механизма обеспечивает измерение того времени, которое существует в самом мире и зависит не от часов, а от тех физических процессов, которые в мире протекают.

Что же касается «чтения мыслей» другого, то невозможность этого – одно из фундаментальных условий человеческого существования. Каждый человек индивидуален, неповторим, имеет свой внутренний мир и образ своего Я. Именно это создаёт возможность принятия свободных решений и ответственности за свои действия. Каждый человек имеет свои проблемы, которые он сам и пытается решить, а не переложить их решение на других. . У каждого есть такие переживания, о которых он не желает рассказывать другим. В этом и состоит его достоинство и самоуважение – основа автономии. Если бы каждый человек был абсолютно открыт всем, он стал бы чем-то вроде пластичной глины в руках других и объектом манипуляций со стороны разных социальных инстанций, иными словами, утратил бы свободу. А это значит, что он перестал бы быть человеком.

В то же время мы в некотором смысле всё же можем «читать мысли» других и широко этим пользуемся. Если мы общаемся со знакомым человеком, а тем более с другом, мы можем догадаться о его намерениях, о том, как он примерно будет реагировать на то или иное наше предложение, какие мотивы стоят за его действиями, какие эмоции он испытывает в тот или иной момент. Мы не можем предсказать всех его действий, не можем знать всех его мыслей, переживаний. Многое он скрывает от нас, а кое-что в отношении себя он не знает сам. Иногда мы можем догадаться о таких его переживаниях, в которых он сам не отдаёт себе отчёта (феномен самообмана). Но в данном случае речь идёт не о буквальном «чтении мыслей» или «чтении мозга». То «чтение мыслей», которое имеет место в обычной жизни, не исключает свободы другого человека в отличие от того, которое претендует на точную расшифровку содержания закодированной в мозгу информации.

Заключение

Итак, науки о человеке действительно не только интенсивно развиваются, но имеют большое будущее. Однако для того, чтобы они не были использованы для манипуляции человеком и не стали средствами его деградации (а такая опасность есть), они должны принимать во внимание особенности феномена человека: его принадлежность не только к природному, но и к сверх-природному миру – миру культуры. А в основе культуры лежит система ценностей. Культура и ценности могут изучаться вполне научно. Но в этой связи нужно иметь в виду, что сегодня складываются новые отношения между науками о природе и науками о человеке, между наукой и философией, меняется само понятие науки и научности, понимание взаимоотношений объяснения и предсказания, представления о типах реальности и уровнях мира.

Развитие наук о человеке может вывести человека на качественно новый этап, способствовать новой интерпретации гуманистических ценностей. Оно же при некоторых условиях может привести к уничтожению человека.

1 Пенроуз Р. Тени разума. В поисках науки о сознании. М.. 2011

2 Менский М.Б. Сознание и квантовая механика. М., 2011

3SkinnerB. BeyondFreedomandDignity. N-Y. 1971

4 См. Лекторский В.А. Социальные технологии и человек // Лекторский В.А. Философия, познание, культура. М. 2012. Сс.170-176

5См. Сперри Р.У. Перспективы менталистской революции. Возникновение нового научного мировоззрения //Мозг и разум. М. 1994. Сс.20-44.

6 Libet B. Can conscious experience affect brain activity? // Journal of Consciousness Studies. 2003, 10, 12/ P. 24-28

7См. Dennett D. Freedom Evolves. N-Y. 2003

8 См. Лекторский В.А. Возможна ли интеграция естественных наук и наук о человеке? // «Вопросы философии». 2003ю № 3 . Сс. 44-49. См. работы В.С.Стёпина, в которых обосновывается идея постнеклассической науки: в частности, Стёпин В.С. Теоретическое знание. М., 2002.

9 Поппер К. Предположения и опровержения // Поппер К. Логика и рост научного знания. М. 1983. Сс. 240-250.

10 Об этом хорошо писал М.М. Бахтин. См. Бахтин М.М.

11 Как считает Д.Деннет, «Я – это центр нарративной гравитации». См. Dennett D. “Consciousness Explained”. L., N-Y, 1991. P.418

12См. Gergen K. Realities and Relationships: Soundings in Social Constructionism. Cambridge (Mass). 1994.

13 The Blackwell Companion to Consciousness. Ed. by M.Velmans andS.Schneider. Oxford. 2007

14 Chalmers D. The Conscious Mind. Oxford. 2006

15 Dennett D. Consciousness Explained. L, N-Y, 1991. Pp. 369-410

16См. Varela F. , Thomson E., Rosch E. The Embodied Mind. Boston. 1992.

17 Гибсон Дж. Экологический подход к зрительному восприятию. М., 1988

18 У.Матурана, Ф.Варела. Древо познания. М., 2011

19См. Nishimoto S., Vu A. T. ,Naselaris T., Benjamini V., Yu B., Gallant J.I. Reconstructing visual experience from brain activity using natural movies. CurrentBiology. 21 (19)/ 2011. Pp. 1641- 1646.

20QuineW.V. WordandObject. N-Y, 1960. Pp. 40-50

21 В этой связи я хочу специально обратить внимание на замечательные исследования в этой области, имеющие важный философский смысл, осуществляемые сегодня наших соотечественниками, в частности, А.М.Иваницким, К.В.Анохиным, Н.В.Черниговской, Ю.И.Александровым и др.

Агацци Э.

Гуманистическая ценность науки: вчера и сегодня

Современное состояние науки в нашем обществе можно сравнить с «палкой о двух концах»: с одной стороны, ее авторитет достаточно высок, с другой, считается, что она чужда духовной жизни человека и тому комплексу ценностей, который обычно связывают с понятием «культура» в традиционном смысле слова (т.е. не в том техническом, научно-социологическом смысле, в котором это слово, прежде всего, под влиянием англосаксонской терминологии, стали понимать в последнее время).

Об этом в определенном смысле свидетельствует дискуссия о так называемых «двух культурах» – «культуре гуманистической» и противоположной ей «научной». Эта дискуссия имела место в Европе несколько десятилетий назад. В итоге ее участники пришли к выводу, что культура в традиционном смысле (понимаемая как совокупность идей, широкомасштабных суждений, мировоззрений, ценностей и экзистенциальных отношений) развивается в плоскости, параллельной области научно-технического прогресса, который ограничен тем, что оказывает большое влияние на материальные стороны жизни человека и окружающей его среды, но при этом не касается самой сути бытия.

Сейчас эта дискуссия, безусловно, уже осталась в прошлом, и можно утверждать, что она питалась двусмысленностью, а именно смешением науки и техники, что было столь распространено в общественном сознании. Техника, несомненно, является наиболее поразительным плодом научного развития, но она не может отождествляться с наукой, поскольку представляет собой лишь ее материальный и осязаемый результат, который, естественно, не исчерпывает глубокого человеческого значения научных поисков, как и того гуманистического потенциала, который несет в себе наука. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить беглый взгляд на историю западной культуры, который покажет, как наука превратилась в одно из ее самых высоких интеллектуальных и гуманистических достижений.

Наука в истории стран Запада

Общеизвестно, что классическая греческая культура, которая по праву может и должна рассматриваться как источник (хотя и не единственный) западной культуры, отличается от других культур, которые предшествовали ей в средиземноморском регионе, или культур других континентов, тем, что с нее началась эпоха анализа, рационального понимания и объяснения как природного, так и человеческого мира. Когда эта традиция соединилась с другим источником западной культуры, а именно иудейско-христианской традицией, это вылилось в применение той же самой рациональности и к пониманию божественного – названную рациональность теология вычленила из крещения, что опять же характерно для Запада в отличие от культур других континентов.

Притязания на рациональность, о которых мы говорили выше, могут быть описаны одной фразой: изобретение «почему?». Этот новый взгляд на вещи, который ввел греческий гений, больше не ограничивался констатацией того, что вещи имеют определенную природу, или описанием того, каковы они есть, но также задавался вопросом, почему они именно такие, а не другие. Таким образом, истинное знание здесь выступает уже не только как простое преодоление субъективного мнения, которое в равной степени может быть истинным и ложным, но и как преодоление простого истинного мнения, поскольку этому знанию, помимо самой истины, известны и ее основания, т.е. то, что полученный результат – это действительно истина, а не просто мнение. Это был большой шаг, который состоял в том, что для знания истины требовалось не только опытное подтверждение, но и участие логоса, разума.

С этого момента поиск истины стал рассматриваться как высочайшее стремление и самая совершенная деятельность человека, а то всесторонне обоснованное знание, которое в итоге возникло, получило точное наименование: его назвали наукой.

Конечно, греческое понятие науки (эпистеме) шире, чем современный термин, потому что оно включает в себя любую форму знания, которая может достичь той степени обоснованности, о которой мы упоминали выше, а не ограничивается лишь познанием природы. Аристотель, в частности, систематически занимался этим вопросом, выделяя наряду с науками, которые направлены на чистое знание («теоретические» науки), также те, что относятся к человеческой деятельности («практические» науки), и те, что связаны с сознательным производством вещей и артефактов («пойэтические», или «технические», науки).

Это означает, что предметом науки и рационального обоснования является не только сфера бытия, но и область долженствования в бытии и действии, т.е. ценности и нормы, равно как и практика, сфера «делания». Что касается теоретических наук, то они касаются не только природы, космоса, но также и людей, и самого Бога.

Как можно видеть, если ориентироваться на классический идеал, наука не была односторонним предприятием; она представляла собой всеобъемлющую установку, которая охватывала все уровни реальности таким образом, что достойной признавалась лишь особая природа человека и, следовательно, его рациональность. Именно поэтому наука отождествлялась с философией, которая являла собой одновременно стремление к познанию и поиск мудрости (т.е. знания, которое не довольствуется одними лишь фактами, а направлено на достижение целей, смысла и ценностей).

Современная наука

Современная наука родилась в эпоху Ренессанса. От античного идеала она отличается, прежде всего, двумя составляющими: во-первых, она задается цельюограничить интересы исследования природным миром, который к тому же изучается только в определенных (количественных и математизированных) аспектах, и при этом используются лишь определенные методы (экспериментальный метод, опирающийся на применение математики). Этот аспект был четко обозначен Галилеем и развит Декартом, Ньютоном и творцами современной физики. Во-вторых, в этот период проявились не чисто познавательные, а непосредственно утилитарные цели науки, которая воспринимается как орудие господства над природой благодаря открытию ее законов. Этот аспект характерен для мысли Фрэнсиса Бэкона и сформировал историческую предпосылку для развития прикладной науки и технологий (которые в отличие от чистой техники представляют собой эффективное знание о том, что происходит в результате прямого и сознательного применения научных знаний). Несмотря на эти серьезные ограничения, значение науки по-прежнему оставалось глубоко гуманистическим: фактически она продолжала развиваться не только как преимущественно познавательная деятельность, направленная на открытие истины, но когда она желала проявить свою практическую функцию, в ней видели средство поставить природу на службу человеку.

Таким образом, можно понять, почему научную мысль Нового времени в рождении и развитии науки принято считать величайшим подтверждением человеческого духа: она стала гуманистическим достижением в прямом смысле этого слова, что привело к вполне понятному преклонению перед ней в течение почти трех столетий.

В самом деле, в течение длительного времени расширение научной сферы и ее разделение на различные области знаний могли рассматриваться как оправдание фундаментального права человека: сохранять свободу в исследовании любого объекта, вне зависимости от признанных авторитетов или догматических положений. В этом смысле наука фактически представляла собой реализацию права человека на поиск истины, осуществляемый посредством таких природных способностей человека, как разум и опыт. Даже те, кто был готов признать, что существуют предметы (например, области сверхъестественного и этического), находящиеся вне компетенции науки, не были готовы согласиться с тем, что наука, следовательно, должна быть ограничена в своей свободе областью своей компетенции.

Таким образом, можно утверждать, что развитие науки в Новое время, с одной стороны, была следствием, а с другой стороны, стимулом к сохранению «свободной мысли», являющейся в течение, по меньшей мере, двух веков, характерной особенностью западной культуры.

Наряду с этой тенденцией, превратившей науку в своего рода символ интеллектуального освобождения человека, вскоре появились и другие, не менее значимые: в частности, можно упомянуть, что наука изначально представляла собой то, что мы могли бы назвать «демократизацией образования». В самом деле, в то время как традиционные формы обучения подразумевали своего рода «посвящение» в те или иные тайны, современная наука сразу возникла как область публичного знания, подвергавшегося общественной критике и дискуссиям; таким образом, каждый человек мог стать членом научного сообщества, если он достиг профессиональной компетентности, необходимой для понимания актуальных вопросов и проведения персонального исследования.

Как следствие данных особенностей, наука вскоре стала формой человеческой деятельности, характеризовавшейся рядом крайне идеализированных черт: прежде всего, она представлялась неутомимым поиском истины; в ней видели бескорыстное знание, подчиненное строгой интеллектуальной дисциплине. Это означало не только кропотливую работу, но и этическую позицию. Так, например, ученого должна была отличать исключительная степень интеллектуальной честности.

Он должен был быть готов признать свои ошибки, отказаться от несостоятельных личных взглядов, приветствовать критику и принимать взгляды даже личных врагов, если они окажутся научно обоснованным. От него ожидали, что он, насколько это возможно, освободится от субъективистских наклонностей, будет беззаветно и беспристрастно оценивать гипотезы, проводить эксперименты, делать открытия или выдвигать теории. Его интеллектуальная позиция не могла быть основана ни на чем другом, как на смирении, поскольку он прекрасно понимал, что количество полученных знаний на самом деле незначительно в сравнении с тем, что еще неизвестно.

Будь это действительно принципиальные особенности «чистой» науки, они бы не противоречили сущности «прикладной» науки, так как в последней видели своего рода завоевание, позволявшее постепенно ставить на службу человечеству полученные чистой наукой знания, извлекая из них полезные решения тех или иных практических задач. Медицина явилась парадигматическим примером прикладной науки, и общеизвестно, что принятие этой парадигмы практического знания оказало положительное влияние на прикладные науки и даже наделило их этическими достоинствами.

Именно этим мы можем объяснить то огромное уважение, которым наука пользовалась как в глазах широкой общественности, так и внутри самой сферы интеллектуального труда. И именно этим объясняется, в частности, то поклонение науке, которое было свойственно, прежде всего, позитивистски ориентированной культуре XIX в. и продолжавшееся, по крайней мере, всю первую половину XX столетия.

Таким образом, мы можем сказать, что наука возникла как очень благородное начинание, как выражение нового гуманизма, выходившее за рамки утилитарных человеческих потребностей и оттого осуществлявшее свое «внутреннее» предназначение совершенно свободно и со своего рода «безответственностью» в отношении того, как «другие» могут распорядиться ее достижениями, открытиями и результатами.

Кризис научных идеалов

Эта ситуация стала общеизвестной примерно в середине XX в. в связи с рядом обстоятельств, повлекших за собой радикальные изменения. Возникший в результате взрыва первой атомной бомбы шок неотвратимо поставил нравственное сознание ученых перед проблемой ответственности за применение их открытий: соответствующим знаменательным и красноречивым выражением стала историческая драма «первородного греха», вырвавшая научное сообщество из состояния невинности, в котором оно жило до сих пор.

Здесь мы не будем рассматривать самые известные случаи, когда в результате этого события ученые попали в ситуацию морального кризиса и в итоге радикально изменили свою жизнь. С чисто теоретической точки зрения можно утверждать, что создание атомной бомбы не было чем-то принципиально новым в истории науки, так как научные открытия всегда применялись для военных целей и на протяжении всей человеческой истории использовались для производства все более мощного оружия. Но никогда прежде не было так ясно продемонстрировано, что научные исследования могут напрямую и даже непосредственно использоваться для получения такого страшного, смертельного и разрушительного продукта. Осознание того, что считавшиеся незыблемыми свобода, независимость и, якобы, безграничная потребность в знании едва ли могут продолжать рассматриваться в качестве преобладающих характеристик научных исследований, получало все большее распространение – не говоря уже о столь экстремальных случаях.

Стало очевидно, что на самом деле значительная часть научных исследований (возможно, большая их часть), выполняется на службе у тех или иных «предпринимателей», будь то военная сила, государственное управление или деловой мир и промышленность, относительно ни одного из которых нельзя с уверенностью сказать, что они так уж особенно заинтересованы поисками истины – напротив, они гораздо больше заняты реализацией определенных практических целей (в большинстве случаев это получение прибыли и завоевание власти).

Таким образом, ученые, скомпрометировавшие себя тем, что были «наняты» подобными корпорациями, по крайней мере, в определенной степени были причастны к реализации этих целей и, следовательно, несут за это моральную ответственность. Кроме того, вскоре встал животрепещущий вопрос, насколько ограниченной может быть эта «целенаправленная» свобода науки не только в выборе области и проблем исследования, но и в возможности провести его добросовестно в соответствии со своими «внутренними» стандартами, при этом не отказываясь от уважения к истине и публичному характеру научного познания. Фактически подвергается сомнению традиционное уважение к истине, поскольку «абсолютная истина», которую стремится отыскать научное исследование, более недоступна (военные и промышленные секреты выступают в качестве наиболее распространенной формы ограничения этого поиска).

Но в некоторых случаях происходит и прямое «манипулирование» истиной, по большей части тогда, когда недостаточные или частичные научные результаты используются для пропаганды определенных продуктов, при этом их достоинства переоцениваются, а негативные аспекты приуменьшаются. Или вообще когда под видом пресловутой научной беспристрастности продвигаются различные частные интересы (экономические, политические, идеологические). Что касается ограничения публичного характера науки, то очевидно, что конфиденциальность значительной части научных исследований по необходимости подразумевает, что это исследование осуществляется в закрытых группах – с оттенком «инициации» – которые зачастую с подозрением и даже завистью относятся к успехам своих конкурентов.

Это вырождение неоднократно подчеркивалось и обсуждалось в течение последних нескольких десятилетий в ходе полемики по поводу так называемой «нейтральности науки». Большая часть этой критики была порождена той неприкрытой идеологической и политической борьбой, которая велась против современной науки как «слуги власти» и инструмента капиталистического общественного строя и его идеологии. Однако необходимо признать, что у этой критики были и некоторые положительные результаты, так как она способствовала формированию менее идеалистического представления о науке как человеческой деятельности, что могло бы и дальше оставаться скрытым за аспектом независимого поиска истины.

Параллельно этому пересмотру реальных условий существования чистой науки, аналогичные процессы происходили и в прикладной науке. Идея о том, что прикладная наука есть ни что иное, как использование знания на благо человечества, продемонстрировала ряд слабостей: не только в силу уже упоминавшихся «плохих» применений, но и, как стало очевидно, по причине того, что большая часть их «полезных» применений может иметь опасные последствия, вызывать неожиданные негативные побочные эффекты и даже неконтролируемые будущие угрозы ужасающих масштабов. Загрязнение окружающей среды, социальные протесты как реакция на технологическое развитие, расход природной энергии и источников, а также риски, которые ставят вопрос о выживании в будущем самого человечества, представляют собой лишь некоторые из наиболее часто обсуждаемых тем в данной области, и поэтому нам нет нужды рассматривать их здесь подробно. Вследствие всего этого науку больше не рассматривали как нечто исключительно и обязательно благое – она, подобно другим видам человеческой деятельности, продемонстрировала свою амбивалентность, в результате чего возникла проблема компенсации ее негативных последствий.

Представление о «вреде» науки следует понимать в широком смысле: речь идет не только о финансовых издержках, сюда можно отнести также упоминавшиеся выше социальные, экономические и экологические негативные последствия, а также некоторые другие аспекты. Иными словами, в то время как наука до промышленной революции в основном была результатом индивидуального труда и личных жертв, современная наука является в первую очередь социальным продуктом, с одной стороны, требующим очень многого от общества, а с другой стороны, оказывающим на него значительное влияние. Таким образом, общество естественным образом имеет право что-то требовать и от науки в качестве компенсации за те средства, которые оно на нее затратило. Ограничивая наше рассмотрение наиболее очевидным аспектом этой проблемы, мы ясно видим, что, например, современные научные исследования, независимо от того чистая это или прикладная наука, должны поддерживаться существенным количеством средств. И если эти средства на науку выделяются, то автоматически уменьшается финансирование других социальных целей (здравоохранения, системы социального страхования и т.п.). Как наука может оправдать эти вложения, если она не возвращает что-то обществу в обмен на те средства, которые она принимает для обеспечения научно-технического прогресса?

Возникновение антинаучного подхода

Как результат этого грандиозного кризиса, который мы только что обрисовали, во многих кругах, среди значительной части общественности, возник настоящий антинаучный подход: хотя преклонение перед наукой не исчезло, оно в то же время стало все чаще сопровождаться растущим страхом, в результате чего многие начали задаваться вопросом, не предпочтительнее ли сегодня притормозить или приостановить прогресс науки. К этой мысли многие люди также пришли на почве того, что определенные науки (особенно биологические дисциплины) в настоящее время способны воздействовать непосредственно на человека и изменять его природу на глубинном уровне: это комплексное пространство включает в себя биотехнологии, генетические манипуляции, искусственное оплодотворение и вызывает в настоящее время много беспокойства и споров, на которых мы не можем останавливаться подробно.

Конечно же, антинаучный подход не выглядит ни практически осуществимым, ни желательным. По существу нужно сказать, что те положительные черты наук, на которые мы выше обратили внимание и которые отличали их историю на протяжении столетий, действительно являются их неотъемлемой составляющей, при том что в нашем рассказе их, возможно, заглушила череда обоснованных сомнений, звучащих сейчас в полный голос. Тем самым проблема во многом состоит в том, чтобы как можно скорее восстановить подлинный смысл гуманистической ценности науки, а также углубить ее чувство ответственности, которое в прошлом, возможно, казалось, чем-то второстепенным. На этих двух вопросах мы сейчас кратко сосредоточим наше внимание.

Как вновь обрести гуманистическую ценность науки

Если мы хотим изменить описанную выше ситуацию, мы должны, прежде всего, одну за другой отыскать ее причины. Это потребовало бы длительного подробного обсуждения, однако нам придется удовольствоваться лишь некоторыми замечаниями о двух основных факторах: первое касается, так сказать, «внешнего» восприятия науки, которое характеризует нашу эпоху; второе относится к менталитету, царящему «внутри» самой научной работы.

Что касается первого аспекта, то, бесспорно (как мы наблюдали в начале), наиболее распространенное восприятие научного знания (являющееся, в конечном счете, причиной высокого социального престижа, которым сегодня пользуется наука) основано на чувстве восхищения, смешанного порой со страхом или даже ужасом, причем последние вызываются теми огромными технологическими достижениями, которые стали возможны благодаря науке. Это означает, что наука нам видится едва ли не исключительно как неисчерпаемый источник эффективных знаний.Кроме того, ее можно рассматривать как форму знаний, органически ориентированную на практику и поэтому полностью определяемую подобным «интересом». При этом от внимания ускользает, что наука в первую очередь отвечает глубоким познавательным интересам и стремится, прежде всего, быть соответствующей формой «знания», отчего она всегда придавала себе достаточно точную ноэтическую структуру, характеризующуюся такими условиями, которые бы гарантировали ее дискурсу объективность и строгость.

Другими словами, наука – это не просто набор более или менее сенсационных «открытий», которые могут найти самое неожиданное применение – нет, она включает в себя значительную часть «теорий» (сегодня хорошо известно, что как раз такие открытия почти всегда происходят в результате и под влиянием стоящих за ними фундаментальных теорий). Конструирование теорий – это ответ на требование «объяснить», что именно показывают нам опыт и эксперимент, при этом путем выдвижения соответствующих логических и обоснованных гипотез предлагается причинное объяснение. Это преимущественно познавательная деятельность, и именно поэтому наука в первую очередь представляет собой систему «чистого знания», которая уже во вторую очередь является также практически эффективной.

Из сказанного выше следует, что один из путей оценки культурно-гуманистического потенциала науки состоит в достаточном внимании к ее ноэтическим структурам (в особенности, требуется постоянное внимание к научному преподаванию в школе). Таким образом, не трудно выявить различные обладающие примечательной человеческой и культурной ценностью элементы, которые, если их осознание достигло уже значительной степени, способствуют серьезному продвижению культурной квалификации науки и в то же время за счет расширения реального «научного измерения» культуры (в широком и полном смысле) содействуют ее обогащению; признано, что культура и гуманизм могут стать важными составляющими того процесса познания истины, прояснения и организации идей, в который всецело вовлечена наука.

Подобные размышления о ноэтической структуре науки, с другой стороны, представляют собой огромную пользу для ученого, поскольку они способствуют все более критическому ее осмыслению, помогая избежать опасности стать носителем догматизма и прийти к той или иной форме так называемого «интеллектуального терроризма», как модно сегодня говорить. Размышления о том, каким образом конструируется и организуется научное знание (включая осознание историчности – чрезвычайно важный аспект, который мы, к сожалению, здесь должны пропустить), является лучшим противоядием от этого риска догматизма, что не означает, однако, отказа от доверия к науке, но «условия» этого доверия должны быть основательно обдуманы.

Некоторые недостатки современного научного менталитета

При том, что все это сохраняется, в современном научном менталитете произошел серьезный пересмотр таких явлений, как фетишизм чисто аналитической работы и культ «нового», пусть и незначительного «результата», которые сопровождаются девальвацией роли синтеза и концептуальной систематизации «уже известного», что, как считается, имеет низкую научную ценность или не имеет ее вообще.

Два десятка статей, которые, возможно, были написаны в сотрудничестве и свидетельствует о способности работать в очень ограниченной области и добиваться более или менее «оригинальных» результатов, сегодня значат намного больше для научной карьеры, чем подготовка отменного руководства, чем работа, где критически сопоставляются и синтезируются уже известные результаты и теории, чем фундаментальное исследование определенных принципов или же историческая реконструкция и эпистемологический анализ.

Это направление искажает научную систему: мы не оспариваем, что некий конкретный ученый в рамках своей профессиональной деятельности может быть большей частью или даже полностью погружен в изучение эллиптических уравнений или определенных весьма специфических макромолекул. Что может и должен утратить конкретный исследователь (оправдано это тем, что только специализация в какой-либо области позволяет получать «новые» трудоемкие результаты), не может потерять дисциплина в целом и особенно образование того самого ученого.

Так, скажем, трудно понять, почему математик должен серьезно пополнять свой багаж знаний в области понятий высшей математики: алгебры, геометрии, топологии, теории чисел и теории вероятности, – которые большей частью ему непосредственно не понадобятся в любом из тех ультраспециализированных исследований, которым он впоследствии себя посвятит, а, с другой стороны, он не обязан иметь ни малейшего представления о проблемах математических основ или истории математики. Тем не менее, эти элементы должны быть включены в общую «математическую культуру», которой математику не должно не доставать, и, возможно, они вообще принадлежат любой менее специализированной культуре, которой математик должен обладать, если он стремится участвовать в культурном обмене и не хочет ограничиваться кругом своих коллег, которые занимаются теми же проблемами, что и он сам.

Наука с точки зрения «человеческой деятельности»

Подобное интеллектуальное открытие особенно ясно позволяет понять, что наука – это не только «система знаний», но и «человеческая деятельность», сопряженная с личными мотивами, воздействием культурных и идеологических факторов, различными социальными, экономическими и политическими влияниями, которые окружают любое человеческое занятие. Это непосредственно объединяет науку с уровнем ценностей, целей и смыслов, т.е. с областью культуры и гуманизма, в том значении, в каком они понимались ранее, и оправдывает в глазах ученого ту рефлексию и исследовательскую деятельность, которую (в частности, в области гуманитарных дисциплин) осуществляет кто-то «другой» и которую, следовательно, он сам с полным правом действительно может исключить из своей конкретной технической работы, но которую именно поэтому он не должен игнорировать.

В конечном счете, можно говорить о расширении профессионального мировоззрения. Обычно такое профессиональное сознание имеет ограниченный характер вследствие того, что каждая специализированная исследовательская область исключает из сферы своей компетенции бесконечное множество других областей, которые описываются посредством собственной оптики. Но надо, наконец, признать, что научная «оптика» имеет частичный характер и что другие взгляды на мир, свойственные противоположным науке сферам человеческой деятельности, не только имеют такое же право на существование, но и равноправны во взаимодействии и споре с ней.

Свобода и ответственность науки

Изложенные выше соображения о гуманистической ценности науки подразумевают, что в этой области должна быть обеспечена реальная свобода наравне с любыми другими предприятиями человеческого духа. Тем не менее, мы также увидели, что наука таит в себе многочисленные проблематичные и опасные последствия, а их развитие дорого обходится обществу, в отличие от других областей человеческой деятельности. Как решить эту проблему?

На первый взгляд существует достаточно простое решение: мы организуем комплексный социальный контроль над наукой, с тем чтобы посредством целесообразного планирования научные исследования можно было направлять на решение социальных проблем. В настоящее время этот способ решения проблемы отстаивают многие, но пока они ничего не могут противопоставить возникновению многочисленных противоречий. Во-первых, на деле реализация целевого планирования может быть эффективной лишь в том случае, если общественная власть подключится к решению этой задачи. Однако тем самым невинная на первый взгляд концепция «социального контроля» над наукой автоматически трансформируется в гораздо менее невинную идею «политического контроля» над наукой, что, как все знают, не может рассматриваться в качестве эквивалента социального контроля. В реальности, наиболее успешное управление наукой всегда было и до сих пор является прерогативой тоталитарного режима, и это само по себе доказывает, что скрытое содержание подобной навязываемой дисциплины состоит в значительной ликвидации свободы.

Однако даже в случае демократического режима нет сомнений в том, что политический контроль, как и в любой другой области общественной жизни, неизбежно и, по крайней мере, до определенной степени, означает подчинение представлениям заинтересованных сторон, риск идеологического нажима, давление со стороны политических оппонентов и лобби политических друзей – одним словом, сопряжен со многими факторами, которые имеют мало общего со специфическими потребностями науки или реальными потребностями общества. Иначе говоря, это кажущееся решение проблемы обострило бы и даже усугубило бы положение науки как «слуги власти», на которое было так много нападок во время дебатов о ее нейтралитете.

Но даже более важным, чем изложенные выше практические соображения, является следующий принципиальный вопрос: будь мы готовы принять идею общественного контроля над наукой и тем самым полного целенаправленного планирования научных исследований, нам бы пришлось смириться с двумя крайне нежелательными последствиями. В частности, это означало бы практическую ликвидацию свободы науки, и, следовательно, мы достигли бы не примирения двух конфликтующих подходов, а лишь подавления одного из них в пользу другого. Нет необходимости говорить, что всякий раз, когда в истории имело место подобное подавление, отмечался регресс в культурной эволюции человечества: ни одно право человека не может быть устранено, без того, чтобы в опасности не оказались они все. Реальная проблема заключается в том, чтобы в каждый конкретный момент достичь разумной гармонии всех прав, насколько это возможно в данных исторических условиях. Под тем предлогом, что некоторые исследования являются «социально бесполезными» или даже «социально опасными», мы фактически можем вернуться к ситуации внешнего контроля над интеллектуальной деятельностью человека, против которого современная наука, казалось бы, уже выиграла свою историческую битву.

Во-вторых, даже если допустить, что научные исследования должны быть полностью «целенаправленными», мы не можем избежать ответа на вопрос: «Кто должен определять эти цели?» Вполне понятно, что, по крайней мере, наивно пытаться ответить на этот вопрос: «Цели устанавливаются обществом», поскольку общество в таком случае является абстрактной категорией и не может ставить какие-либо четкие цели, тем самым определяя задачи конкретных научных проектов. Значит, нам нужно было бы назначить «кого-то», кто был бы уполномочен интерпретировать потребности общества и определять научные цели для удовлетворения этих потребностей; таким образом, мы вновь сталкиваемся с уже обсуждавшейся проблемой политической власти, контролирующей науку.

Но не менее важным является здесь и следующий факт: соглашаясь с тем, что определять цели научных исследований будет внешняя по отношению к науке власть, мы тем самым поддерживаем неприемлемую ситуацию, которая была обнаружена и справедливо подвергнута критике в качестве одного из самых негативных аспектов современной науки. Это ситуация, когда ученых держат в стороне от определения целей их исследования, оставляя в ситуации «безответственности» и возлагая на них задачу простого исполнения решений, «спущенных» вниз некими «заказчиками». Так есть ли выход из этих трудностей? Мы считаем, что есть, и содержится он в концепции «ответственности науки».

Для того чтобы уточнить, что мы подразумеваем под этим понятием, подчеркнем еще раз следующее: любые границы, обязательства или ограничения, которые мы склонны навязывать науке, не должны ни в коем случае отнимать у нее свободу. Мы уже обосновали это требование, отметив, что ни одно фундаментальное право не может быть полностью подавлено.

Но помимо этого очень важного принципа (являющегося прямым следствием того уважения, которое, как правило, несет с собой свобода мысли), существует еще одна, не менее значимая причина поставить это требование на первый план: она состоит в том, что в научных достижениях большую роль играет личное творчество. А оно не может осуществляться по приказу каких бы то ни было людей или учреждений. Напротив, это результат проявления интеллектуального любопытства к проблемам или вопросам, которые привлекают внимание исследователя и бросают вызов его изобретательности. Это говорит о том, что наука не сможет и дальше процветать вне атмосферы свободы и без возможности проводить любые исследования, просто из жажды знаний – иначе говоря, потому, что они представляют собой интеллектуальный интерес.

С другой стороны, трудно не увидеть, как необходимость выделить науке пространство для свободных исследований вступает в серьезное противоречие с признанием обязанности науки возместить обществу долги за расходы на научную деятельность. При этом можно сказать, что охрана творчества, личной инициативы, критического взгляда и интеллектуальной свободы всегда «в интересах общества», так как это выдающиеся особенности членов общества, сохраняемые в качестве бесценных ресурсов, которые могут найти применение в самых разных областях. Если наука способствует реализации этих качеств, она тем самым может многое вернуть обществу.

В дополнение следует отметить также тот факт, что «целенаправленность» исследования вполне оправдана, и было бы крайне желательно, если бы такая целевая «ориентация» была бы все больше и больше направлена на удовлетворение основных прав человека. Главное, что было высказано в приведенных выше возражениях, так это то, что ни один ученый не должен принуждаться к тому, чтобы осуществлять исключительно практически ориентированные или целенаправленные исследования. Из этого противоречия мы можем извлечь две полезные идеи: первая – это уже приведенное выше обоснование пространства свободного исследования; вторая состоит в том, что даже в случае «целенаправленной» науки, объединение труда ученого с интересами заказчика никогда не должно осуществляться на насильственной основе.

Таким образом, «не-принудительность» распадается на два аспекта. Во-первых, это означает, что ученые должны иметь право самим участвовать в определении целей своих исследований. Конечно, это не может быть понято в наивном смысле – это скорее означает, что научное сообщество должно иметь все больше влияния в обсуждении и определении структуры общества: ученые должны иметь право голоса в уточнении, по крайней мере, тех специфических целей, которые, помимо того,что представляют общий социальный интерес, также влекут за собой применение передовых научных знаний или высоких технологий.

Во-вторых, эта «не-насильственность» должна принять форму обращения, в котором общество доносит до науки свои нужды. Это обращение должно иметь нравственную природу; оно не является выражением принуждения или обязательства, скорее это призыв к ответственности отдельных ученых и научного сообщества в целом. Известно, что понятие ответственности по необходимости должно быть основано на свободе, потому что только свободное существо (вернее, только свободное и разумное существо) может обладать чувством ответственности. Как любое моральное обязательство, эта ответственность выражает то, что «должно быть» или что «нужно делать», но не посредством принуждения, которое может заставить кого-то действовать против его воли или совести.

Если рассматривать проблему в этом свете, исчезает большинство абстрактных трудностей, которые связаны со схематическим противопоставлением прав науки и требований общества, потому что ученый сам является частью общества и, следовательно, должен быть восприимчив к общественным проблемам. С другой стороны, только убежденное и ответственное научное сообщество может эффективно работать на благо общества. Конечно, мы не претендуем на то, что нашли решение абсолютно всех проблем, но мы можем, по крайней мере, утверждать, что указали наиболее конструктивный путь разрешения данных трудностей.

Заключение

Мы не станем здесь приводить примеры областей, тем и конкретных случаев, в которых названной ответственности науки сегодня уделяется особое внимание: им посвящена обширная литература, и было бы несерьезно упоминать о них в данной работе в нескольких словах. Поэтому мы предлагаем резюмировать эти вопросы в последних параграфах, представляющих собой непосредственное заключение наших размышлений.

Первоочередной задачей науки должен оставаться поиск истины (т.е. всегда частичной и никогда до конца не достижимой истины, связанной с ноэтической структурой науки). Данная цель является приоритетной в том смысле, что ни одна социальная причина или какой бы то ни было императив не могут оправдать отклонение от этой линии или допустить размывания или искажения истины.

С другой стороны, эта первая цель науки является тем единственным поручителем, на которого общество может положиться в применении научного, объективного знания для решения своих проблем. Даже если в некоторых исключительных случаях манипулирование истиной может показаться подходящим способом достижения некой особенной социальной цели, несомненно, что цена за это (а именно потеря уверенности в надежности науки) будет слишком высокой, чтобы компенсировать минутную выгоду. Это указывает на неотъемлемый аспект автономности и независимости науки, который может противоречить требованиям общества, но который в любом случае необходимо признавать и уважать.

Эта автономность полностью совместима с долгом науки, той службой, которую она выполняет на благо общества. Говоря конкретнее, эта служба может быть понята как помощь, которую наука может оказать в разрешении социально значимых проблем, и очевидно, что наилучшая возможность ее исполнить состоит в том, чтобы найти решения вышеуказанных проблем, и именно на основе надежных и объективных знаний. Склонность принимать данные проблемы близко к сердцу можно стимулировать посредством соответствующего планирования научных исследований, но лучше всего, если это произойдет как пробуждение чувства социальной ответственности и совести самого ученого.

Другими словами, это означает, что наука связана социальными обстоятельствами или, лучше сказать, является социально ответственной, но отнюдь не всецело «социально зависима» – по причине своей внутренней природы, в соответствии с которой она одновременно является «исторически-определенной» и «исторически определяющей». С одной стороны, она встроена в социальный контекст; с другой стороны, она, тем не менее, лишь в той мере является мощным элементом исторического воздействия, в какой сохраняет свою уникальную идентичность.

ИНДИВИДУАЛЬНОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ

И ЕГО ГРАНИЦЫ

Б.Г. Юдин

Введение: основные понятия

Человек в современном мире все чаще становится объектом биотехнологических воздействий. Традиционно технологические воздействия были направлены на окружающий человека мир. Они, безусловно, существенно влияли и на самого человека, но только лишь опосредованным, внешним образом. Сам же человек мог продолжать мыслить себя как «меру всех вещей».

Конечно, наряду с этим всегда существовал обширный круг воздействий, направленных на человека непосредственно. Но такие воздействия – медицинского характера – предпринимались с достаточно определенной целью: имелось в виду восстановление нормального функционирования человеческого организма (или психики), нарушенного каким-либо заболеванием или травмой.

Сегодня, однако, приходится иметь дело с совершенно новым и быстро расширяющимся спектром технологических вмешательств, направленных непосредственно на человека. Такие вмешательства имеют целью не восстановление, приведение в норму того, что оказалось нарушенным, а улучшение, усовершенствование человека, наделение его такими качествами и свойствами, которые, вообще говоря, ему не присущи, однако, с точки зрения тех, кто это замышляет и предпринимает, крайне желательны.

Предметом нашего интереса в данной статье и станет человек, представленный как объект такого рода технологических воздействий. Это – особый и, между прочим, мало изученный модус человеческого бытия, что мы и попытаемся как-то зафиксировать на понятийном уровне. Отметим прежде всего очевидную многозначность даже не понятия, не термина, а слова «человек», многозначность, которая не редуцируется, а напротив, только усиливается за счет того, что мы употребляем в близких смыслах и массу других слов, таких, как индивид, индивидуальность, личность, персона…

Начнем уточнять полагаемый нами смысл слова «человек» с противопоставления человека вообще, скажем, человека как родового существа (в этом понимании близким по смыслу будет слово «человечество»), или же как обобщенного представителя какой-либо социальной общности либо группы, с одной стороны, и человека как существа вполне конкретного, жизнь которого протекает в определенном пространственно-временном интервале, с другой стороны (применительно к нему в качестве близких можно использовать слово «индивид» или оборот «человеческое существо», который более отчетливо проявляет присущее человеку биологическое начало). Уже здесь мы можем провести значимое различение: человек во втором смысле очевидно смертен, а вот о человеке вообще с уверенностью утверждать то же самое мы не вправе. Говоря о непосредственных технологических воздействиях на человека, отметим, что они в основном осуществляются именно на уровне отдельного человеческого существа, хотя на основе таких индивидуальных воздействий могут планироваться и реализовываться также программы популяционного уровня, а в принципе можно обсуждать и проекты глобального, общечеловеческого уровня.

Следующее необходимое для нас уточнение касается того, что искомое понятие относится только к физическому и психическому, но не к духовному уровня существования человека. Именно на этих двух уровнях осуществляются биомедицинские воздействия на человека. Следует ожидать, что и воздействия, направленные на улучшение, совершенствование человека, по крайней мере, в обозримом будущем, будут ограничиваться именно этими двумя уровнями.

Наконец, еще одно уточнение связано с тем, что, коль скоро речь идет о технологических воздействиях, их необходимой составной частью является экспериментирование с теми объектами, которые должны подвергнуться преобразованиям с тем, чтобы обеспечить необходимый результат. При этом эксперимент медицинской, терапевтической направленности имеет целью не радикальное изменение человеческого существа, а лишь возвращение его к некоторому «нормальному» состоянию. Такое состояние мы можем рассматривать как «основание», своего рода якорь, который ограничивает пространство, открытое для экспериментирования. В случае же «улучшающих» воздействий у нас нет такого основания, поэтому само человеческое существование здесь оказывается чем-то производным, всецело порождаемым нашими замыслами и экспериментами.

Сказанное позволяет нам принять в качестве рабочего понятие «индивидуального человеческого существования». Отметим, впрочем, что в таковом качестве можно было бы использовать и понятие индивидуального человеческого существа. Но первое из них представляется более широким, тогда как понятие существа предполагает нечто более оформленное и определенное, что может существенно ограничивать диапазон возможных технологических воздействий.

Пограничные зоны человеческого существования

С точки зрения результативности технологических воздействий на индивидуальное человеческое существование особый интерес представляют его граничные зоны. Для начала обратимся к самому понятию предельной, или пограничной, ситуации. Это понятие носит междисциплинарный характер, оно широко используется как в естественных, так и в гуманитарных науках. Существуют такие предельные ситуации, когда мы оказываемся на границе между двумя средами. Очевиднейший пример – переход воды из одного агрегатного состояния в другое, скажем, из твердого в жидкое (таяние льда). В термодинамике подобного рода превращения называют фазовыми переходами.

Если рассматривать такой переход без излишней детализации, так сказать, с высоты птичьего полета, то мы различим лишь некоторый скачок – то, что было куском льда, через какое-то время превратится в определенный объем жидкости. Но более пристальный взгляд позволит увидеть немало интересного, того, что с величайшим вниманием и тщательностью изучается во многих областях естествознания (коль скоро речь идет о природных явлениях). Фазовый переход – это обычно процесс быстротечный, характеризующийся нестабильным состоянием системы. Важное следствие такой нестабильности заключается в том, что зависимость между интенсивностью входных воздействий на систему и ее реакциями на эти воздействия бывает нелинейной, так что относительно слабые воздействия могут вызывать весьма серьезные последствия, вести к кардинальным изменениям состояния системы.

С аналогичными явлениями приходится иметь дело и в науках, изучающих человеческое общество и его историю. И здесь мы фиксируем такого рода «фазовые переходы», когда относительно стабильное существование социального организма сменяется периодом быстрых и резких, революционных изменений. В таких условиях нестабильности вполне возможно, что какие-то процессы, протекающие на микроуровне, повлекут глубокие последствия, которые проявятся в весьма заметных, вплоть до самого глобального, масштабах.

Необходимо специально подчеркнуть это обстоятельство: и в естественных, и в социальных системах слабые возмущения, происходящие на стадии фазового перехода, способны вызывать значительные изменения. Принимать во внимание специфику переходных процессов важно не только при изучении таких систем, но и при поиске эффективных технологий воздействия на них. Именно в этом во многом и заключены основания быстро растущего в современной науке внимания к такого рода состояниям и ситуациям. В свою очередь, повышенным интересом к открывающимся здесь технологическим возможностям определяются приоритетные направления научного познания самих таких систем и состояний.

Сказанное о переходных ситуациях применимо и к человеку. Сегодня он все чаще оказывается объектом самых разных воздействий, осуществляемых с помощью соответствующих технологий.1Как мы уже отмечали, создание новых, всё более эффективных технологий воздействия на человека стало в наши дни одной из наиболее значимых тенденций научно-технического прогресса. А это значит, что особое внимание привлекают те самые пограничные зоны, в пределах которых технологические вмешательства могут быть особенно результативными.

Но, далее, применительно к познанию человека такие пограничные зоны значимы еще и потому, что обращение к ним позволяет нам лучше понять, что есть человек. Ведь именно в предельных ситуациях зачастую наиболее отчетливо проявляются какие-то определяющие черты интересующего нас объекта. В данном же случае нас будут интересовать такие предельные ситуации, которые представляют собой грань между собственно человеческим существованием и тем, что таковым не является. Сделав такие предельные ситуации своего рода точками отсчета, мы можем попытаться увидеть, что такое человек, с одной стороны, как бы находясь внутри этого человеческого, а с другой, — глядя на него извне.

Чрезвычайно обильным поставщиком таких предельных ситуаций применительно к человеку являются сегодня биомедицинские технологии. Они особенно активно развиваются и используются для осуществления таких манипуляций в пограничных зонах, которые чреваты самыми разными возможностями. Именно то, что биомедицинские технологии внедряются в такие зоны, во многом и делает особенно актуальным вопрос о том, что такое человек, определяет, если угодно, специфические формы постановки и осмысления этого вопроса.

Вот несколько примеров того, как появление новых технологий заставляет задумываться над тем, что такое человек. Принятая в 1997 г. Советом Европы «Конвенция о защите прав человека и достоинства человеческого существа в связи с использованием достижений биологии и медицины: Конвенция о правах человека и биомедицине» стала первым юридически обязывающим документом, призванным регулировать создание и применение биомедицинских технологий. Согласно статье 1 этого документа, раскрывающей его объект и цель, «Стороны настоящей Конвенции обязуются при использовании достижений биологии и медицины защищать достоинство и индивидуальность каждого человеческого существаи гарантируют каждому, без дискриминации, уважение целостности и неприкосновенности его личности и соблюдение других прав и основных свобод»2.

Как видно из содержания этой статьи, ее смысл самым существенным образом зависит от того, что будет пониматься под «человеческим существом» и «каждым» (человеком). А между тем Конвенция не содержит определения понятий «человек» и «человеческое существо». В этой связи в Пояснительном докладе, дающем толкования положений Конвенции, отмечается: «В Конвенции не дается определения термина «каждый» (во французском языке «toute реrsоnnе»). Эти два термина эквивалентны и употребляются в английском и французском вариантах Европейской конвенции о правах человека, в которой, однако, тоже нет их определения. В отсутствие единодушия среди государств — членов Совета Европы относительно определения этих терминов было принято решение, что для целей применения настоящей Конвенции их определение отдается на усмотрение национального законодательства стран»3. Таким образом, Совет Европы не взял на себя смелость давать юридически обязывающее определение понятий «человек» и «человеческое существо».

Еще один пример. Линда Гленн, американский специалист по биоэтике, несколько лет назад заметила: «За последние годы произошло несколько научных достижений, которые прежде мы относили к области научной фантастики. От переноса клеточных ядер до беременности вне организма, от чипов, имплантируемых в мозг, до трансгенных организмов, от киборгов до химер – таковы следующие шаги в нашей собственной эволюции. Будущие открытия, вероятно, изменят наше понимание того, «что есть человек». Сегодня патентовать человеческие существа нельзя, но само понятие «человеческого существа» еще должно быть определено судами или законодателями».4Я согласился бы с этими словами, но с одним уточнением: на мой взгляд, определение этого понятия требует участия не одних только юристов и законодателей, но и более широкого круга экспертов, включая философов.

Далее речь пойдет о некоторых пограничных зонах индивидуального человеческого существования, в отношении которых будет уместно задаваться тем же самым вопросом. По мере того, как мы приближаемся к какой-либо из таких пограничных зон, так сказать, изнутри, у нас становится все меньше оснований с определенностью утверждать, что мы всё еще имеем дело с человеком. А когда мы пересекаем внешнюю границу этой зоны, то получаем право уверенно утверждать, что «это» – уже не человек. Находясь же внутри пограничной зоны, мы лишены четких ориентиров, позволяющих однозначно решать, имеем ли мы дело с человеком или нет. С этой точки зрения можно говорить о пограничных зонах как о зонах неопределенности.

Человек между жизнью и смертью

Итак, каковы же эти зоны? Первая зона – это зона, которая располагается между жизнью и смертью индивидуального человеческого существа. Вторая зона предваряет рождение индивидуального человеческого существа. Именно эти две зоны будут основным предметом нашего рассмотрения в данной статье. Третья зона разделяет (или, может быть, соединяет?) человека и животное. Еще одна зона – тоже, может быть, разделяющая, а может быть, объединяющая человека и машину.

В каждой из этих зон, если мы начинаем внимательно в нее всматриваться, обнаруживаются чрезвычайно интересные, зачастую весьма бурные процессы, которые люди мало-помалу начинают контролировать с помощью биомедицинских технологий. Оказывается, что видевшееся при поверхностном взгляде как мгновенный переход, предстает теперь как целая цепь взаимосвязанных явлений и процессов, а на месте того, что казалось нам точечным событием, обнаруживается обширная область, в пределах которой биомедицинские технологии позволяют осуществлять разного рода манипуляции.

Один из примеров подобных манипуляций, относящийся к первой из обозначенных выше пограничных зон – это постановка такого диагноза, как «смерть мозга». Смерть мозга фиксируется тогда, когда мозг перестал функционировать, причем необратимо. Дело, однако, в том, что современные биомедицинские технологии позволяют в течение довольно длительного времени, исчисляемого не только часами, но и днями, поддерживать в организме какие-то биологические процессы и функции. Если пациент подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, то у него может поддерживаться дыхание и кровообращение при том, что сердце и легкие свои функции не выполняют. Это – такое искусственное состояние, которое природа сама по себе не обеспечивает. А коль скоро мы научились вызывать и поддерживать это искусственное состояние, то оказывается, что с организмом, находящимся в таком состоянии, можно производить различные манипуляции.

Прежде всего, возможность сохранять жизнь человека в условиях, когда естественное кровообращение и дыхание прерваны, означает, что те состояния, которые прежде ассоциировались со смертью, теперь оказываются в существенных пределах обратимыми. А тем самым и смерть человека отодвигается, так что при наших попытках ответить на вопрос «что такое человек?» мы уже не можем так легко и просто указывать в качестве одного из неотъемлемых признаков наличие самопроизвольного дыхания и (или) кровообращения.

Но, более того, создаются технологии, направленные на то, чтобы, с одной стороны, обеспечивать это искусственное прерывание кровообращения и дыхания, останавливая нормальное функционирование сердца и легких и, с другой стороны, напротив, искусственно же запускать их нормальное функционирование.

Возможность осуществления таких манипуляций свидетельствует о том, что пограничная зона между жизнью и смертью человеческого существа расширяется, причем не столько в физическом, сколько в технологическом смысле. Еще одна сфера ее расширения связана с использованием органов и тканей пациента, у которого поставлен диагноз смерти мозга, для аллотрансплантации, т.е. их пересадки другим пациентам. С принятием этого критерия только и стало возможным изымать из тела человеческого существа, у которого поставлен диагноз смерти мозга, такие органы, как сердце, легкие, печень. Ведь извлечение этих органов из тела живого пациента, т.е. того, у которого смерть мозга не диагностирована (и не оформлена юридически), будет квалифицироваться как убийство. А коль скоро такой диагноз поставлен, то изъятие этих, и не только этих, но и многих других, органов и тканей становится вполне приемлемой манипуляцией: изъятые органы и ткани могут быть использованы в терапевтических целях – для того, чтобы помочь другим пациентам.

Появление и последующее расширение зоны манипуляций в пространстве между жизнью и смертью порождает и множество проблем морального порядка, изучением которых занимается биоэтика. При этом, как показывает развитие биоэтики, довольно редко проблемы, которые ее интересуют, получают окончательное, устраивающее всех решение. Как правило, эти проблемы, относятся ли они к донорству и пересадке органов, к возможности отключения пациента от жизнеподдерживающих устройств, к допустимости тех или иных генетических тестов или же вмешательств в гены человека и т.д., снова и снова становятся ареной столкновения противоборствующих позиций, неустанного поиска приемлемых решений. И одним из главных оснований, на которые опираются те или иные предлагаемые решения, как раз и является наше понимание того, «что такое человек?». Можно ли считать, что существо, у которого диагностирована смерть мозга, уже перестало быть человеком, если учесть, что мы можем наблюдать воочию многие признаки биологического функционирования его организма?

Очевидно, нашими поисками ответа на этот вопрос руководит вовсе не праздное любопытство, а вполне практические соображения. Ведь когда мы говорим, что это вот существо – человек, тем самым мы не просто фиксируем какие-то объективные показатели, которые позволяют поставить диагноз смерти мозга. Мы ещё и выражаем нашу ценностную позицию, на основании которой и определяем, какие манипуляции будут морально приемлемыми, а какие – нет. И постольку, поскольку у людей бывают разные, порой диаметрально расходящиеся, ценности, в таких ситуациях бывает очень непросто найти решение, которое удовлетворило бы всех.

Как мы видим, всё начинается с того, что создаются биомедицинские технологии, позволяющие бороться за продление человеческой жизни, за то, чтобы отодвинуть какие-то состояния, которые раньше были терминальными, чтобы человеческая жизнь могла продолжаться дальше. Едва ли кто-то будет спорить, что цель, которая при этом преследуется – самая благая. И лишь затем, когда эти технологии уже начинают применяться, обнаруживаются какие-то новые возможности, которые вначале не были видны. В результате же открываются такие пути развития, такие траектории, которые порождают не только новые возможности, но и новые морально-этические проблемы.

Зона репродукции

Перейдем теперь к другой пограничной зоне – зоне, которая предшествует рождению нового индивидуального человеческого существа. Грубо говоря, этот интервал можно ограничить моментом слияния сперматозоида и яйцеклетки, с одной стороны, и моментом выхода ребенка на свет из материнской утробы, с другой. Здесь тоже в последние десятилетия очень основательно поработали биомедицинские технологии. Весь этот период, как известно, длится около 40 недель, которые, впрочем, неравнозначны в отношении эффективности микровоздействий на развивающийся организм: чем ближе к начальной стадии, тем более результативны эти воздействия. Вместе с тем в ценностно-этическом отношении дело обстоит таким образом, что чем ближе к окончанию внутриутробного развития, тем, вообще говоря, морально менее допустимыми считаются внешние технологические воздействия на организм.

Следует отметить, впрочем, такое немаловажное обстоятельство. Подобно тому, как в зоне окончания человеческой жизни некоторые технологически важные воздействия приходятся на то время, когда смерть уже зафиксирована, так и в зоне начала жизни многие значимые воздействия на мужские и женские половые клетки производятся еще до момента их соединения.

Нобелевскую премию по медицине за 2010 г., как известно, получил британский физиолог Роберт Эдвардс, который явился одним из отцов-основателей вспомогательных репродуктивных технологий, в частности, того направления, которое принято называть экстракорпоральным оплодотворением. И эта зона тоже оказалась предметом самого пристального интереса, как научного, так и общественного, породившего массированный поток научных исследований.

Исследования в области искусственной репродукции привели к возникновению множества новых технологий. И, естественно, с развитием таких технологий стали возникать и новые проблемы: а является ли уже человеческим существом вот это, то, с чем ученые манипулируют в пробирке, или ещё не является?

Одна из проблем, о которой в наши дни говорят особенно много, — это проблема эмбриональных стволовых клеток. Чтобы их получить, надо, скажем так, употребить на это зарождающуюся человеческую жизнь. Или еще одна проблема: можно ли (с этической, а не с технической точки зрения – техническая возможность этого очевидна) создавать человеческие эмбрионы для исследовательских целей? В уже упоминавшейся Конвенции Совета Европы о биоэтике статья 18, часть 2 гласит: «Запрещается создание эмбрионов человека в исследовательских целях». Но, скажем, Великобритания не присоединяется к этой Конвенции, поскольку там считают, что такие манипуляции с эмбрионами в каких-то пределах допустимы. Конечно, проведение этих манипуляций регулируется, и нет такой ситуации, что «всё дозволено». Нет, однако, и жесткого запрета. В Великобритании действует специальная регулирующая структура — Управление, регулирующее вопросы оплодотворения и эмбриологии человека (HumanFertilisationandEmbryologyAuthority – HFEA). Оно занимается лицензированием и мониторингом клиник искусственного оплодотворения и всех проводимых в стране исследований на человеческих эмбрионах, а также обеспечивает информирование общества по этой проблематике.

Появление технологий, позволяющих такие манипуляции, первоначально обосновывалось целью медицинской помощи супружеским парам, которые по тем или иным причинам оказываются бесплодными. Иными словами, речь шла о терапевтическом использовании этих технологий. Между тем их развитие открывало все новые и новые возможности, в том числе и отнюдь не терапевтические.

Рассмотрим в качестве примера предимплантационную диагностику. Сама ее возможность возникла тогда, когда была разработана технология оплодотворения в пробирке. Если оплодотворение происходит в пробирке, то начинает развиваться сразу несколько протоэмбрионов, которые потом могут быть имплантированы женщине для того, чтобы у неё развивалась беременность. Так вот, технология предимплантационной диагностики первоначально разрабатывалась для того, чтобы отбирать из числа этих протоэмбрионов таких, у которых нет дефектов.

А дальше события начинают развиваться по своей логике: выясняется, что можно ставить задачу не простого отбора протоэмбрионов без дефектов, а выбора того из них, который в процессе своего развития превратится в ребёнка с какими-то определёнными характеристиками, привлекательными для его родителей. Получается, таким образом, что к этой вспомогательной репродуктивной технологии (оплодотворения в пробирке) можно прибегать не потому, что у женщины или у мужчины какие-то дефекты репродуктивных органов, а потому, что появляется сама такая возможность селекции. Иными словами, становится практически осуществимой реализация – пока что на уровне отдельной семьи – евгенических проектов улучшения потомства. И тогда оказывается, что люди могут идти на оплодотворение в пробирке не ради терапевтических целей, а именно для того, чтобы получить возможность такого выбора.

Начинает обсуждается следующий сюжет: допустим, эти технологии получили широкое распространение, и можно производить предимплантационный отбор протоэмбрионов по таким генам, которые обеспечат высокий уровень интеллекта. В этом контексте можно помыслить сценарий из сравнительно недалекого будущего: с тех пор, как технологии такого отбора стали общепринятыми, проходит лет 20 лет, и вот ребёнок, уже юноша, который был рожден, так сказать, обычным путём, без оплодотворения в пробирке, обращается к родителям и пеняет им: «Что же вы в свое время не позаботились обо мне как следует? Все вокруг меня такие интеллектуально одаренные, такие развитые, а я один серый и ограниченный, потому что вы либо пожалели денег на оплодотворение в пробирке и диагностику, либо вообще об этом не задумывались». Возникает, таким образом, совершенно другая ситуация: технология оплодотворения в пробирке становится преобладающей, но уже не по медицинским, а по совсем иным основаниям.

Рассмотренный пример на сегодня является все-таки гипотетическим, да и сами технологии оплодотворения в пробирке и предимплантационной диагностики пока что не очень-то надежны. Есть, однако, примеры и вполне реальные, относящиеся, правда, не к предимплантационной, а к пренатальной диагностике (которая проводится уже на стадии внутриутробного развития плода). Эта технология все чаще применяется для обнаружения генетических дефектов развивающегося эмбриона, и ее возможности быстро расширяются, поскольку возрастает многообразие генетических аномалий, которые позволяет выявлять такая диагностика.

Но сегодня широкое применение пренатальной диагностики в основном связано с тем, что во многих странах она используется для селекции по признаку пола. При этом за диагностикой следует аборт, коль скоро пол будущего ребенка не удовлетворяет родителей. Известно, что обычно на 100 рождений девочек приходится 105-106 рождений мальчиков. Девочки по природе более жизнеспособны, так что к репродуктивному возрасту соотношение полов выравнивается, становится 100 к 100. А сейчас в некоторых странах (в основном в Юго-Восточной Азии, хотя не только там) это отношение доходит до 122 к 100. Значит, на 100 девочек рождается 122 мальчика. И причиной является то, что часто родители, узнав, что беременность должна разрешиться рождением девочки, прибегают к аборту.

«В большинстве стран мира закон запрещает использовать тесты на определение пола ребенка, — пишет американский биофизик, один из наиболее энергичных пропагандистов идей перехода от человека к трансчеловеку, постчеловеческого будущего Г. Сток, — для целей выбора пола, но такая практика является общепринятой. Исследование, проведенное в Бомбее, дало удивительный результат: из 8 000 абортированных зародышей 7 997 были женского пола. А в Южной Корее подобные аборты получили такое распространение, что около 65% детей, рождающихся третьими в семье, — мальчики, видимо, из-за того, что супруги не хотят повления еще одной девочки.»5

В Китае, где такие практики используются уже довольно долго, последствия их применения накладываются на результаты государственной политики сокращения рождаемости, основывающейся на принципе «одна семья – один ребёнок». Поэтому там существует особенно сильная мотивация в пользу того, чтобы проводить пренатальную диагностику и, в случае надобности, делать аборт. И страна уже столкнулась с весьма острой проблемой: юношей, находящихся в репродуктивном возрасте, существенно больше, чем девушек, потенциальных невест. Это является источником серьезных социальных напряжений и проблем, потому что юноша, которому трудно найти спутницу жизни, будет, скорее всего, более склонен к тем или иным формам антисоциального поведения.

Вообще же следует заметить, что пограничная зона, через которую проходит рождающееся человеческое существо, является, пожалуй, наиболее чреватой этическими проблемами. Для иллюстрации можно напомнить о том, что в свое время в рамках Руководящего комитета по биоэтике Совета Европы была создана рабочая группа международных экспертов. Перед группой была поставлена такая задача: разработать юридически обязывающий документ, направленный на защиту эмбрионов и зародышей человека. Спустя несколько лет, однако, группа пришла к выводу, что создание такого документа сегодня не представляется возможным. Причина – эксперты оказались не в состоянии прийти к согласованному решению о том, с какого момента начинается человеческая жизнь. В результате группа ограничилась лишь представлением доклада, в котором были зафиксированы наиболее распространенные позиции по этому вопросу6.

*

В заключение отметим следующее. Никто не даст нам такого определения того, что есть человек, с которым мы все согласимся. К этой проблеме нам приходится и будет приходиться обращаться снова и снова по мере того, как будут развиваться, все более основательно входить в нашу жизнь биомедицинские технологии. И даже если мы найдём такое определение, которое будет устраивать всех, то и оно не будет оставаться в силе на веки вечные. Это – то, на что мы обречены в век столь бурного прогресса биомедицинских технологий.

1 См. Юдин Б.Г. Человек в обществе знаний // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2010, №3, с. 65-83.

2http://conventions.coe.int/Treaty/en/Treaties/Html/164.htm (Курсив мой — Б.Ю.)

3 http://conventions.coe.int/Treaty/EN/Reports/Html/164.htm

4Linda MacDonald Glenn. When Pigs Fly? Legal and Ethical Issues in Transgenics and the Creation of Chimeras // The Physiologist, Vol. 46, #5, October 2003, p. 251.

5 Gregory Stock. Redesigning Humans. Choosing our Genes, Changing our Future. Mariner Books. Boston, New York, 2003, p. 14.

6См. CDBI-CO-GT3 (2003)13 (PDF) The protection of the human embryo in vitro — Report by the Working Party on the Protection of the Human Embryo and Fetus http://www.coe.int/t/dg3/healthbioethic/texts_and_documents/default_en.asp

Витезслав Орел, МаргаретПисли

Иван ТимофеевичФролов:

отреабилитациигенетики к философииHomo sapiens et humanus.

Я с благодарностью вспоминаю о годах совместной работы

с этим большим и достойнымво всех отношениях Человеком,

Иваном Тимофеевичем Фроловым.

Михаил Горбачёвi

В период с 1948по1964 год в Советском Союзе и дружественных ему странах для науки генетики наступили тяжелые времена. ТрофимДенисовичЛысенко(1898–1976), президент советскойВсесоюзной академиисельскохозяйственных наук имени Ленина, заявил, чторазработал методикурезкого повышенияурожайности. Он выдвинул идею, что организмы могутприобрести те или иные характеристикипростопосредством насильственного физического изменения родительских особей. Лысенкополучил поддержкусоветского руководства, и научно обоснованная менделевская генетика была объявлена «буржуазной лженаукой». Исследования в данной области прекратились. Многие ученые, не пожелавшие смириться с подобным положением дел в генетике, были репрессированы. Некоторые из этихименсейчас можно увидеть в Музее Менделя в Брно (Чешская Республика)ii.

В таких условиях от человека, решившего бросить вызов устоявшейся системе, требовалось немало мужества, но у Ивана ТимофеевичаФролова(1929–1999) была необходимая для этого личная воля и интеллектуальная мощь.

После 2000 года была опубликована серия книг, в которых дается критическая оценка драматических событий второй половины XX века в российской генетике, которая была подчинена политической идеологии в течение столь длительного времениiii. В 2010 году в серии «Философия России второй половины XX века» увидела свет книга «Иван Тимофеевич Фролов»; ее составили 29 материалов, характеризующие деятельность И.Т. Фролова, влиятельного мыслителя, ученого, обладавшего выдающимся талантом и работоспособностью, борца за реабилитацию генетики и ее основателя, Иоганна Грегора Менделя (1822–1884)iv. Материалы книги были собраны из 450 статей и 40 книг, изданных на русском и других языках, как в России, так и за рубежом. В книгу вошли четыре статьи, написанные самим Фроловым.

Будучи аспирантом философского факультета МГУ в 1953–1956 гг. Фролов был очень разочарован тем, что им преподавали лженауку, представлявшую эволюцию и наследственность так, как они трактовались Лысенко и его последователями. Академик Лев Киселёв показывает в своей работе, как этот начинающий философ задался целью реабилитировать генетику, насильно поставленную на службу лысенкоизмуv.

В 1958 году, по итогам изучения философско-методологических принципов естественных наук, Фролов в своей кандидатской диссертации «Детерминизм и телеология» оспорил искаженную версию теории Дарвина, представленную Лысенко.

В 1962–1965 гг., став редактором-консультантом международного коммунистического журнала «Проблемы мира и социализма», издававшегося в Праге, Фролов был увлечен исследованиями философии глобальных проблем в контексте социологии, экологии и этики, а также проблемами научно-технической революции. В этот период он общался с чешскими учеными, в особенности с Радованом Рихтой, занимавшимся теми же проблемами. В дальнейшем он исследовал в своих работах революцию в биологии и генетике, применяя новейшие знания из области физики, химии, математики и теории вероятности. В этом интеллектуальном климате он написал свою докторскую диссертацию «Проблемы методологии биологического исследования»vi. Выступив против псевдонаучного «учения» лысенкоизма, в 1965 году он защитил диссертацию при поддержке влиятельного генетика Бориса Львовича Астаурова (1904–1974), первого президента вновь созданного «Всесоюзного общества генетиков и селекционеров», ученого, поддерживавшего контакт с Менделианумом(Музеем Менделя) в Брно.

В это времяФроловбыл приглашен в Москву, чтобы оказать помощьвыдающемуся физикуНиколаю НиколаевичуСеменовув написании направленной против лысенкоизмастатьи «Наука не терпитсубъективизма», которая была воспринята как обоснованиеконца эпохи лысенкоизма.После 1966 года Фроловначал преподаватьфилософиюв МГУ; он отправилсвоего ассистента Стефана АлексеевичаПастушногов Брноизучатьновейшие данные в историографии исследованийИ.Г.Менделяипроисхождениягенетики. В 1972 году в Москвевышла книгаФроловаиПастушного «Мендель, менделизми диалектика»vii, а в 1975 году в Брно, под названием«Менделизмифилософские проблемысовременнойгенетики», увидел свет ее чешский переводviii. Теперь, когда была осуществлена научнаяреабилитациягенетики, лженауке Лысенкои его сторонников был положен конец.

Позже в своих публикациях Фролов исследовал философию глобальных проблем в контексте естественных наук, социологии, этики, гуманитарных вопросов экологии и техники. В этих его исследованиях его поддерживали видные российские ученые – такие, как физик Пётр Леонидович Капица, биохимик Владимир Александрович Энгельгардт, генетики Борис Львович Астауров и Дмитрий Константинович Беляев, а также историк науки Бонифатий Михайлович Кедров.

Между 1968 и 1977 гг. Фролов был главным редактором советского ежемесячного журнала «Вопросы философии», в котором с этого времени стали широко публиковаться статьи и проводиться «круглые столы» по глобальным проблемам, по проблемам научно-технической революции и т.д., Благодаря этому тираж журнала вскоре увеличился с 25000 до 55000 экземпляров.

Исследуя проблемы генной инженерии, этики науки, вопросы смерти и бессмертия, И.Т. Фролов при этом ссылался на таких видных мыслителей прошлого, как Сократ, Кант, Гете, Толстой, Достоевский и др. Разработка Фроловым философско-методологических принципов естественных наук и генетики, в частности, послужила основой его нового, оригинального, способа мышления о жизни человека и общества в контексте ускоряющегося развития науки, техники, образования и культуры.

Во время своего второго пребывания в Прагев1977–1980 гг.Фроловорганизовалв международном коммунистическомжурнале «Проблемы мира и социализма» комитетпо науке, специализировавшийся на вопросах науки,этикии гуманизма.

Во время посещения Менделианума(Музея Менделя) в Брноонознакомился снедавно опубликованнойкнигойЭдварда Осборна Уилсона «Социобиология: Новый синтез» (1975). Согласно автору, социобиология может стать базой для объединениябиологии,социальных игуманитарных наук, если признать, чточеловеческий разумбыл сформированкак генетической наследственностью, так икультуройix.Фроловвзял экземпляр книгис собой в Прагу. Впоследствии в своей следующей книге «Перспективы человека» (М. 1979) он подверг концепцию Уилсона тщательному критическому анализу.

По возвращении в Москву Фролов организовал в Академии наук Научный совет по философским и социальным проблемам науки и техники.

Это было началомсамого успешного периода в его научной деятельности, который он позжедетально описал в своей книге «Философия и историягенетики: Поиски и дискуссии» (1988)x. На последней страницекниги, переизданной в 2007 году, – семьпортретоввыдающихся русскихгенетиков. Среди них также американецТомас ХантМорган (1866–1945). ПортретМенделя дан в самом начале. В книге Мендельцитируетсяна16 страницах. В четвертой главе, посвященной генетикечеловека,Фроловпривлекает внимание читателя ксоциобиологическомусимпозиуму, организованномув 1979 годув Нью-Гемпширебиологами, теологами и философами.Наиболее важные сведения о данном симпозиуме были впервые опубликованы в журнале «Zygon»и затем подробнее изложены Фроловым в изданном им в1988 году трудеxi.Организаторы симпозиума надеялись, чтодискуссия будет способствовать лучшему пониманиюсовременных социальныхиэтических проблем науки в их неразрывной связи.

Академик И.Т. Фролов как мужественныйи ответственныйученый был вскоре оценен Михаилом Сергеевичем Горбачёвым. Фролов с одобрением отнесся к тому, что Горбачёв привнес его учение о глобальных проблемах в область политики, тем самым поставив во главу угла не политические классовые проблемы, а общие проблемы человечества. В 1985 годуФроловпривлек внимание общественности к значимости глобальных проблем. Цель этих усилий он видел в создании «нового гуманногоидемократического социализма»инового мышления. Фроловначал сотрудничать сГорбачёвым,и в данном контекстеврассужденияхГорбачёва появился политический термин «перестройка».СотрудничествоФроловасГорбачёвымподробно описанов книгеСергеяКорсакова,изданнойв 2006 годуxii.

В 1987 году вышла книга Горбачёва «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира»xiii. В 1988 году на XVIII Всемирном философском конгрессе в Брайтоне Фролов выступил с лекцией «Перестройка: Философский смысл и человеческое предназначение»xiv. Авторыожидали, чтоновые политические реформывнесут свой вклад в формирование либерального мышленияна трех уровнях, как тó: природа, человеки общество.

В начале 1991-го годаГорбачёвпоручилФроловусоздать «творческую группу» для разработкипредложенийпо демократизациистраны.В это времяФролов уже страдал отдиабета,и здоровье его ухудшалось. В августе 1991 года московские хирурги решили отправить егов клинику вДюссельдорфе (Германия). Нобыло уже слишком поздно, и левую ногупришлось ампутировать. Между тем падение Горбачёва повлекло за собой политические изменения вМосквеи конец политической активности И.Т. Фролова.

В1991–1999 гг. он продолжалсвою деятельностьв Москвев качестве директоравновь созданногоИнститута человекав структуре Академии наук. Фролов стремился донести свою философию и до китайских современниковиездил в Китайнесколько раз. В 1999 годуон умерво времявысадкииз самолетав Ханчжоу.

В 1991 году Горбачёв был удостоен Нобелевской премии мира за внедрение нового политического мышления, а Фролов был награжден премией ЮНЕП (Программы ООН по окружающей среде) «Глобал-500» за работы по исследованию глобальных проблем. В своих публикациях Фролов неоднократно цитировал как философов и естествоиспытателей, так и известных литераторов, от античности до наших дней. Знаменитый русский писатель Федор Михайлович Достоевский, который подчеркивал, что человек сам по себе является тайной, подлежащей раскрытию в течение всей жизни, вдохновил Фролова на изучение человека в различных аспектах его существования. Манифест Бертрана Рассела и Альберта Эйнштейна, призывающий человека к новому стилю мышления, который позволит избежать трагических последствий применения атомного оружия, повлиял на разработку Фроловым его инновационного мышления. В 1989 году Фролов и Горбачёв посетили в Ватикане папу Иоанна Павла II, который, как оказалось, был знаком с публикациями Фролова. Первая энциклика папы привлекает внимание к социальным аспектам существования человека, живущего в мире, полном противоречий, и вполне согласуется с социологическими исследованиями Фроловаxv.

В политической деятельностиФроловымдвигалиего научно-философские идеи – в противовес политической мотивации Горбачёва. В результате неудачи перестройкиФролов пришел ксерьезному убеждению, чтонеобходимоуделять внимание конкретной работепо повышениюгражданского, научного и культурного уровнянации и, прежде всего, идентификациииразвитию Человека как такового.Дажесамая лучшая идеяне может быть успешно воплощена на практике, если она не реализуется с помощью адекватных средств, на высоком уровнекультуры, науки, генетики, техники, цивилизации, социальной структурыисамого человекас достаточным уровнем духовногогуманизма и демократии. Фроловнадеялся, что в последующие пятьдесятили дажестолет человечество будет генерировать новые научные и гуманитарные идеи, достойные латинского афоризма homosapiensethumanus.

В 2001 годуГорбачёв следующим образом, вдумчиво и содержательно, описывал заслугиФролова: «Я всегда высоко ценил его убежденную приверженность на демократическую перестройку. Иван Тимофеевич смело, нелицеприятно выступал против всякого рода политических нападок на этот курс – будь они фундаменталистского либо «ультрадемократического» толка… Нам приходилось защищать и проводить политический курс в постоянной борьбе с радикалами «слева» и «справа», которые действовали на параллельных линиях, а фактически смыкались в стремлении прервать демократический и перестроечный процесс, курс на обновление, реформирование и сохранение страны… Говоря обо всем этом, хочу добрым словом помянуть Ивана Тимофеевича Фролова… Это большой настоящий Человек. Основательный. Образованный. Принципиальный, смелый. Откровенный и искренний.

Я с благодарностью вспоминаю о годах совместной работы с этим большим и достойным во всех отношениях Человеком»xvi.

Интерес кФроловусохраняется во всем мире.В 2009 году китайскийавтор Яо Ин написала книгу, в которой исследуется гуманистическаяфилософияФролова. Эта книга былапереведена на русский язык; перевод увидел свет в 2013 годуxvii.

iГорбачёв М.С. Большой, настоящий Человек // Академик Иван Тимофеевич Фролов:ОчеркиВоспоминания. Материалы / Отв. ред. В.С. Степин. – М.: Наука, 2001. – С. 336.

ii Peaslee M.H. In the footsteps of Mendel. – Mode of access: http://www.mendelweb.org/MWpeaslee.html

iii Orel V. Selected works by Ivan Timofeevich Frolov (1929–1999) relative to the philosophy of homo sapiens et humanus // History a. philosophy of the life sciences. – Napoli, 2004. – Vol. 26, N 3–4. – P. 395–406.

ivИван Тимофеевич Фролов / Под ред. В.А. Лекторского. – М.: РОССПЭН, 2010.

vКиселёв Л.Л. Он многое сделал для отечественной биологии // Там же. – С. 191–197.

vi Фролов И.Т.Очерки методологии биологического исследования: Система методов биологии. – М.: Мысль, 1965.

vii Фролов И.Т., Пастушный С.А. Мендель, менделизми диалектика. – М.: Мысль, 1972.

viiiFrolovI.T., PastushnyS.A. Mendelismusafilozofické problémysoučasné genetiky. – Brno: Blok, 1975.

ixWilson E.O. Sociobiology: The new synthesis. – Cambridge: Belknap press, 1975.

x Фролов И.Т. Философия и историягенетики: Поиски и дискуссии. – Репр. изд.: М.: КомКнига, 2007. – (1-е изд.: М.: Наука, 1988).

xi Там же. – С. 338.

xii Корсаков С.Н. Иван Тимофеевич Фролов, 1929–1999: Загадка жизни и тайна человека, поиски и заблуждения. – М.: Наука, 2006.

xiiiГорбачёв М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. – М.: Политиздат, 1987.

xiv Фролов И.Т. Перестройка: Философский смысл и человеческое предназначение // Вопросы философии. – М., 1989. – № 2. – С. 19–23.

xvКорсаков С.Н. Указ. соч. – С. 191–193.

xviГорбачёв М.С. Большой, настоящий Человек. // Академик Иван Тимофеевич Фролов. –М. Наука. 2001. С. 335-336.

xvii Яо Ин. Философия гуманизма И.Т. Фролова: Взгляд из Китая. – М.: УРСС, 2013.